Дрянный вагон, проводник полупьяный,
Дрянный сортир, как и вся наша жизнь.
И разговор, через призму стакана
Так разбирает, хоть спать не ложись.
- Хочешь «базарить»? Пожалуйста, просим.
Тянется слово, как длинная нить.
- Вам до Москвы? Прибываем в ноль восемь,
Есть ещё время, не стоит спешить.
Нить потянулась, да вот узелочек,
Крепко завязан, хоть саблей руби.
- Что же, ребята, для вас этой ночью,
Выпущу «пар» из кипящей трубы.
- Что за горами…? Свои у нас горы.
Что нам японцы, своих бы понять.
Что нам чужое, своё у нас горе,
Что там на сердце? На сердце – броня.
Исповедь долгая, час на раскачку.
Да всё равно, мне пора начинать.
Впрок запасая словесную жвачку,
Тихо отславлю я свой «Отче наш».
Подсуетился и вроде бы вышла,
На удивленье вагонная быль.
Словно я где-то её уже слышал.
Кажется, даже свидетелем был.
- Спать приходилось на собственной глотке,
И баланду поедать из котла.
Холод, жара – на макушке пилотка,
За год истлела, почти, что до тла.
Ржавым ножом ампутирован круто,
Руку подать не могу потому,
Что по Указу Кремлёвского Брута,
Заперт был в клетку стальную к нему.
Не подвизался к дворянскому роду,
Предок, при деле, с родством подгулял,
Как подгуляла в то время погода,
С русским размахом, с нуля, до нуля.
Но, я могу с пацанами поспорить,
О Пастернаке и прочих делах.
Иск предъявить одноглазой Истории,
Что закусила в пылу удила.
Что же за исповедь без православных,
Что за рассказ без судьбы на излом.
Как рассказать без деталей о главном,
Как распознать, где добро, а где зло?
Тихо, так тихо, сдержу обещанье,
Не заругаюсь, как пьяный сосед.
Мне бы узнать, мужики, на прощанье,
Что повториться, а что уже нет.
Тихо, так тихо. Скажу: «До свиданья…».
Тихо уйду, не оставлю следа.
Может вы скажите, мне на прощанье,
Что повториться, а что – никогда?