Когда я мыслил в тишине,
Вновь обозревая свои стихи, обдумывая и подолгу взвешивая их,
Вырос передо мной Призрак лукавого вида,
Ужасный в своей красоте, древности и силе,
Вдохновлявший поэтов старых земель,
И на меня было направлено как бы пламя из его очей,
И персты его указывали на множество бессмертных песен.
И сказал он грозным голосом: – Что поёшь ты?
Известно ли тебе, что есть всего один предмет для вечных певцов?
И предмет этот – война, ход битв,
Рождение великих воинов.
И ответил я: – Да будет так;
Ведь и я, о надменная Тень, пою войну, и война эта, длительнее и больше всех прочих,
Ведётся в моей книге, меняется её ход, есть в ней бегство, наступление,
отступление, отсроченная победа и промедление;
(И всё же кажется мне, что торжество наше предрешено или почти предрешено),
Поле ей – весь мир,
Война эта – за жизнь и смерть, за Тело и за вечную Душу,
Внемли же, ведь и я пришёл пропеть песнь о битвах,
И превыше всех я ставлю отважных воинов.
__________________________________________
As I ponder’d in silence,
Returning upon my poems, considering, lingering long,
A Phantom arose before me, with distrustful aspect,
Terrible in beauty, age, and power,
The genius of poets of old lands,
As to me directing like flame its eyes,
With finger pointing to many immortal songs,
And menacing voice, What singest thou? it said;
Know’st thou not, there is but one theme for ever-enduring bards?
And that is the theme of War, the fortune of battles,
The making of perfect soldiers?
Be it so, then I answer’d,
I too, haughty Shade, also sing war—and a longer and greater one than any,
Waged in my book with varying fortune—with flight, advance, and retreat—Victory deferr’d and wavering,
(Yet, methinks, certain, or as good as certain, at the last,)—The field the world;
For life and death—for the Body, and for the eternal Soul,
Lo! too am come, chanting the chant of battles,
I, above all, promote brave soldiers.