ВЕЩИ В СЕБЕ
Бессонница
I lock my door upon myself,
And bar them out; but who shall wall
Self from myself, most loathed of all?
C. Rosetti, "Who Shall Deliver Me"
Ты ждёшь. Темно. В окно скребётся снег.
Шершавишь стол, стирая кожу локтя.
Волхвы не лгут: коня убил Олег.
Взгляни на пчёл: их улей полон дёгтя,
В ячейках сот – уваренный нектар
Остывших звёзд, ночного медоноса.
Кристаллы тел. Искрящийся кошмар –
Рой мёртвых пчёл, скребущихся без спроса.
Но звёзды там, где сыплет кокаин,
Где разум спит, тревожа сон чудовищ.
Пестреет город, точно Арлекин,
Где ищут приключений и сокровищ.
Минуй меня, кошмар воротничков
Любых цветов. И ты, мой бедный Йорик? –
Изыди в мир, вербуя новичков.
Жизнь буржуа бессмысленна, историк.
Пятнистый зверь, оставь на коже след,
Пусти мне кровь когтём из перламутра.
Откуда ты? Кто выковал браслет,
С которым – знаю – не наступит утро?
Волхвы не лгут: как дёсны от цинги,
Кровоточат бокалы, встретив губы.
Твои подошвы слаще кураги.
В Средневековье ты была суккубом.
Струись, как шёлк, волнуя темноту,
Кури меня, как дым коры сандала.
Животный мир приемлет наготу,
Восстав стеной над замком феодала.
Змеись, мурлыча, женщина-гепард.
Твой шаг бесшумен, ласки – наркотичны:
Вот он каков, охотничий азарт!..
Сны наяву предательски логичны.
Прильни ко мне. О, сфинкс, ты похотлив.
Те, за окном, – бесполые имаго.
Ну, пей меня – сегодня я в розлив.
Давай до дна. Рви кожу, как бумагу.
Убей, ты можешь. Ласковой рукой.
Ты соблазнила миллион Эдипов.
Бессонница – гвоздика и левкой.
Жизнь – вечный сон в узоре архетипов.
Рыбьи сны
Уснули рыбы.
Ржавые бока
у пирса мнут
засаленные глыбы.
Волна в порту –
вода из нужника:
её не пьют,
хоть, в общем-то, должны бы.
А рыбы
спят,
умаявшись, на льду.
Стоит жара.
Распоротые брюха
кровят,
и жабры осязают духоту.
Хозяйки продолжают променад,
и путешествует по спящей рыбе муха,
и кто-то бьётся в глубине ведра,
среди уснувших всхлипывая глухо.
И продавец,
подлец
и пустосвят,
увидев контур женского бедра,
торгуется, но слушает вполуха.
С утра
усыплены.
Как полдень волокнист!
За полцены
разложены остатки.
А косяки со смертью в море в прятки
играют ежечасно.
Кальвинист
вам скажет: судьбы определены
совсем, как сны –
у рыб они прекрасны,
ясно?
Элегия Пионерской долины
Иосифу Бродскому
I (a)
Рифмы едва осилив, позёры,
почуяв нутром, чей сожгли овин,
обивают пороги конторы
«Бог-отец, святой дух и сын».
Книги – колодой Таро на полках.
Невыносимо орут мертвецы,
посмертно увязшие в кривотолках.
Где, долина, твои истцы?
В начале – помните? – было Слово,
единосущный Богу реликт.
Впору делиться уловом,
апостолы: сказанное – деликт.
Мир-то, выходит, неполон, Гёдель? –
Скольким он стоил уже требухи?
Долина, помилуй: кто йодль
споёт и звук превратит в стихи?
II
Ландшафт: скрытая флорой морена,
крупный и мелкий рогатый скот,
фермы, поля, фанерные стены
(в кредит: каждый второй – банкрот),
пыльный ковёр асфальтовых рубищ,
лужайки (наспех прижившийся дёрн).
Здравствуй, долина. На 40 Woodbridge,
South Hadley стригут газон.
Как поступить: пренебречь соседством?
бить земные поклоны? Пусть
крайности пошлы, но цель по средству,
если знаешь стихи наизусть.
I (b)
Вот он: вливает в сухие горла
золото жидкое вместо воды.
Сколько нас, жаждущих, мёрло
за терриконы словесной руды?
Приняв трёх поколений роды,
на душу взяв первородный грех,
собственноручно добавил коды
к твёрдым формам жизни. Успех? –
Вот мы: засушены. Том – гербарий.
Буквы – следы на снегу страниц.
Всякой твари найдётся по паре –
хватило б на колесе спиц.
III
Ястреб, прозрачную тень отбросив,
схлопнув криком лёгких мехи,
вспомнит, как адрес: «Бродский, Иосиф» –
долина любит свои стихи.
И пухом вдруг засыплет по двери,
и – по-английски – «зима, зима!»
крикнут дети, воздав по вере
взрослых. И тоже сойдут с ума.
NATURE VIVE ET MORTE
Зимняя ночь в горах
На небритой щеке поседевшей от снега горы
Только сетка тропинок, как стёртая татуировка.
Мёрзнут люди в долине и на ночь разводят костры.
Полнолуние. Небо не в силах примерить обновку.
Горизонт искорёжен горами. Исколот до звёзд
Стылый бархат щетиной ветвей, что обёрнуты хвоей.
Засыпают, нахохлившись, птицы, не свившие гнёзд.
Сны живущих в долине людей нарисованы Гойей.
Перед оттепелью
Почти дотлел слепой закат,
И воздух пахнет булкой с тмином.
Скамейки снегом обросли –
По зыбким в сумерках лепнинам
Фонарь, как в сахаре цукат,
Кропит чугун бенедектином.
И ветки красят снегири
То киноварью, то кармином.
Капель
Обнажаются крыши на скатах:
перезревшего льда языки
отмеряют секунды в каратах,
разбивающих луж синяки, –
или плющат с налёта о камень,
точно шляпки гвоздей молотком,
по блестящей секунде – и рамень
недовольно глядит кержаком:
что спросонья сбивают со счёта
(ему почки, что скряге – барыш)
утопающих капель икота
и слюда оцинкованных крыш.
* * *
Уже дарованы причины,
надежды, поводы – канва
событий скорых. Но сперва
озёра оттенит патиной,
и цепко обовьёт трава
лучей тугие пуповины,
и дней растущих жернова
размелют памяти руины.
Я снова вылеплен из глины.
В ладони сыплются слова.
В дюнах
На тропинке, седой от песка и солёной от брызг,
Миллионы песчинок босых пятерней оплавляют узоры.
Только чайки, поспорив, в запале сорвутся на визг –
И опять безмятежность безлюдного, гулкого нефа собора.
Бальзамируя ветер, шиповник на склонах цветёт
В обрамлении низкой травы и песком припорошенной туи,
Бесконечен, безбрежен, безжалостен круговорот:
Янтарём наливаются сосны и волны упрямо танцуют,
Муравей терпеливо штурмует громадины дюн,
Раскалённое солнце расплавленный воздух взгоняет на гребни –
Побережье застыло. Мерещится вновь Гамаюн,
Убеждая, что люди исчезли с Земли до последней деревни.
Перед грозой
Полдень висит, одурманенный возгнанным йодом.
Бел обожжённый песок. Штиль похож на желе.
Воздух струится по дюнам, как по электродам.
Будет гроза, посмотри: горизонт растворён в полумгле.
Море ещё испаряется, чтобы немного остыть.
Тихо, рискуя порезаться, краешком тела
Трогает скалы – потеющий берег умыть.
Скоро гроза: посмотри, как стекло запотело.
* * *
Юго-восточный с дождём теребит Аппалачи
несколько суток в предчувствии снежных недель.
Поздняя осень. Остывшее солнце маячит
в мареве войлочных туч. Золотая метель
всё погребла наконец: и долины, и склоны
стёсанных временем гор, где до звона в ушах
тихо. В тумане дома, как на дне галеоны,
дремлют под жерлами пушек заброшенных шахт.
Ноябрьское
Мутит предгорье натощак.
День стыл и глух. Промозглая дремота.
Холмы осели в слякоть так,
что лес на склонах, как топляк.
Внизу застелено жнивьё
осыпавшейся терракотой.
Кочуют стайки воробьёв.
Вот, осень, царствие твоё –
благословить вполоборота.
HOMO URBANUS
The Big Apple
Этот город, похожий на карте на кафельный пол,
где без компаса стороны света в лесу небоскрёбов
узнают по асфальтовым просекам, где на помол
местной пыли – представьте наждак – непривычное нёбо
реагирует, будто белуга на слово «икра», –
этот город играет на бирже и делает ставки.
Разноцветной и разноплемённой гурьбой детвора
оккупирует Нью-Вавилон, не послушавшись Кафки.
В этом городе каждое утро творит чудеса
воскрешения кофе – но, сдав караул, летаргия
так искусно снимает ремейк «Андалузского пса»,
что двойному эспрессо сродни только лоботомия.
Этот город ест сэндвич на lunch, презирая обед;
даже dinner ; la bourgeiose предсказуемым стейком
заставляет рассчитывать только на мокко с чизкейком
и на то, что беседа пройдёт, как всегда, t;te-;-t;te.
Здесь заношено взглядами небо, как ветошь, до дыр –
и латать его некому в век торжества прагматизма:
неоплаченный счёт – ведь не более чем сувенир
на крещение в водах реки социал-дарвинизма.
Мегаполис, за день проживающий тысячи лет,
распихав подозрительных лиц по вагонам сабвея,
перед сном на диване глазеет на автопортрет
в новостях, будто впрямь никогда ни о чём не жалея.
P.S.
Вечерами по клубам и барам тут ловят мужчин
одинокие женщины, что недоступно доступны –
это их зеркала, не жалея незримых морщин,
отражают пристрастно и этим, конечно, преступны.
Die Bergbahn
Минутная падает, чтобы сойтись с часовой
В нижнем секторе вокзального циферблата.
Лавка напротив завалена пахлавой.
(О, гордость законопослушного магистрата!)
Слепой в уповании на порядок, бюргер следит
За пассажирами. Быть соседу дневальным
Такой же долг гражданина, как иметь аппетит.
Дело за поездом, некогда пунктуальным.
Выше гребень привычно ломает лучей снопы.
Cходит лавиной тоска, и перемена мест
Видится горьким плацебо. Туннель без борьбы
Исторгает полупустой и ненужный поезд.
Бостон: основы астрофизики и небесной механики (факультатив)
Это всё водород, превращаемый демоном Максвелла в гелий:
оттого и жара, опалившая зева цветов.
Растворимые кубики льда, как соврать вам, что пройден афелий,
если зыбок топлёный асфальт в амальгаме струящихся низом потов?
Это угол наклона оси предлагает коктейли с текилой:
оттого обмакнуты бокалы в отёкшую соль.
Незнакомка, как можно тебе проболтаться, что движущей силой
притяжения между телами ещё до Ньютона служил алкоголь?
Это только планета, вращаясь, нарезала время на сутки:
оттого, просыпаясь назавтра, встречают вчера.
Как признаться себе, что я верю в одни предрассудки,
если каждая мелочь живёт и банкует на ставке «ничья» в баккара?
* * *
Плеснуло в зрачки – рефлекторно сощурился: солнце.
Восемь минут его ждали ножи жалюзи –
недоверчиво пробуют, как золотые червонцы:
непременно на зуб. А потом полосуют вблизи.
Тени отправились гладить ладонями стены.
В хрустале заблудившийся луч разлагается в спектр.
Солнце ещё на плаву, с дифферентом и креном
дрейфует на запад. До сумерек – лишь сантиметр.
Горизонт раскалился, но он, как вольфрам, тугоплавок.
Тлеющий шар возгоняет одну темноту:
испарину сытых гостиниц и бензозаправок,
кафе, магазинов и улиц – и тонет в холодном поту.
ЗАРУБКИ НА ПАМЯТЬ
Вокабулы
"Женщины. Поросль рёбер адамовых –
силы природы, – и с каждой – один на один, –
гнущие линии жизни в тугие параболы, –
сколько Юдифей меня обезглавили спящим?
сколько среди соблазнивших меня Магдалин? –
ангелы, – что слепосерды на крыльях титановых, –
в муках дарящие жизнью, от них исходящей –
женщины", – я повторяю вокабулы...
Собирательные воспоминания
Память
крепко держит наживку.
Многоликая,
многотелая,
нагая ты.
Эйдос женщины.
(«...и избави ны...»
– эй, слышишь? ну избавь же!)
Повелевающая
мной
твоя плоть,
отчаянно
тщащаяся не стареть,
не истлеть
через сколько-нам лет.
Когда это было?
А глаза закрой –
медленно
одуванчик тёплых твоих
в уголок моих
губ...
Проклятая память.
Мои тотем и табу
Вот и всё. Я стою, прислонившись к тотемных столбам,
К истуканам, что каждую ночь возвращали визиты.
Бессловесные, я научился читать по губам!
Я вернулся к вам, духи бесчувствия! Будем же квиты –
Мы состарились вместе. И я вас не перехитрил –
За большою водой жёны страстны, но не плодовиты.
Я вернулся один. Приготовлен еловый настил.
Я умру подле вас. Деревянные девы, мы квиты.
* * *
Прошлое никуда не делось –
Оно скрывается в настоящем.
Тело твоё встречает зрелость
Живородящие сны струящим.
Ценность взгляда назад – смелость:
Ящик Пандоры в руках дарящих.
Прошлое никуда не делось,
Оно является настоящим.
Arlanda (ARN): релятивистские эффекты
(вместо эпиграфа)
Как песчинки минут зачарованно пересыпали!
—————————
Сито памяти мелко, но есть годовой параллакс.
Десять лет круглым счётом, полжизни в другом номинале.
Что Русалочка нынче? – Эмблема кофеен Starbucks.
Вот случайная встреча из тех, что совсем не случайны;
хочешь верь, хочешь нет – это чистой воды эмпиризм.
Декорации, труппа – всё богово: вира! и майна! –
Мокко. Двое. Предчувствие прошлых соборов и схизм.
Mon amour, если ряд бесконечно далёких и малых
бесконечен, то время с него не взимает налог...
Мои мысли дробятся в твоих австралийских опалах –
тот браслет – красота бессознательна – пара серёг –
—————————
…Скандинавская ночь у взбешённого шквалами моря:
волны бились во фьордах, кипели на мёрзлых камнях,
оглушали – казалось, друг другу чудовища вторят,
те, что небо, солёной слюной окатив, воронят.
Мы снимали коттедж в обезлюдевших на зиму шхерах.
В эту ночь исходящий оранжевой зыбью камин
поддержал разговор об известным обоим барьерах,
маскируемых островом. Тая, сгорал парафин...
– Обессмысливать жизнь добровольно? Вчера или завтра –
та же terra incognita, hic sunt dracones, пойми!
– Даже спрятавшись здесь, ты упорно цитируешь Сартра.
Расставания хрестоматийны; мы оба с детьми.
—————————
Объясни же природу взаимных и полных затмений! –
В толковании снов (разбуди!) я бывал нерадив.
Адюльтер – это грех, и нам взвесят его на безмене,
погоди... Но пока – улыбайся в зрачка объектив.
Кто владеет твоим неустанно отзывчивым телом? –
Расскажи мне, валяй, я готов говорить о тебе:
торопливой, усталой, успешной, безвыходно спелой.
Я восторженно внемлю твоей a capella божбе.
Дай мне руку – лежащее за горизонтом событий
воссоздать невозможно, ты знаешь не хуже меня –
лишь озноб растопи, хорошо? Ариадновы нити
нашей памяти рвутся, рубцы на ладонях тисня.
* * *
«Здравствуй». Ворохом слов, как всегда, сухих
мы завершаем последнюю из новелл.
Ради тебя приходилось любить других;
целую жизнь – непросто, но я сумел.
Выжала сердце и семя, остался жмых.
Разве тепло добудешь трением тел?
Целую жизнь от тебя получил в надел.
Я ж из твоих отпущенных крепостных...
Вместо тебя пришлось полюбить других;
было непросто, знаешь, но я сумел.
(Устный эпиграф к письму, адресованному и переданному женщине, сидящей напротив)
Ты вытрешь глаза об этот текст,
Как ноги о старенький половик.
Но слово летуче, оно – асбест;
Прочти – альвеол достигнет крик.
Моя любовь для тебя – бонсай:
Изящное деревце, слёз камедь.
(Тому, кто тело в тебя вонзает,
Есть, что терять и о чём жалеть.)
Читай же. Звук достигает глаз
Быстрее, чем я достигаю губ,
Чем вечер июньский – кафе террас.
(О, эти двое под тысячей луп!)
И если б я мог смолчать – смолчал:
Любовную лодку заводят в док,
Чтоб снова украсить ей твой причал.
За этим эпиграфом – эпилог.
* * *
О, слепосердная, что для тебя страсть?
Те, кто искали ответа – к другим вхожи.
Жён человеческих сказано им класть
силой к себе, чтобы согреть ложе.
Слушай теперь: и тобой буду я сыт,
хлёсткой твоей красотой, что несёт холод.
Кто человеческим жёнам внушил стыд?
Хочешь дышать глубже – обрежь ворот.
РЫЖИЕ ГАЛЛИЦИЗМЫ
Тёмные аллеи
Ослеплённые ночью, идём по аллее.
Гравий хрустко считает шаги.
Красота непорочна в отсутствие змеев.
Видит бог, мы отдали долги.
Ты и я в тишине Пиренеев –
Первобытных страстей перегоночный куб.
Медь волос. Белоснежная шея.
Любопытство дурманящих близостью губ.
* * *
Ищи меня. Теперь мы заодно.
Обыскивай, как я, за телом тело.
И помни: встретив души, нам дано
пускать в них корни, рыжая омела:
«испытывать привязанности» (sic!) –
святая простота иных схоластов
так именует груз живых вериг.
На то и добродетель, чтобы хвастать.
Чем нагота страшнее власяниц?
Священнодейство плоти – голый навык?!
Но спальня – тигель, жертвенник жар-птиц,
где ты свершаешь таинство переплавок
на слух, на вкус, на ощупь – в резонанс
взрывающихся систол и диастол...
У бога страсть – раскладывать пасьянс;
а надоест – бросает карты на стол.
Не ты. Не я. Мираж французских Альп,
Где бритвы гор снимают с неба скальп.
* * *
Полночный час. Зелёное сукно.
Шары, отцокав, грохаются в лузы.
Промахиваясь, свет течёт в вино,
Блуждая по бокалам, как по друзам,
Под духотой, вибрирующей блюзом.
Идёт игра. Таков бильярд в кино.
Диагональ стола – гипотенуза:
Прицел. Удар. Всё определено.
Воркует утро. Пригород Тулузы.
Мне снилась ты, как гейша, в кимоно.
* * *
Невыносимо далеко
распяты мраморная кожа
(на вкус – парное молоко)
и рыжий шёлк волос. Итожа,
я упираюсь в тупики
аксиоматики Евклида:
скрещенья судеб – пустяки
для человечества как вида.
Но каково среди борозд
на полуперейдённом поле
понять, что сшитые внахлёст
две жизни снова распороли?
Свободны? – Освобождены
расчётливой хозяйской волей.
Смотри: преданья старины –
невозвратимые онколи.
О, рыжий ангел, ты сгоришь:
евгеника – проклятье рода:
давно приевшийся фетиш
зовут предметом обихода.
* * *
Что, золотая рыбка, об лёд зеркал
Бьёшься? Аквариум тебе тесен?
(Кто и кого на Ривьере тогда поймал?)
Новая Англия – все города и веси –
Унылое пуританство; на маяках –
Буйство полыни (альпийская – лишь в ликёре).
Золото потускнело в моих руках.
Выпущу тебя, рыбка, в людское море.
Мокрый снег
Слой за слоем кладёт белила
На грунтованные холсты
Кукурузных полей, где ты
Поцелуями враз таврила.
Заливает холмов горбы
Гипсом, чтобы к утру застыло.
Ты себя красотой сулила
Тем, кто не обратились бы
Ни в глаза зеленей берилла
Ни в губы терпче хурмы.
Что осталось? – Поля, холмы,
Ты (ушедшая), гипс, белила.
ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА
* * *
Эмигрантский язык беден и сух:
слова – вода в решете.
Память – странника стёртый посох.
Ищите. Обрящете?
Двери обложек. Толцыте в них.
Отверзется? – даждь нам днесь
язык настоящий крестом на выях,
родной. Другие – ересь.
Бубенчик
Тройка несётся –
а ты, бубенец,
звени!
Пусто –
сердцем звени
в теле постылом.
Даже когда
спины пойдут на ремни –
звени.
Коль не жилец –
звени
изо всей силы.
Ну же! звени, пой, превращайся в звук –
рви перепонки, вдавливай диафрагмы,
перекричи пугливое «тук-тук»!..
Тройка летит на месте, мой враг.
Мы,
мы издаём
при малейшем движении
звон.
(Будешь звенеть,
натирая верёвку
мылом!)
За тридцать звонких
монет
берут внаём,
за сторублёвку
тянут
тугие жилы.
Ну же! давай, пой! веселей звени! –
лей беспощадный звук, напои пустыню
собой, мясом пишущей пятерни.
Тройка летит на месте... присно и ныне.
Окулировка
Захлёбываюсь
и задыхаюсь:
куда ни глянь –
мнится
латиница
в столбик и строчку,
немеет гортань –
чужое! чужое! чужое!
Почкой
сухою
на англосаксонском подвое
вою
по-русски.
* * *
Быт нещаден, и он – Молох;
ему попрошайничать не с руки:
сжирает в утробе, до чёрных крох
точек – ни дня без моей строки.
Речь вырождается в немоту,
слово оставленное – в пассив.
Встываю в вечную мерзлоту
сна, ни строчки не утаив.
PAX DOMINE
Ответ юродивого
Изошёл словами,
Душу выпростал,
За неволю пораздал.
В сраме нынче нем – не ты ли-ста?
Супротив себя – удал,
Богоборец? Безглагольному
Переможется в миру –
Коль язык не по нутру
Колокольный-то!
Аль не спорится
Молчному жить?
Трапеза
Ин.6:33-58
Выплюнут. Пожуют и выплюнут.
Солью приправив, меня подают –
вон потроха парные стынут.
Брось: голодные здесь не рыскают.
Разве что кожа сгодится на кнут.
Уроки геометрии (ретроспектива)
Бог торжествует при виде простых фигур:
хлещущий хаос белых волокон, графит –
мир по Платону есть оттиск с Его гравюр
(формы утеряны – позже поймёт Ле Витт).
Так, одна из трёхмерных проекций Творца
разумна и, вдруг отказав гамбит,
берёт карандаш и требует образца,
который – предъявленный – вдохновит.
Снова сечения, размерности выше трёх,
поиск решений – и, будучи ими ведом,
гомункулус видит подобный себе фантом.
Аналитически это и есть Бог.
Восточный конец Империи погружён
в час пополудни; полный воды жар
льётся по стенам на выпуклый кабошон.
Формы гравюр утеряны будто в дар.
* * *
Время дискретно; мера ему – пульс
(азбука Морзе, эхо сердечных мышц).
Ловят запястье, считают – потом : «Ну-с,
богово – Богу». Шёпот. Глухое «цыц!»
(Выдержи ритм, бросая в аорту кровь! –
вряд ли часы осилят второй завод –
выпроси, выстучи...) «...Даруй живот...»
За перейдённым полем, конечно, новь.
* * *
Тесен мне мир пополам с Тобой.
Щедр Ты, Боже – хоть волком вой.
Кто не вкушал Твоих дел плоды?
Всё-то о людях Твои труды:
Цепок всесильный хозяйский взгляд;
Кинешь – и дело идёт на лад.
Учишь на совесть: задав урок,
не забываешь проверить в срок.
Что ни экзамен – пустой билет.
Изобретая велосипед,
я научился считать до двух.
Слушай же (кто справедлив, тот глух):
Пастырь, заботливый, как отец,
дланью клеймящий своих овец,
разве не видишь: Твоя рука
давит на плечи. Она легка?
Освободи, отпусти с порук!
Рабство не стоит Твоих услуг.
Зорко распахнута неба стынь.
Вот я! Исторгни меня. Аминь!
Ты же умеешь считать до трёх!
Властен Ты, Отче... и глух, как бог.
* * *
Если богово богу, то что остаётся мне? -
Разве тела невзрачное логово по цене,
обозначенной в гроссбухе – будущей закладной;
и тюрьмой так ссужают пожизненно, и сумой.
Но, учтённое, денно и нощно тревожит дух:
порождая желание, требует повитух,
и во славу небесного мытаря тщится жить –
ненасытное, голое, тесное - волчья сыть!
* * *
Двое вовеки с тобою нас –
аще еси ты да есмь и аз;
как позабуду я Твой наказ?
Двое – но Ты говоришь: один.
Освобождённый от десятин,
я измождён суетой рутин,
век мой земной перешёл на рысь,
годы, минуты и дни сплелись –
мало тебе? Остановись!
Время приходит ко мне, как тать,
учит считать, говорить, молчать.
Двое – а некому отвечать.