Дары Тишины. Повесть

Тишина... Вслушайтесь в Тишину... Слышите?.. Она вдувает в уши:
                «Ты тогда вернешься... вернешься... вернешься...»
                «Хы-ы-хы-ы...» (это пронзительно кричит птица)
                «Истомила ж-ж-а-а-жда...»
                «Багульник...»
                «Какая белая скорбь!..»
                «Де-не-бо-ла... Бе-тель-гейзе... Фо-маль-гаут...»

        Можно... можно... можно... из года в год ездить по уже знакомому пути, привыкнуть к обстановкам, разговорам, видеть те же разливы света, что и всегда, те же пейзажи, воды, из года в год возвращаться к одним и тем же точкам на Земном шарике. И только однажды зазвенит и зашепчет Тишина... Точки Земного шарика, воды, разливы света раскроют свои подземные и небесные глубины – только однажды...
        Тишина пришла не сразу: путешествие начиналось с волнений и суеты. Два уважаемых доктора наук – Андрей Валерьевич и Михаил Евгеньевич, - как черные рабы, тягали по перрону тяжеленные чемоданы с консервами вечно голодных, прожорливых студентов. В багаже еще были разные тряпки, орудия труда, магнитофон с колонками, тетради, а некоторые изысканно-интеллигентные господа везли и книги. Сорокадевятилетним без пяти минут «старикам» помогали управляться с грузами бодрые, молодые аспиранты (понятно, не женский состав).
        Потом еще Михаил Евгеньевич нервничал в тамбуре: один из студентов опаздывал. Парень, к счастью, успел к отправлению.
        Наконец, можно было отдохнуть в вагоне. Электричка тронулась...
        Почти сразу же, не успев отъехать от города, студенты принялись утолять неутолимый молодой голод.
        Преподаватели расположились уединенно – ближе к концу вагона. Они везли экспедицию. Андрей Валерьевич был руководителем филологической, фольклорной группы, состоявшей из восьми студентов и двух аспирантов, Михаил Евгеньевич – археологической, наиболее численной, и в качестве помощников вез восемь аспирантов. По сравнению с другом-филологом, он был ниже ростом, менее представительный, даже, скорее, совсем не представительный, молчаливый и как будто подавленный человек.
          - Уже едят... – улыбнулся Андрей Валерьевич.
          - Я уже привык ко всяким чемоданам, но сундук Каролины – это неотразимо!
          - Мы умрем сверху на этом сундуке... Эту головную боль зовут не Каролина, а Виолетта...
        Приятели имели в виду то, как к вокзалу подъехала машина, из нее вышла аспирантка Андрея Валерьевича Виолетта, следом вылезли двое двухметровых здоровенных парней и извлекли чудовищного размера чемодан... Виолетта – «мадам» на каблучках и с кичкой – запорхала вперед, парни вдвоем понесли багаж. Они водворили его у памятника – там, где было место сбора участников экспедиции, - и удалились. Дальше этот груз волокли, качаясь, бедолаги-преподаватели и с трудом втискивали в тамбур.
        Андрей Валерьевич посмотрел в ту сторону, где в жизнерадостном окружении сидела Виолетта. Веселее всех в той компании выглядел аспирант Федя.
          - Какой живописный... – Михаил Евгеньевич имел в виду Федю.
        По сиденьям и проходам, по лицам – молодым и двум стареющим – яркими полосами гуляло солнце. А впереди ждал древний свет сокровищ археологии и россыпей фольклора в глуши незнаемых новгородских деревень, радостный перелив жизни в палатках и на постоях.
        Андрей Валерьевич и Михаил Евгеньевич разложили еду.
        Скоро к ним подошла Лида:
          - Пирожки собственного приготовления...
          - Это моя аспирантка Лида, - представил Михаил Евгеньевич.
          - Хорошие у тебя аспиранты, душевные... – сказал Андрей Валерьевич. – Вы должны обязательно попробовать эти бутерброды. Они особенные... – протянул Лиде несколько бутербродов.
          - И чем же они особенные?!
          - Попробуете – сами поймете...
        Лида ушла.
        За окном бежали зеленые июльские пейзажи, по вагону дрожали полосы света.
        В дальнем конце вагона двигалась по проходу, улыбаясь, девушка. В белом со светло-зелеными разводами платье, с длинными темно-русыми волосами, текущими по плечам, упорядоченными сзади заколкой... Хрупкая, воздушная, ирреальная... Она свернула к сиденью, что-то передала сокурсницам и ушла назад.
          - Настя... – сказал приятелю Андрей Валерьевич. – Безумно жалко, что мы старые!..
        Он достал подробную, уточнявшуюся карандашом и чернилами карту, на которой были отмечены Высьозеро, Камышовое, Туманово, З;прудь, Буг;н и другие ближайшие деревни, дороги, озера, реки, болота, редкие магазины, редкие школы, затерянные остановки автобусов...
        Суета продолжилась при пересадке с электрички на автобус.
        Потом шоссе понесло от цивилизации современной в цивилизацию древнюю и лесную. Плавный дневной свет покрыл лица то ли усталостью, то ли отрешенностью...


        Высадившись на обочину, путники огляделись вокруг: впереди белеет указатель «Высьозеро», слева, справа и сзади – ели, осины и березы то тянутся вереницами, то кружат хороводами, а впереди, через дорогу, сквозь просветы густых деревьев виднеются простенькие домики, к которым некруто спускается тропинка.
        Всех направлял Михаил Евгеньевич, который за несколько лет не один раз бывал на этой остановке. В маленькой деревне некоторые жители с любопытством взирали из своих дворов.
          - Откуда это вас столько? – спросила одна немолодая женщина, с парниковой пленкой в руках.
        Ей отвечали, что пожаловали в гости из Петербурга.
          - Не бойтесь: сейчас эта орава за лес уйдет, - сказал, улыбаясь, Андрей Валерьевич. – А здесь останутся самые спокойные...
          - Да уж знаю, что копать приихали. Каждый год всё тыпают к Н;зовке...
        Андрей Валерьевич поинтересовался, кто в деревне может принять на постой трех девушек, очень тихих и скромных, и двух преподавателей. Женщина с парниковой пленкой посоветовала остановиться у бабы Лили, самой старенькой здесь жительницы, которой «диньги» не помешают. Подошедшая еще одна местная женщина предложила остановиться также и у нее.
          - Полина будет кормить борщами, а Лиля не будет готовить. Поэтому мужчин нужно к Полине, а студинток – к Лиле... – посоветовала женщина с парниковой пленкой.
        Так и сделали. Андрей Валерьевич и Михаил Евгеньевич остановились у Полины – стройной женщины лет шестидесяти, а девушек – Настю, ее подругу Олю – светловолосую, светящуюся общительным, открытым нравом, и попросившуюся в эту компанию Лену – темноволосую, серьезную, деловитую, с низковатым голосом – устроили у Лилии Васильевны – неразговорчивой необщительной старушки.
        Андрей Валерьевич и Михаил Евгеньевич, пообещав вернуться к вечеру, отправились проводить своих студентов и аспирантов в Камышовое, Туманово и Запрудь. Тем более что нужно было помочь нескольким парням-студентам дотащить угрожающий чемодан Виолетты до пристанища в Камышовом.


        В доме Лилии Васильевны все было очень просто: две кровати, печка с полатями, стол, сундук, большая тумбочка, посудный шкаф... Хозяйства никакого не было, кроме серого кота, почти не появлявшегося дома, огорода, нескольких яблонь, нескольких кустов смородины, клумб цветов...
        Хозяйка принесла из сеней электрическую плитку.
          - Не взорвется? – спросила Лена.
          - Я ию часто пользуюся...
        Телевизора в избе не было, только радио...
        Девушки быстро открыли чемоданы и сумки и извлекли запасы съестного. Хозяйка, понимая, что молодежь с дороги очень голодная, принесла с огорода огурцы и помидоры и из сеней кастрюльку с остатками картошки, объяснив, что гостей она не ждала и картошка – вчерашняя.
          - Спасибо и за такую, - сказала Оля.
          - Будете сытые – новую почистите...
        Девушки быстро поели. Они думали, что чуткая хозяйка одновременно и общительная, но она разговоры не поддерживала, отвечала односложно, потом удалилась, так что ее не было ни видно, ни слышно. Очень скоро постоялицы поняли, что лучше не заговаривать, потому что старушка живет своей закрытой жизнью, в их быт не мешается и в свои дела не впускает.
        Горожанки расположились на кроватях. Поднявшись, когда стало темнеть, взглянув на обстановку дома и пустынность, расстилающуюся за окном, они почувствовали, что находятся на краю земли, и загрустили по предмету, который связал бы с цивилизацией, - по телевизору. Оля захотела включить радио.
          - Спроси у хозяйки, - сказала Лена.
          - Включайте... – послышался сонный голос с полатей. – Только оно плохо работает...
        Ожившая «коробка» захрипела передачу из районного центра: интервью с посетителями универмага.
          - Так хрипит, аж в ушах щекотно! – сказала Лена.
          - Девочки, давайте лучше выключим... Это несносно... – умоляюще попросила Настя.
        Выключив радио, девушки в один миг – как по камертону – настроились на тот звон небесных глубин, который царствовал в этой местности.
        Через некоторое время в доме появились два преподавателя.
        Андрей Валерьевич познакомил своих студенток с коллегой:
          - Это Михаил Евгеньевич, - вы уже успели узнать – он руководитель археологической группы. Можно будет к нему обращаться, как к самому мне. Я буду часто отлучаться в Камышовое и Туманово (понятно, что руководитель не мог оставить без присмотра «вассальные владения» Виолетты и Феди). В таких случаях обязательно на месте Михаил Евгеньевич...
        Девушки не могли составить о только что представленном госте никакого отчетливого впечатления, потому что он стоял какой-то бесцветный, покивал несколько раз головой, когда того требовала вежливость. И казалось, что он не то скован головной болью, не то очень сильно за день устал...
        Андрей Валерьевич произнес недлинное наставление о правилах и порядках, на что Лена промолвила:
          - Вы так строго к нам...
          - Ваша возрастная группа – самая непредсказуемая... – кажется, единственная реплика, которую произнес Михаил Евгеньевич.
          - Да: все, что угодно может в голову взбрести. Мы с Михаилом Евгеньевичем двадцать лет ездим в такие экспедиции... Девочки, а где хозяйка?
          - Она должна быть за печкой, - ответила Оля.
        Андрей Валерьевич тихо позвал хозяйку, но никто не откликнулся.
          - Наверное, спит, - тихо сказал Андрей Валерьевич. – Ну, тогда отдыхайте...
        Приятели ушли.


        В Запруди собралась большая компания молодежи: ко времени приезда студентов и аспирантов из Петербурга там уже жили группы из Новгорода, Москвы, два человека из Вологды. Михаил Евгеньевич рад был встрече с теми коллегами, которых хорошо знал уже давно и не видел с прошлого года. Но всегда общительный Михаил Евгеньевич в этом году был другой человек: одиннадцать месяцев назад утонул его сын, работавший в стройотряде в Чувашии. Михаил Евгеньевич стал как неживой: если переживания и отступали в прошлое, то им на смену приходила опустошенность. Единственный человек, который мог пробиться к нему сквозь холод и болезненность, был близкий друг Андрей Валерьевич. Повезло, что в этом году маршруты филологов прошли через окрестные деревни, и Михаил Евгеньевич поселился не в привычном лагере в Запруди, а в уединении со своим другом в деревне Высьозеро.
        Кажется, первое, что почувствовал Михаил Евгеньевич, отправившись на следующий день после приезда к месту раскопок, именовавшемуся «Сонная Н;зовка», это то, что сменился ракурс: идти от Запруди – это было одно, а от Высьозера – другое. Ландшафт влиял, и освещение, и то, что путь был не в окружении большой и веселой компании, а уединенный – умиротворяющий, тихий.
        Вот и археологические находки... Михаил Евгеньевич посмотрел на них не как в прошлом году и не с ракурса Запруди. Серебряный браслет с изображением птицы... Что это за птица – трудно определить. Михаил Евгеньевич подумал о филинах, удодах, сычах, всех зловещих ночных и смертельных птицах, мелькнула и птица Див, хотя на браслете, скорее, была светлая, безобидная птичка. Черепки вазы со светло-голубыми и светло-зелеными мелкими цветами и листиками... Михаил Евгеньевич вспомнил платье своей давно умершей матери, эта лазорево-зеленая расцветка повеяла на него давней грустью. А ведь могли бы пробудиться и совсем другие впечатления. С такими лазорево-зелеными цветиками в старых детских книжках красавица Весна разъезжает по небу в узорчатой колеснице.
        К вечеру Михаил Евгеньевич ушел с раскопа в деревню один. Он хорошо знал лес с другой стороны – от Запруди. А здесь он шел вдоль леса и вглядывался в незнакомые гущи. Они овевали путника прохладным сумраком и хвойной печалью. Михаил Евгеньевич пошел к озеру. Оно голубело внизу – как в чаше – на дне окружающих зеленых возвышенностей. Ни одного человека не было на берегу. Михаил Евгеньевич сел на траву и смотрел на голубизну.
        «Если в таком озере утонуть – утонешь сразу в небе... – подумалось ему. – Название какое правильное – “Высьозеро”». (Вода в озере, казалось, поднималась вверх и стояла в воздухе... Или это был туман, похожий на воду?.. Или это было небо, превратившееся в воду?..)
        Было так тихо... Михаил Евгеньевич понял, что это лучшее место для того, чтобы как-то осознать то состояние, к которому он пришел спустя одиннадцать месяцев после случившейся трагедии.


        Вечера в доме Полины всегда были тихие. Андрей Валерьевич возвращался из многокилометровых походов по разбросанным по обе стороны леса деревням, ужинал, укладывался в кровать. Только спустя время он начинал работать с записями, сделанными за день, посещал девушек и брал на просмотр их тетради с записями. К ведению таких тетрадей он относился строго, внушая девушкам, что экспедиция – научная. Потом Андрей Валерьевич читал книги, привезенные из города.
        Михаил Евгеньевич, вернувшись с раскопок, действовал, как и приятель: ужинал, валился в кровать на высокие подушки, и только отдохнув, оживал.
        Полина, если бывала дома, не нарушала тишину. Поскольку единственную комнату она предоставила гостям, сама она занимала кухню: там делала кое-какие дела, там же на полатях за печкой ночевала. Полина прекрасно готовила и приглашала постояльцев есть на свою половину: за обеденный стол, помещавшийся у окна. (Хозяйства у Полины, как и у бабы Лили, тоже не было никакого, кроме белого с серыми пятнами кота, изредка появлявшегося в доме, чтобы поесть, и снова куда-то убегавшего, огорода, нескольких деревьев и нескольких кустов...)
        Вся деревня была такая же тихая, как и дом Полины. Одиннадцать домов, из которых в трех никто не жил, как будто чутко дремали под шелесты и шумы природы. Не было ни детей, ни подростков, кроме одного четырнадцатилетнего светловолосого паренька, приехавшего на каникулы из Новгорода.


        Михаил Евгеньевич приобщился к печали Высьозера. И в один вечер, в опустившейся темноте, он сидел на берегу, примыкавшему к деревне. И во второй вечер, когда совсем стемнело, он пошел по прогретой за день траве к краю луговины, нависшему над спуском. Оттуда по узкой тропе ниже и ниже сошел к печальному сну высокой небесной воды. Озеро смотрело на Михаила Евгеньевича и вливало в тяжелый слух непонятные речи. Берег со стороны деревни был более обжит, чем тот, на который Михаил Евгеньевич заходил по дороге из Сонной Низовки: здесь дремала единственная старая лодка и нависали над водой, тонули в дымке узенькие короткие мостки...
        Михаил Евгеньевич сел, и на него надвинулась постоянная, неизбывная усталость. Этот год – черная граница. Михаил Евгеньевич даже зримо представлял эту черную границу – зияющую линию, зловещее «Черного квадрата» Малевича. Ему линию легко было представить: он сроднился с прямыми, лучами, векторами в студенческих тетрадках сына. А сейчас мозг рассып;лся на кристаллические решетки, пронзался, как стрелами, векторами. Копошения в слоях казались унылой бессмыслицей, и все-таки только археология как привычная суета могла вернуть Михаила Евгеньевича к жизни.
          - Может, это только психика... – думалось ему. (Михаилу Евгеньевичу не раз в жизни приходилось хоронить близких людей – смиряться, «залечиваться», настраиваться на вышние балансы потерь. Но с последней потерей психика перестала «растягиваться» и выпутываться, а стала неподвижной и давящей, как непрерывная головная боль. Если это еще и не было сумасшествие, однако существо заполонили навязчивые ощущения повсеместной «мертвечины», подземной пыли (очень близкой археологу). Михаил Евгеньевич вступал под сень мирового Мертвого Царства и терял путь назад.)
        Он посмотрел на дальний берег – тот, за которым шли подъемы к лесу и левее – к Сонной Низовке. Михаилу Евгеньевичу показалось, что как будто белое покрывало застилает постепенно справа налево тот берег. Может быть, это тень от какого-нибудь облака? Но Михаил Евгеньевич не увидел в темном небе никаких таких облаков, которые могли бы отбросить длинную, широкую белую тень. Михаил Евгеньевич вспомнил белые руки сына в гробу, белую полоску лба. И во лбу Михаила Евгеньевича свинцово заколыхалась тяжесть. Откуда-то от леса эхо разнесло пронзительный крик птицы... И второй раз она так вскрикнула...
          - Что же это она так кричит?! – подумал Михаил Евгеньевич.
        Он встал, потрогал воду. Она ему показалась холодноватой, выпустившей дневное тепло, но Михаил Евгеньевич искупнулся, смыл пыль раскопок и немного – усталость и тоску. И потом в темноте пошел вверх, к деревне.


        Изо дня в день местные жители наблюдали змеящиеся по лугам и берегам «блыкания»  Андрея Валерьевича в сопровождении трех девушек – Оли, Лены, Насти – Насти, Лены, Оли – и, почувствовав комичность такой картинки, серьезного, представительного преподавателя иронично прозывали султаном, а девушек – не иначе как «невестами».
        Андрею Валерьевичу было мало многокилометровых посещений разбросанных деревень – почти сразу по приезде он сказал «невестам»: «Нужно пользоваться тем, что наши фольклорные тропы пролегли так близко к месту раскопок. Мы имеем замечательные возможности...» И Андрей Валерьевич проложил для девушек еще одну тропу – к месту раскопок, в Сонную Низовку. Там имелась – хотя и очень-очень редкая – вероятность в числе многих находок встретить берестяные грамотки. Разве филологи могли не интересоваться древними словесами?! К тому же, к услугам был «свой» специалист, который мог все показать и объяснить, - Михаил Евгеньевич.
        В первое посещение археологических работ Андрей Валерьевич познакомился со всеми руководителями и аспирантами. «Три невесты» сначала просто стояли и видели только землю, ходы, перегородки и множество усердных, терпеливых «просеивателей земли». Стоя в широкой колее, весело вытянул взгляд высокий студент в «спартаковском» шарфике на макушке и с длинной линейкой:
          - Ой, кто это?!
          - Красный цвет притягивает солнце, - сказала Лена.
          - А вы хотите, чтобы я «зенитовский» нацепил?! Ну уж нет...
          - Девушки, я Степа, круглый отличник, - сказал перетиравший пальцами землю другой студент, светловолосый и невысокий.
          - Уж он-то отличник! Скоро исключат!.. А я Витя, но в душе Ярослав...
        Подошли Андрей Валерьевич и Михаил Евгеньевич и повели девушек вперед. Навстречу двое парней пронесли носилки с землей. Они с интересом посмотрели на незнакомых экскурсанток.
          - Наши из Туманово уже сегодня приходили, - сказал Андрей Валерьевич девушкам.
        Михаил Евгеньевич показал найденные за день предметы – большей частью, бесформенные или почти истлевшие: осколки посуды, непонятные камешки, сломанные детали непонятно каких предметов, женский башмак...
          - Это очень древние предметы: мы сейчас «сеем» слои тринадцатого и двенадцатого веков, - объяснил Михаил Евгеньевич.
          - Михаил Евгеньевич, а вы находите берестяные грамоты? – спросила Оля.
          - Находим, только очень-очень редко.
        По просьбе экскурсантов-филологов Михаил Евгеньевич рассказал о самых памятных находках последних лет, о некоторых технологических принципах раскопок. Также объяснил, почему кусочек хрупкой коры – берестяная грамота – в состоянии пролежать в земле много веков: его спасает то, что глинистая почва имеет постоянную высокую влажность и тем самым есть нужная среда без бактерий. – Вот в этой среде и лежит грамота. Когда ее находят, она – такой скрюченный, свернутый кусочек коры, весь почерневший. Когда извлекают грамоту из почвы, она тут же начинает портиться, высыхать, потому что она лишилась нужной среды без бактерий. Вот тут нужно очень-очень торопиться (иначе грамоту будет не развернуть, ну и, понятно, не прочесть): нужно поскорее обработать ее по всем правилам, опустить в теплую воду... Но на месте ничего делать не полагается, чтобы ни в коем случае не повредить грамоту: ее следует обязательно отправить в лабораторию в Новгород, где с ней будут работать специалисты...         
        Михаил Евгеньевич вел весь свой рассказ в мягкой, но как будто бесцветной и отчужденной манере. В завершение же его голос потеплел – как под солнечным пятном:
          - А вы знаете, ведь здесь нашли грамотку – за неделю до нашего приезда. Это очень важное событие: может быть, за все лето больше и не найдутся грамоты... Знаете, что прочитали на ней?.. На древней кириллице... «Я буду сажать эти цветы, и ты тогда вернешься.»
        Взгляды девушек заволоклись туманом и мечтательностью. Улыбался Андрей Валерьевич и улыбался Михаил Евгеньевич. Михаил Евгеньевич обратил внимание на молчаливую Настю: она как будто впитала эту фразу и чувствовалось, что она как будто осмысливает эту долгозвенящую фразу. Золотое светило послало ярчайший луч, который вдруг отбросился ослепительным конусом.  Настя взглянула своими темно-серыми глазами на Михаила Евгеньевича, и прежде, чем он успел отвести свой теплый, улыбающийся взгляд от нее, в его сознании заколыхались темно-серые бездонные пруды или темно-серые бездонные озера...


        Не ушла из сердца Михаила Евгеньевича старая боль – тоскливая и гнетущая -  в один миг поселилась новая – сладостная и ноющая. Течение дней превратилось в пылающее марево. Михаил Евгеньевич обернулся влюбленным мужчиной, однако не собирающимся палец о палец ударить для своего счастья. Да строить виды – это для него казалось совершенным абсурдом: Настя – не просто очень молоденькая девочка, она – первая красавица на курсе Андрея Валерьевича, сказочная царевна, вокруг которой активно зароились видные и симпатичные ухажеры-ровесники! К тому же, в отношении собственных прав в подобной ситуации Михаил Евгеньевич придерживался консервативных взглядов о порядочности. Кроме того, он пока еще сделал только один шаг, чтобы вернуться из Мертвого Царства. По-прежнему, он прекрасно осознавал, что первая молодость прошла, и вторая молодость прошла, а впереди – холодный и, видимо, никчемный возраст... Одним словом, такая молоденькая красавица, как Настя, для него только красивая лирика, которой можно наслаждаться спокойно, ненароком, со стороны на расстоянии. От того, что его сердце сладко ноет при виде Насти, никому нет никакого вреда, он в его возрасте сможет все спрятать под пеленой спокойствия, а потом все уплывет – и эти дни, и эти чувства.
        Михаил Евгеньевич, кажется, на самом деле смог укрыться пеленой спокойствия. Он каждый день общался со студентками Андрея Валерьевича, голос при этом не дрожал, руки не тряслись (ведь уже не юноша), интересно рассказывал об археологических находках, при случаях шутил и намеренно смело смотрел на Настю, как если бы смотрел на любую другую студентку. Свою душу он отстранил от нее «на километр». Никто – даже ближайший друг Андрей Валерьевич – не смог бы догадаться об истинных «градусах», и Михаил Евгеньевич намерен был выдержать эту линию абсолютно и до конца.
        В иные дни это выглядело так...
        Андрей Валерьевич, отлучаясь из деревни, попросил друга разок наведаться к «невестам». Михаил Евгеньевич исполнил поручение. Он стоял на пороге, Оля уговаривала его отведать суп.
        Попросила и Лена:
          - Михаил Евгеньевич, ну пожалуйста!.. Увидите, что мы умеем готовить и будете нас ценить...
        Михаил Евгеньевич прошел и присоединился к обедающим девушкам. Оля сидела справа, Настя – напротив, слева было место Лены. Сзади, из-за спины Михаила Евгеньевича, окно лило свет на тарелки, на лица. Лена налила гостю супу и тоже села.
        Михаил Евгеньевич заметил, что хозяйки – бабы Лили – не видно.
        Девушки рассказали, что старушки почти никогда не видно, она очень незаметная. И потом она все время (иногда и ночью) пропадает в Хвойной Сумерке, где у нее подруга сильно болеет и, наверное, умрет... Они удивлялись ее очень спокойному нраву... Однажды постоялицы, в отсутствие хозяйки, в сенях опрокинули большое ведро с малосольными огурцами. Огурцы можно было собрать, а вот рассол весь разлился. Когда девушки стали виниться в случившемся хозяйке, та – в бесстрастной манере – не сделала совершенно никакой трагедии: «Ну огурцы хорошенько промойте и съешьте, ведро и пол в сенях вымойте...»
          - Она какая-то необычная старушка... И имя почему-то необычно воспринимается, хотя имя, может быть, и не очень деревенское, но самое простое... – сказала Лена.
          - Мы имя воспринимаем через человека... – рассуждала Оля.
          - Что в глазах ненастненько,
            Дождики косые,
            Ася, Стася, Настенька,
            Дочь Анастасия? – улыбаясь, произнес стихи Михаил Евгеньевич. Ему удалось произнести эти стихи без всякого видимого волнения, хотя речь в них шла о заветном имени, которое он втайне про себя произносил с особым чувством. («Безградусная» линия абсолютно удавалась, и что бы еще больше научило такому владению собой, чем немолодой возраст и положение преподавателя?!)
          - Настя, ты знаешь такие стихи? – спросила Лена.
          - Я слышала раньше. А Вы стихами увлекаетесь?
          - Это Андрей Валерьевич очень любит стихи... Он привез из города целый чемодан книг и каждый вечер читает. И часто вслух...
          - Он привез одни стихи? – спросила Лена.
          - Нет, проза тоже есть. Очень хорошая классика...


        Однако день ото дня Михаил Евгеньевич думал о Насте все чаще и чаще, при встречах он уже боялся на нее взглянуть, с ним творилось то, с чем он не мог бороться. Но он снова и снова брал себя в руки, натягивал на себя свое спокойствие, общался со студентками Андрея Валерьевича, с Настей, как и прежде, сколько нужно, сколько требовалось от него как от преподавателя. А девушки его полюбили – доброго, мягкого, знающего много интересных вещей из археологии и древнерусской культуры.


        Затворницы из Высьозера зачастили в Сонную Низовку: там были сверстники, и воздух древности и открытий, и Михаил Евгеньевич. В очередной раз «невесты» наблюдали, как студенты с археологического аккуратно просматривают сантиметр за сантиметром земли, ничего не находя или находя какие-то истлевшие непонятные намеки на предметы. Очень напряженный вид был у Насти: ей почему-то в этот день было тоскливо под ярким солнцем, ей казалось, что это не раскопки, а роется какая-то большая могила. Михаил Евгеньевич работал где-то далеко впереди.
        Оля разговорилась с одной студенткой в повязанной на голове косынке, которая не отрывалась от протирания пальцами земли. Та поинтересовалась, много ли доводится ходить по деревням и нашлось ли что-нибудь интересное. Оля отвечала, что в день – в одну – две деревни (но не обязательно каждый день) и что можно намыть «золото».
          - Вам повезло с Мишей... – сказала Лена.
          - В прошлые годы он был поживее, а сейчас – совсем другой... У него в прошлом году сын утонул... – рассказала та же девушка в косынке.
          - А сколько лет было сыну? – потряслась услышанным Лена.
          - Восемнадцать. Тоже в нашем университете учился, только на физмате. Они в стройотряде работали где-то в Чувашии.
          - И единственный сын? – спросила Настя.
          - Единственный.
          - А жена как? – спросила Оля.
          - Говорят, ходила такая же, как и он. Оба ходили почерневшие. А потом она уехала к матери – не помню, в какой город.
          - И он сейчас совсем один? – спросила Лена.
          - Совсем один. Хорошо, что у него такой друг, как Андрей, есть...
          - Вы нас оглушили... – промолвила Лена.
        Девушки еще немного походили по раскопу, взглядывая на отдаленную фигуру Михаила Евгеньевича, и отправились к себе в деревню.


        В другой день «три невесты» снова были в Сонной Низовке. До конца работ еще было далеко. Михаил Евгеньевич, проходя мимо, поздоровался и сказал, что уходит сегодня пораньше. Девушки, узнав, что он уходит в деревню Высьозеро (а не в Запрудь, как это иногда случалось), напросились составить ему компанию.
        Пошли привычной дорогой. Михаил Евгеньевич поглядывал на освещенную солнцем молоденькую свежесть своих попутчиц: загорелые локоточки (он с отдаленной болью смотрел на эти локоточки, вспоминая невольно хрупкие, юношеские руки сына), худенькие фигурки, светлые платьица, симпатичные лица, а Олин облик был украшен роскошеством модно-постриженных светлых волос. На красоту Насти Михаил Евгеньевич, кажется, смотреть боялся.
          - Хотите, я вам покажу очень красивые места? – сказал он. – Таких лесов больше нигде нет!..
          - Михаил Евгеньевич вошел под своды вековых деревьев и повел за собой девушек. Стали огибать овраг. Сине-зеленый воздух густился над травой, обволакивал крапины цветочков, мошек...
          - Ох, какой родничок... – вдруг заметил Михаил Евгеньевич.
          - Родничок... – повторила Оля. А Настя склонилась и подставила ладони под струящуюся воду.
          - А можно эту воду пить? – спросила Лена.
          - Вы ведете себя, как городская дама... – сказал Михаил Евгеньевич.
          - Почему?
          - Вы, наверное, пьете только кипяченую воду...
          - Здесь же вода чистейшая!.. – сказала Настя.
        Михаил Евгеньевич видел, как она поднесла ладонь с водой к губам, и потом снова... Все девочки стали набирать воду в ладони и пить.
          - Истомила жажда, - простонала Оля. – Самая вкусная вода... Попробуйте, Михаил Евгеньевич...
          - Конечно, попробую... Так хочется пить!..
        И Михаил Евгеньевич, как и девочки, зачерпнул ладонями воду... (Он вспомнил бездонную прохладу Высьозера, в котором купался в темноте вечера.) Родник светился сквозь сине-зеленый воздух перед глазами Михаила Евгеньевича.
        Потом медленно пошли дальше вглубь зарослей. Былинные сумрачные ели обступили небольшую прохладную поляну.
          - Здесь, наверное, лешие и лесунки водятся, - поразилась Оля.
          - Давайте посидим... – предложила Лена.
        Михаил Евгеньевич облюбовал место, Оля достала из шелковой сумки газету, в которую был завернут пустой термос, и расстелила несколько ее листов на траве.
          - В термосе ничего? – спросил Михаил Евгеньевич.
          - Пусто, - ответила Лена.
          - Конечно... Разве такие вопросы нужно задавать студентам?! Студенты все съедают за пять минут, и все до последней крошки до последней капли, - сказал Михаил Евгеньевич. – Устали? – спросил, помолчав. (Он вспомнил, что девушки до Сонной Низовки сегодня с утра ходили по деревням с Андреем Валерьевичем, посмотрел на их худенькие нахоженные ноги с отеческой лаской.)
          _ Как только сели, сразу вспомнили, что устали... – улыбнулась Оля.
          - А Настя опять молчит... – Михаил Евгеньевич отогнал боязнь обращать внимание на Настю.
          - Настя все время такая, - посмотрела на подругу Оля.
          - Что мне сказать? – заулыбалась Настя.
          - Мы как-нибудь за черникой и за малиной сходим... – отвел взгляд от Насти Михаил Евгеньевич.
          - Вы, наверное, здесь весь лес знаете... – сказала Оля.
        Михаил Евгеньевич отвечал, что только со стороны Запруди. А деревню Высьозеро и эту оконечность давно знакомой местности он обживает как постоялец только в этом году – впервые. Андрей же Валерьевич, за свою жизнь исходивший немало новгородских населенных пунктов, вообще никогда раньше в этой окрестности не бывал.
        Посидели, помолчали, послушали лесную тишину и птиц.
          - Ну что... Пора идти... – сказал Михаил Евгеньевич. – И вы уже, наверное, проголодались...
        Все поднялись, собрали листы газеты и стали выходить из леса.
        Когда оказались на прежней дороге, ведущей в деревню, показалось, что и небо, и солнце побледнели. Лес еще некоторое время шел слева, потом стал оставаться сзади. А дорога спускалась среди лугов.
        Вдруг закрапал дождь, путники прибавили шагу, но через несколько минут пошел сильный дождь. Он был яркий-яркий, то ли солнечный, то ли бриллиантовый.
          - Это же не грибной дождь... – подумалось Михаилу Евгеньевичу. (Он видел, что солнце скрыто за тучами.)
          - Ребята, бежим! – радостно всплеснула руками – как крыльями – Оля.
          - До деревни все равно не успеем: все равно вымокнем, - сказала тихо-улыбчивая Настя.
        Михаил Евгеньевич посмотрел на Настю. Длинные темно-русые волосы намокли и плавно липли к платью, белое со светло-вишневыми узорами платье промокло, по рукам и ногам катились струи.
        Девушки заторопились по дороге, потом они стали спускаться по мокрой траве луга. Трава не просто была мокрая, местами она погрузилась в воду. Михаил Евгеньевич сзади видел, как Настя опускает ноги в босоножках в траву, покрытую водой, и не было ничего милее этих босоножек...
        Когда девушки появились в доме бабы Лили, дождь уже кончился, а та всплеснула руками и закачала головой.
          - Отогрейте их... – сказал Михаил Евгеньевич.
          - Отогриются...
        Михаил Евгеньевич не торопясь пошел к себе. Снял на крыльце мокрые ботинки, вошел в избу, через кухню в комнату... Андрей Валерьевич лежал на кровати. При виде друга он сел:
          - В какой дождь попал!..
       Михаил Евгеньевич отодвинул от стола стул, бывший деревянным, и сел.
          - Ты чего не раздеваешься?! – спросил Андрей Валерьевич.
        Михаил Евгеньевич только смотрел на друга и, уйдя в себя, молчал...
          - Ты моих девушек не видел?
          - Мы вместе по дождю бежали...– усмехнулся Михаил Евгеньевич.
        Он, как невесомый, поднялся и стал переодеваться...


        Прошел вечер. А ночью Михаил Евгеньевич совсем не мог уснуть. Он лежал и видел в сотый раз залитую водой траву и босоножки, ступающие в самую хлябь, и ноги, облипшие травой и цветиками, и темно-серый взгляд, и улыбающиеся губы, и лицо в обрамлении темно-русых волос...
          - А-н-а-с-т-а-с-и-я... – прошептал он. – Анастасия...
        Михаил Евгеньевич встал и тихо пошел по комнате к лавке у окна. Там стояло ведро с водой, ярко освещенной луной. Михаил Евгеньевич зачерпнул кружку и стал пить. Ему подумалось, что он пьет настоянную на луне воду. Жажда, кажется, только возросла. Михаил Евгеньевич лег в постель и обхватил лицо руками. Сегодня случилось то, что и должно было случиться: любовь копилась и нарастала – и вот охватила его в полную сжигающую силу.  – Во всем виноват этот дождь... Что это был за дождь?!


        Весь следующий день с утра парило, собиралась духота. Михаил Евгеньевич оставил раскопки под присмотр аспирантов, а сам сидел за столом, писал отчеты. Он отвлекся от работы, посмотрел в окно. Длинное и высокое эхо доносило от озера стук колотушек, которыми местные женщины, не вникая в прогресс, пользовались при стирке белья. Ни стирающие женщины, ни озеро в окно не были видны, находясь в низине под отлогим спуском. Слышалась чья-то речь. Говорящих также не было видно.
          - Какое здесь эхо...
        Небо потемнело, на череде высоких деревьев встревожились ветви и стали рваться и реять по ветру, полил ожидаемый с утра дождь, небо от края до края загрохотало разбегами грозы.
        Полина вбежала с улицы во двор и, направляясь к дому, по пути прихватила стул и резиновые чоботы, спрятала от дождя под навес крыльца.
        Вышел Михаил Евгеньевич:
          - Нужно что-нибудь помочь?
          - А что тут нужно?! Только самим спрятаться...
        Из кустов выскочил мокрый, встревоженный кот и вбежал в дом. Михаил Евгеньевич и Полина вошли следом.
        Полина сказала:
          - Гроза сейчас будет страшная!..
        За окнами погода рассвирепела, расходился тревожный шум...
        Кот вылизывал мокрую шерсть...
          - Как там в Сонной Низовке? – заволновался Михаил Евгеньевич.
        Полина стала успокаивать тем, что такие грозы бывают каждый год, и в Низовке наверняка успели освоиться с ними... – А Андрей с гаремом уже прибежал... Они уже у Лили...
        Михаил Евгеньевич прошел в комнату и сел у окна. Ему думалось: «Почему вчерашний дождь был такой яркий и светлый, а сегодня – темнее туч?!..»


        Михаил Евгеньевич прожил этот день, и ночь... Утром его обдало новым жаром только от того, что он мгновение видел Настю, поздоровался с ней, и она сказала ему: «Здравствуйте». И он без конца слышал и слышал это слово, произнесенное дорогим голосом. И он чувствовал себя глупеющим и сходящим с ума. Потом тянулось время на раскопках, и было оно томительное, потому что Настя не появилась. Вернувшись в Высьозеро, Михаил Евгеньевич спрятался в доме Полины, как в норе. Он мог спокойно найти предлог зайти к девушкам, к Насте, ему, конечно, этого хотелось, но он понял, что не сможет общаться с той же внешней бесстрастностью, как прежде. Нужно было как-то восстанавливать ту пелену спокойствия...
        Вечером, когда стемнело, и было так тихо, что в саду не шевелился лист, и звезды поблескивали на небе, измученный Михаил Евгеньевич сидел на крыльце. Картинка казалась умиротворенной: стареющий, седеющий, лысеющий интеллигент дышал свежим воздухом, о чем-то думал... Однако какие наваждения загнали пленника в это уединение, в самый угол темного крыльца!
        Вдруг Михаил Евгеньевич увидел идущую от калитки Настю в светлом платье. Сердце заколотилось: это точно была Настя!..
        Михаил Евгеньевич встал и сделал несколько шагов. А Настя стояла уже здесь, перед ним. Он видел облегающий верх платья и сквозь шум крови в ушах услышал: - Михаил Евгеньевич, здравствуйте... Вернее, мы уже виделись сегодня... Я к Андрею Валерьевичу...
          - Он еще не пришел, он в Камышовом... Хотите яблоко? Я здесь яблоки грызу...
        У стены у лавки стояла корзина, прикрытая тряпкой. Михаил Евгеньевич взял из нее в ладони яблоки:
          - Вчера с хозяйкой собирали... В грозу нападали.
        Он протянул Насте:
          - Вот только мелкие и кислые, не то что на юге...
          - Ничего. И такие хорошие. Спасибо. Я тогда пойду. А потом к Андрею Валерьевичу снова приду...
          - Посидите... – со скрытым просящим выражением проговорил Михаил Евгеньевич. – Может быть, он сейчас придет...
          - Посижу... – Настя села.
          - Давайте я яблоки вымою... – Михаил Евгеньевич быстро встал и ушел в дом, через минуту вышел с кружкой с водой. – Давайте... – он хотел взять у Насти яблоки.
        Он взял пару яблок, а остальные в ладонь не поместились (другая ладонь была занята кружкой с водой). Поэтому Настя спустилась с крыльца вместе с Михаилом Евгеньевичем. Они вымыли яблоки и снова поднялись на крыльцо. Сели...
          - Я думаю, как может Андрей идти в такой темноте?!.. От Камышового... В лесу ничего не видно и здесь... уже никакие тропы не видны... – сказал Михаил Евгеньевич.
          - Значит, сейчас придет... Он бесстрашный человек... А волки в лесу водятся?
        Михаил Евгеньевич улыбнулся:
          - Не встречал... В таких лесах, конечно, водятся... Нет, конечно, он вышел из Камышового еще при свете... Наверное, просто не рассчитал...
          - Михаил Евгеньевич, а вчера какая гроза была! Мы от нее так бежали! Наверное, очень смешно... И Андрей Валерьевич темп задавал... Во двор вбежали – и дождь пошел... Но тот дождь, который был позавчера, он был совсем другой...
          - Вы тоже заметили?.. А босоножки пропали?
          - Нет, стоят спокойно... Я сегодня в других... Мне все кажется, что здесь очень много воды. И вся вода как будто или волшебная, или...Сама не знаю, какая вода... Высьозеро... Так красиво...
          - Высьозеро... (Перед глазами Михаила Евгеньевича встал вечер на берегу озера.) Помните тот родник в лесу?.. А дождь какой!.. В который мы попали... Как будто светом напоен! Я нигде такого дождя не видел... Как будто не дождь, а свет льется на землю... А вчера я ночью пил воду из ведра... мне казалось, она настояна на луне...
          - Красиво...
          - Луна падала в окно и освещала воду в ведре...
          - Вы по ночам не спите, а попиваете воду? – улыбнулась Настя.
        Михаил Евгеньевич тоже улыбнулся.
          - Встал ночью напиться. Очень хотелось пить...
          - И какая же на вкус лунная вода?
          - Неизъяснимая... Только жажда еще больше...
        Михаилу Евгеньевичу захотелось тут же все рассказать Насте, схватить ее в объятия, с силой прижать к себе... Но, конечно же, нужно удержаться: он старый, он руководитель, в экспедиции все на виду... И что подумает Настя?!.. Михаил Евгеньевич чувствовал, как у него руки и плечи горят огнем, а в животе холодеет... Он сильным напряжением сдерживал этот огонь, чтобы Настя не уловила. А она уже не сидела, а стояла... Михаил Евгеньевич чувствовал дыхание и теплоту, скрытые платьем, встал и предательски-бесконтрольно взялся двумя руками за свое еще более предательски теряющее контроль лицо...
         - Идет Андрей Валерьевич, - сказала Настя.
        В темноте была видна нечеткая фигура Андрея Валерьевича, который уже почти подошел к калитке. Приятель поднялся на крыльцо и, кажется, где-то отдаленно понял, что появился здесь не то вовремя, не то не вовремя...
        Настя спросила:
          - Андрей Валерьевич, я пришла спросить, можно ли мне завтра сходить в Хвойную Сумерку?..
          - Только с кем-нибудь из девочек.
          - Да, хорошо.
          - Ты чего так поздно?! – спросил Михаил Евгеньевич.
          - Замешкался... А как в лесу стало темнеть – заволновался... Заходите в дом... – пригласил Андрей Валерьевич Настю.
          - Нет, я уже давно здесь...
        Она направилась уходить.
          - Мы Вас проводим, - сказал Андрей Валерьевич. – Уже очень темно.
          - Не надо, я сама дойду...
          - Ну уж нет. Еще украдут такую красивую!..


        С этого эпизода Михаилу Евгеньевичу нужно было что-то делать с собой. Его ломило и сжигало и лихорадило, вокруг Насти вились молодые парни-ухажеры, от ревности в сознании Михаила Евгеньевича их число немилосердно возрастало. Теряющему внешний самоконтроль, глупеющему «старику» и преподавателю лучше было даже не мелькать вблизи того полчища – чтобы не попасть в двусмысленную, карикатурную ситуацию... И вот теперь Михаил Евгеньевич каким-то невообразимым напряжением воли изо дня в день держал себя на расстоянии от «трех невест», по собственной инициативе с их заботами и тропами не пересекался, в дом бабы Лили не заходил, на раскопках, не отвлекаясь от усердных занятий, оставлял высьозеровских экскурсанток без внимания, вечером, вернувшись в деревню, со двора Полины «носа не казал». Конечно, он соблюдал в отношении «трех невест» все знаки вежливости: когда нужно было – здоровался, отвечал на их вопросы и обращения... А ведь еще недавно он успел с ними почти сдружиться! Но у него всегда бы нашлось объяснение такому последовавшему отчуждению: - Занят – всегда занят: планы, отчеты, Запрудь, лаборатория, сколько забот!.. Попробуйте-ка догадаться об истинной причине такого отчуждения! Если со стороны присмотреться, любовь Михаила Евгеньевича была абсолютно – нисколько! – не видна: это такая ровная-ровная водная гладь, на которой нет ни зыби, ни ряби, ни колебаний под дуновениями ветерка, ни плеска...


        Деревня Бугун находилась очень далеко от Высьозера. До нее нужно было добираться по незнакомой широкой лесной дороге, начинавшейся левее Сонной Низовки. Андрей Валерьевич объяснил девушкам, что «Бугун» в переводе с диалектного означает «Багульник». Высьозеровские фольклористы отправились в длинный путь с утра. В лесу два раза устраивались передохнуть. Ноги ступали по широкой, наезженной дороге, но за все время бесконечной ходьбы путники не встретили ни одной машины. И вот, наконец, увидели четыре дома, прилепившихся к самому лесу.
          - Это и есть деревня?! – изумленно спросила Лена.
          - А что вы думаете... – ответил Андрей Валерьевич. – Вот и багульник... – он указал на заросли травы, протянувшиеся впереди, на некотором расстоянии от домов.
        Он подошел к женщине, копавшейся за низенькой изгородью в огороде. Оля, Лена и Настя наблюдали, как он говорил с ней, она указала рукой в сторону одного из домов.
        Андрей Валерьевич вернулся к студенткам:
          - Это на самом деле деревня Бугун. Только мы, кажется, зря сюда пришли. Местных жителей не осталось. Эта женщина – из города, вроде как дачница. Вот в том доме живет еще одна женщина с мужем, но они тоже из города – из Барнаула, всего год назад сюда приехали. А те два дома – пустые, никто не живет.
          - Хорошо погуляли, хоть остались ни с чем... – сказала Оля.
        Андрей Валерьевич предложил зайти в гости – хотя бы отдохнуть. На стук в дверь к ним вышла женщина лет пятидесяти.
        Андрей Валерьевич поздоровался, объяснил, что он и спутницы исследуют народную культуру: сказки, поверья, обычаи, народные песни...
        Женщина отвечала, что бесполезна для них, потому что живет здесь всего один год.
          - Мы уже знаем, от Вашей соседки. Но, может быть, Вы успели за год что-нибудь узнать, услышать...
          - Да нет... Вы заходите... Приятно пообщаться с людьми: здесь такая глушь...
        Гости прошли в комнату.
        Первое, что они заметили, - большую картину на стене, написанную яркими светящимися красками. На картине была изображена сказочная женщина в длинном, мерцающем бликами, платье. Она протянула руки – и из широких рукавов вылетели и на темное небо устремились созвездия, планеты, солнце, месяц, кометы, радуги, зарницы, множество видов природы в рассветное время суток и в закатное...
          - О чем эта картина? – спросил Андрей Валерьевич.
          - Не знаю. Это от старых хозяев осталось... Мы с мужем въехали в уже пустой дом. Картина понравилась – и решили не снимать...
        Хозяйка рассказала, что зовут ее Анжела Сергеевна... Ее муж – военный. Она с ним каталась и по России, и по Белоруссии, и по Казахстану. Потом лет десять жили в Барнауле. Когда муж вышел в отставку, решили перебраться на городские квартиры поближе к своим местам. Но денег на нормальные условия в городе не накопили, и поэтому – чем влачиться в каких-нибудь коммуналках на двадцать семей – поселились здесь: в отдельном доме, на природе.
          - Я всю жизнь любила лес... Муж работает шофером в райцентре...
          - У вас очень гармонично... – сказал Андрей Валерьевич.
        Хозяйка взялась кормить гостей супом. Те отказывались, говорили, что их «слишком много едоков»... Но Анжела Сергеевна призвала иметь совесть («В кои веки в этот дом заглянули люди! А вы хотите меня радости лишить...»)
        Хозяйка была непреклонна:
          - А я и спрашивать не буду... Не выпущу, пока не съедите...
        Когда гости еще пытались отлить лишнее в чугун, она отвадила:
          - Так! Отставить!
        Когда все приступили к трапезе, Анжела Сергеевна сказала:
          - Значит, вы собираете фольклор... Если бы в Барнауле, я, может быть, что-нибудь и рассказала бы... Хотя бы армейские анекдоты... А здесь я ни с кем не общаюсь... Тишина... Созерцание... Здесь хорошо быть Диогеном в бочке...
          - И вам совсем не хочется в компании? – спросил Андрей Валерьевич.
          - Ой, я так устала от компаний, общежитий, коммуналок, что эта жизнь – просто блаженство! Я так вошла во вкус, что даже багульник стала собирать и сушить, только потому, что деревня называется «Багульник»...
        Поговорили с хозяйкой, простились. Возвращались той же лесной дорогой. Перед глазами Андрея Валерьевича вставали белый воздух над изгородью работавшей в огороде соседки Анжелы Сергеевны, стена леса, заросли багульника, женщина, выпускающая из широких рукавов на небо созвездия и стихии света, бесхитростный быт, так желанный Анжеле Сергеевне... А над всем этим стояла Тишина – необычная, глубокая...


        Через два дня деревня Высьозеро была погружена в непроглядные потемки: отключился свет. В доме Полины горели две свечи: одна -  в комнате, другая – на кухне. Андрей Валерьевич сидел за столом и при мерцании листал книжку. Михаил Евгеньевич лежал на кровати, укрывшись покрывалом. Полина на кухне перебирала ягоды и яблоки для компота.
          - Что ты там портишь глаза? – сказал Михаил Евгеньевич.
          - Хочешь, я тебе почитаю стихи?..
                La Voie Lact;e 
                Aux ;toiles j’ai dit un soir:
                “Vous ne paraissez pas heureuses;
                Vos lueurs, dans l’infini noir,
                Ont des tendresses douloureuses;

                “Et je crois voir au firmament
                Un deuil blanc men; par des vierges
                Qui portent  d’’innombrables  cierges
                Et se suivent languissamment.

                “Etes-vous toujours en pri;re?
                Etes-vous des astres bless;s?
                Car ce sont des pleurs de lumi;re,
                Non des rayons, que vous versez…”

          - Кроме «этуаль» я ничего не понял...
          - Млечный Путь. Звездам я сказал однажды вечером: «Вы не кажетесь счастливыми: Ваши отблески, в черной бесконечности, Имеют болезненные... мучительные нежности. “И я представляю на небесном своде Белую скорбь, ведомую девами, Которые несут неисчислимые свечи И влекутся томительно... изнемогая. “Вы всегда в молитве? Вы светила раненные? Потому что это слезы света, Но не лучи, которые вы льете...»
          - Сюлли-Прюдом, - узнал Михаил Евгеньевич. – В переводе я знаю...
        Андрей Валерьевич рассказал, что в деревне Бугун в одном доме на стене висит картина: стоит женщина в длинном платье, платье все поблескивает «мерцатками» (в переводе с диалектного – «мерцаниями»)... Женщина протянула руки, у нее широкие рукава, и из рукавов вылетают созвездия, планеты, солнце, месяц, кометы, радуги... зарницы... Потом еще из рукавов вылетали разные пейзажи в рассветном освещении и в закатном. Все эти светила, лучи из рукавов летят на небо...
          - На фольклор не очень похоже, потому что созвездия, планеты, кометы... Слишком сложно... – сказал Михаил Евгеньевич.
          - Да...
       В комнату вошла Полина:
          - Я покажу скатерть, от тети осталась... Если в темноте увидим...
        Полина прошла через комнату к сундуку, стоявшему рядом с высокой тумбочкой, достала и разложила на столе скатерть.
        Даже при тусклом мерцании свечи было видно, что это нарядная, особенная вещь, вышитая вручную разноцветными нитями, а также золотым и серебристым люрексом. По полям скатерти по всем четырем сторонам располагались созвездия. Под полем созвездий вверху слева сияло золотое солнце, а вверху справа – серебряный месяц. Над полем созвездий внизу слева чередовались семь разноцветных полос радуги, а внизу справа – огнистый изгиб, похожий на комету. В центре скатерти стояла женщина в длинном платье с поднятыми ввысь руками в широких рукавах...
          - Фольклор? – вдумался Андрей Валерьевич. – А что означают эти вышивки?
          - Не знаю...
        Полина рассказала, что переехала сюда жить уже после смерти тети Юли (она умерла два года назад), скатерть – бережно и, как кажется, с трепетом завернутая в белую наволочку и полиэтиленовый пакет – лежала в пустом сундуке. Другие свои богатства – письма, открытки, документы, золотое кольцо, несколько нарядных платьев, немного денег – тетя сохраняла в шкафу.
          - А еще у Омелфы в доме есть рушники... Так по краям вышиты женщины с широкими рукавами... Так в ряд... А повыше в ряд вышиты как будто звездочки. Я еще у нее хотела спросить, что означают эти рушники (я же уже видела эту скатерть)... Так Омелфа ничего не знает. Она совсем молоденькая, совсем недавно из Новгорода приехала.
          - А что же у нее имя такое древнее?! – спросил Андрей Валерьевич.
          - Это родители придумали. Доброе дело сделали для дитяти...
        Андрей Валерьевич попросил Полину назавтра сводить его к Омелфе.
          - Конечно...
        Полина стала аккуратно складывать скатерть:
          - Мне ее жалко использовать...
        Она убрала вещь, видимо, имевшую какое-то особое значение для умершей тети, в сундук и ушла на кухню.
          - У нас сегодня космическая тема, - сказал, вернувшись на кровать, Михаил Евгеньевич.
          - Космическая... – Бытует в здешних домах... – подтвердил Андрей Валерьевич.


        Через два дня электричество в деревне починили, но вечером в доме Полины все равно было полутемно: приятели предпочитали лежать в потемках; они, как два умирающих лебедя, сложили крылья... Андрей Валерьевич, уставший от походов по деревням, - молчал, Михаил Евгеньевич, измученный своими переживаниями, - разве что не стонал. Рядом с Михаилом Евгеньевичем у подушки лежал кот.
        Послышался скрип калитки. Андрей Валерьевич привстал на кровати и вгляделся в бледную панораму двора, видную через дальнее окно...
        Он встал с кровати и Михаил Евгеньевич сел на своей кровати: встретили Олю. Она принесла тетради.
          - Михаил Евгеньевич, а Вы нас обещали сводить за ягодами... – молвила девушка.
          - Да? Вы хотите за ягодами? – Михаил Евгеньевич почувствовал, как к сердцу прихлынуло, ведь и Настя, наверное, пойдет за ягодами. – В какой день? – Михаил Евгеньевич посмотрел на приятеля.
          - В любой, - ответил Андрей Валерьевич.
          - Давайте тогда послезавтра, - сказал Михаил Евгеньевич. – А завтра я в Сонной Низовке буду...
        Оля ушла. Михаил Евгеньевич чувствовал, что ему нелегко будет жить послезавтра, если Настя пойдет вместе со всеми. Как ему вести себя?!


        Наступил день, который не давал Михаилу Евгеньевичу покоя. Все три девочки были в сборе. Андрей Валерьевич тоже хотел пойти со всеми в лес, но накануне вечером он решил, что ему как раз свободный день, чтобы сходить в Камышовое и в Туманово.
        «С Андреем было бы легче... Не за кого спрятаться...» - Михаил Евгеньевич оказался один на один с тремя девочками, с Настей...
        Прошли по узкой дорожке, ведущей мимо унылого холма к краю леса, вступили на широкую лесную дорогу и прошли метров триста, потом свернули еще на одну – неширокую – дорогу и пошли вперед, за заброшенный дом, за карьер. По обе стороны блестели черничники и брусничники. Но брусника была еще не по сезону, а вот черника манила к себе большими россыпями. Комары сосали кровь. Не помогали ни платки, ни шапка, натянутая до бровей на лице Михаила Евгеньевича, ни куртки, ни сапоги.
        Когда набрали немного ягод, и губы и руки окрасились в черничный цвет, и комаров до одури напоили собой, расположились на кочках поесть. Достали бутерброды и термосы.
        Оля рассмеялась:
         - У нас такой вид! У Ленки даже лоб в чернике!
          - Конечно... Если комары весь лоб искусали... – Лена стала оттирать тряпкой лоб.
          - Не трогай... Только хуже сделаешь... – сказала Оля.
        Михаил Евгеньевич боялся взглянуть в лицо Насти, поэтому не заметил, что на ее щеках тоже блестит несколько мелких крапин черники. Зато он увидел ее длинные волосы, падающие из-под платка, ее серо-синюю ветровку.
          - Михаил Евгеньевич, почему Вы у нас не преподаете? – выразила сожаление Лена.
         - Переводитесь на наш факультет...
          - А Вы двойки ставите? – поинтересовалась Оля.
          - Таким красивым девушкам не ставлю...
          - А мальчишкам – бывает? – спросила Оля.
          - Да нет, таких случаев не бывало. Я иногда заставлял прийти пересдавать... У нас студенты увлеченные. Отметки в зачетках – условности и формальности... А вы почему выбрали филологию?
          - Я все время любила литературу, - ответила Оля.
          - А я больше ни на что не способна, - улыбнулась Настя.
          - И я тоже, как и Настя, - сказала Лена. – Вот только как бы не пришлось работать в школе! Я боюсь детей. Они такие сумасшедшие...
          - Я работал два года в школе... Учителем истории... Дети меня хорошо слушались, но, наверное, потому что я мужчина. А так они точно сумасшедшие, - улыбнулся Михаил Евгеньевич. – Я «неуды» ставил собственному сыну...
          - И Ваш сын не любил историю?! – спросила Лена.
          - Он любил только физику, математику и химию... Слышите, как птица поет?
          - Да. А что это за птичка? – спросила Лена.
          - Не знаю. Я многих птиц слыхал, а такую – не помню. (Михаилу Евгеньевичу представился тот вечер, когда он сидел у чутко-тишайшей  воды Высьозера и вдруг услышал донёсшиеся с противоположного берега пронзительные крики птицы... Эта, неизвестная,  приветливо поющая сейчас, и та, неведомая, кричавшая сквозь темноту, тогда, - они разные птицы, но пытаются донести до души что-то общее...)
           - Давайте до вечера здесь сидеть, - сказала Оля.
        - А ягод больше не хотите? – Михаил Евгеньевич протянул Оле остаток хлеба, намазанный остатком масла и посыпанный солью. – С голоду умрем...
          - Зато комары с голоду не умрут, - Лена демонстративно хлопнула на ноге пару комаров и замахнулась, чтобы хлопнуть комара на лбу у Насти.
          - Не надо, - засмеялась Настя. – Комары не так опасны, как Лена... Укусы полезны...
          - Чем это? – спросил Михаил Евгеньевич.
          - Единением с природой... – ответила Настя.
          - Комары! Живо все к Насте! – развеселилась Оля.
        Собрали пустые пакеты и термосы и поднялись. Двигаться дальше уже и на самом деле не очень-то и хотелось. Но компания еще некоторое время пособирала ягоды. А потом решили направиться домой. Но не хотелось сразу выходить из леса. Поэтому свернули с дороги в сказочные заросли и вдруг услышали шум и увидели прекрасный поток, а над ним висячий мостик.
          - Ой-ой, я хочу походить! – вскликнула Лена и устремилась к мостику. Но остановилась: - Я боюсь...
        Михаил Евгеньевич пошел по мостику первым. Девочки последовали вереницей за ним. На не очень безопасном сходе Михаил Евгеньевич встал и протянул руку Лене. Она сошла на траву. Потом он протянул руку Оле. А последней была Настя... Михаил Евгеньевич протянул руку, почувствовал ладошку. Вдруг он почувствовал самое необычное: Настя очень сильно сжала его руку, но не потому, что ей нужна была его поддержка при сходе с мостика... Настя бесстрашно давала ему знак... И это Михаилу Евгеньевичу не показалось: он посмотрел прямо в глаза Насте и встретил ее глубокий неколеблемый взгляд.
          - Я не знаю, что делать, - тихо промолвил Михаил Евгеньевич. (Кажется, это промолвилось само собой.)
          - Я для Вас лучше многих старых... – услышал он.
        Эта юношеская безотчетная, безоглядная фраза (не очень понятная) зазвенела в ушах Михаила Евгеньевича и не умолкала всю дорогу, пока шли по лесу и, выйдя, миновали унылый холм, и приближались к теплым очертаниям деревни.


        Михаил Евгеньевич сидел в комнате у стола в бледных сумерках, когда вошел Андрей Валерьевич.
          - Ты чего свет не включаешь? – друг включил свет.
        Он прошел к своей кровати, сел:
          - Из Запруди твои зачастили...
        «Удивил!» Как будто Михаил Евгеньевич этого не знал – что к девушкам, к Насте, бродят молодые – не чета ему! – ухажеры! Боже мой, как его, по собственной воле отстранившегося от девушки «на километр», - всегда и теперь – терзала жгучим наваждением ревность!
          - А я бы за Настей побегал, если бы возраст был не такой противный... – признался Андрей Валерьевич.
        «И к Андрею ревновать?!»
        «К Андрею ревновать не стоит...» - успокаивался Михаил Евгеньевич. Ему хотелось поделиться с другом своей сумасшедшей бедой, но даже Андрею – самому близкому другу – он не мог рассказать этого... И посоветоваться не мог... Настя сказала: «Я для Вас лучше многих старых...» А как после таких слов нужно ему, Михаилу Евгеньевичу, поступать?!
        Ему вдруг захотелось убраться подальше из этой деревни, забыть про эту оголтелую ораву, имеющую право преспокойно ухаживать за Настей, осознать на расстоянии те знаки, которые Настя бесстрашно и безоглядно обрушила на него и к радости, и к замешательству, и к головной боли. Он сказал Андрею Валерьевичу, что назавтра с утра отлучится в Новгород: там зайдет в лабораторию и к старому другу Стеллецкому...


              И вот Михаил Евгеньевич в Великом Новгороде. Знакомая до последнего камешка автобусная остановка, любимый парк с аккуратными скамеечками, знакомые до последних изгибов купола, башни, кладки, росписи, руины – великие берега Волхова, любимое кафе, освежающий чай с лимоном после поглощенных закусок, грусть ивняков, берез, голубой древний воздух…
      Михаил Евгеньевич зашел к своим старым друзьям в археологическую лабораторию, узнал местные новости, посетил один из раскопов… Погулял по продовольственным, хозяйственным и книжным магазинам, не забыв про наказы Андрея Валерьевича и Полины и основательно загрузив две сумки. Потом отправился домой к Стасу и Надюше – старому другу Стеллецкому и его жене, где душевно посидел в компании за бутылкой водки. (Состояние Михаила Евгеньевича, измученное в Высьозере, успокаивалось при созерцании спокойной обстановки: седовласый Стеллецкий плавно ходил в белых брюках и длинной широкой рубашке с короткими рукавами, на балконе, на столике, в окружении благоухающих цветов, лежали исписанные листы бумаги, прижатые сверху лейкой, ручка, книга…)
       Немного захмелевший, Михаил Евгеньевич шел по вечереющей улице… И Настя, и зыбящееся наваждением полчище ее «зеленых» ухажеров, и проблемы, кажется, остались где-то далеко, в ином мире. Михаил Евгеньевич смотрел на все бывшее как-то отстраненно и поспокойнее.
          - Вот сейчас напиться!.. Не как у Стаса, а по-настоящему… - подумал Михаил Евгеньевич. – И вообще все забудется…
       Он хотел еще погулять по городу, но сумки были довольно тяжелые, да и до последнего рейсового автобуса оставалось чуть больше часа. Поэтому Михаил Евгеньевич стал гулять в направлении автобусной остановки.
       Поразмыслив, он зашел в еще один магазин -  купил бутылку водки (хотел и вторую, но раздумал) и, заметив фирменные новгородские этикетки «Ярославна» и «Чародейка», как сувениры купил две бутылки наливок.
        Потом он сел в автобус, и отстраненный день в Новгороде также отстранился…


       Михаил Евгеньевич вернулся в щемящую до боли глушь. Автобус приостановился, высадил пассажира и помчался дальше. Михаил Евгеньевич перешел бледное шоссе, спустился по почти не различимой в темноте тропинке. Перед ним под сенью деревьев лежала деревня Высьозеро, блестя несколькими огнями. Вот освещенный дом Полины, там, дальше, девушки, наверное, не спят... К Михаилу Евгеньевичу с новой – кажется, еще более явственной – силой вернулось прежнее наваждение, от которого не убежишь ни в Новгород, ни на край света, никуда...


        А Настя два дня без перерыва переживала из-за того, что она натворила на висячем мостике. Зачем она выплеснула на бедного Михаила Евгеньевича сумасшедший порыв?! Теперь она не находила себе места... Она прониклась симпатией к этому немолодому и печальному человеку с первых же дней, полюбила его бесконечные и ум и такт, и еще более бесконечную мягкость. Она помнила, кажется, все его слова и взгляды: и когда он рассказывал про найденную берестяную грамоту, и когда так светло читал стихи про ее имя – «Анастасия», и когда как о собственных детях рассказывал о своих студентах, живущих в Запруди... («Три невесты» знали, что точно так же он относится и к ним.) В тот момент, когда на раскопе Настя узнала про смерть его единственного сына, к властной симпатии примешалось еще и сочувствие. Ну а когда в сердце женщины поселяется сочувствие – тут уже можно дождаться и особого качества любви! После памятной прогулки в лес, осенившейся странным – невероятно ярким – дождем, все «три невесты» неравнодушно относились к Михаилу Евгеньевичу, без конца вспоминали его в своих разговорах. (Знал бы он сам об этом!) А в тот день, когда Настя оказалась рядом с ним на крылечке Полины, угощалась яблоками и от души к душе – в необыкновенной тишине – разговаривала, она и заболела в полную силу этой болезнью. Еще месяц назад она не поверила бы в то, что могла бы влюбиться в пятидесятилетнего человека: эта возрастная категория казалась ей пожилой и никак не смущала небосклон ее мечтаний. А теперь ей нужен именно этот человек – только он один! Насте тогда, на крылечке Полины, казалось, что он волнуется и пытается это скрыть: она видела, как подрагивали его руки, когда он вместе с ней, Настей, мыл яблоки, чувствовала, что он что-то, нечто вложил в слово «жажда», когда рассказывал о лунной воде, ярко увидела, как он, встав с лавки, схватился руками за напряженное, загорающееся изнутри лицо... Насте тогда показалось, что он неравнодушно к ней относится. Но она сомневалась в таких догадках. Потом Михаил Евгеньевич стал как будто избегать «трех невест»... Когда случаи сводили его с Настей, говорил как будто не с ней, а с пространством... В этом Настя чувствовала неравнодушие. И все-таки как не сомневаться?! Она понимала, что если даже догадки и правильны, Михаил Евгеньевич будет просто терпеть свои чувства и никогда, ни за что не откроет их, ничего не предпримет в имеющейся ситуации. («Он такой человек – порядочный! Совсем о себе не думает и ни в грош себя не ставит... Он несовременный...») К Насте пришли мысли, что в таком случае ей только и остается действовать самой. Причем, если бы она не знала, что Михаил Евгеньевич в этот год – после гибели сына и ухода жены – переживает тяжелейшие времена, может быть, она заняла бы такую же пассивную позицию, что и он, - робкая и застенчивая, не дошла бы до смелых вольностей. Но в Насте, кроме томящей любви, было необъятно много сочувствия – и она день ото дня свыкалась с трезвой реальностью: «другого выхода нет». Нет, она не решилась, - ее только посещали мысли о том, что, может быть, нужно решиться... Если бы еще наверняка знать, что на самом деле Михаил Евгеньевич к ней неравнодушен! Но, надо сказать, что Настя была достаточно избалована вниманием мужчин к своей красоте, и наряду с робостью и застенчивостью в ней уживалось определенное осознание себеценности. Но она была избалована не в таком количестве, чтобы без всяких комплексов одаривать собой «как тульским пряником»! В Насте боролись разные самоощущения и самооценки. Наконец, под впечатлением неожиданности представившегося момента – в лесу на висячем мостике – все ее настроения, терзания, догадки и сомнения выплеснулись в отчаянный поступок. Михаил Евгеньевич так сказал «Я не знаю, что делать», что у Насти почти не осталось сомнения в его скрываемой любви к ней. И все-таки она и сейчас сомневалась. Михаил Евгеньевич весь следующий день после случившегося ходил где-то в глухом отдалении, а на другой день и вообще уехал в Новгород. «Что он там думает?!» Настю бросало в жар и в холод! Но от разговора теперь не уйти ни Михаилу Евгеньевичу, ни ей. «Если он не любит меня – он скажет. А может быть, из-за мягкости и доброты и не скажет... Но все будет понятно... А если любит – он никогда ни за что ни на что не решится...» Настя не вполне отчетливо, но ощущала, что в такой ситуации первую скрипку придется вести ей. Нет, она не решилась на это, - она только ощущала...


        Весь день, пока Михаил Евгеньевич бродил по Новгороду – так далеко!, казался Насте бледным и как будто пустым. С утра была Сонная Низовка, где ей очень не хватало его мелькающей фигуры. Потом – прогулка до Камышового. К вечеру к дому бабы Лили, как обычно отсутствовавшей, явилось несколько низовских кавалеров. Сначала они довольствовались душевной компанией Оли и Лены, но потом один из них – энергичный тип по прозвищу Журавель – все-таки добился, чтобы и Настя появилась на крыльце. Она сказала, что хочет спать, и попыталась вернуться в дом, а Журавель взял ее за руку:
          - Настя, ну почему ты такая недобрая?!  Ну просто посиди с нами…
       Настя спустилась с крыльца и присела на скамеечку рядом с подругами. В приятной во всех отношениях компании ей было легче справляться со своими разыгравшимися переживаниями. Среди разговоров «низовцы»  пригласили  «трех невест» в Запрудь -  на танцы под магнитофон.
       Потом появился Андрей Валерьевич и поторопил парней с отбыванием в не близко расположенный лагерь.
          - Андрей Валерьевич, Вы очень черствый человек, - сказал один из гостей – Витя («в душе Ярослав»).
          - Конечно… Когда люди покушаются на мое добро… - истинный султан охранял своих «трех невест».
           - Настенька! Вы не рабыня! Пойдемте с нами! – похохмил Витя.
       Настя улыбалась.
       Парни медленно пошли со двора. Андрей Валерьевич прошествовал следом и демонстративно закрыл за ними калитку на тряпочную петельку.
       Вернувшись к девушкам, которые стояли на крыльце, - только чтобы что-то сказать - напустил строгость:
          - Без моего ведома никуда не уходить…
          - Мы очень послушные... - улыбалась Лена.
          - Прекрасно… Хотят такие сокровища увести…
       Андрей Валерьевич ушел. Девушки вошли в дом и расположились отдыхать.
       Настя ждала вечера, и, наконец, сгустилась настоящая темнота.
          - Чего ты кислая такая? – спросила Лена Настю.
          - Кислая? Нет, просто устала…
       Насте все хотелось выйти за калитку и смотреть, не возвращается ли из Новгорода Михаил Евгеньевич… Но она не могла поступать запросто, как пожелается…



       На следующий день утром Андрей Валерьевич пришел к девушкам:
          - Здравствуйте. Уже готовы? Это вам Михаил Евгеньевич просил передать. Из Новгорода привез…
       Лена заглянула в пакет:
          - О-о! Радость студента!
       Девушки, сияя, извлекли сухой торт, пакеты с конфетами и наливку с фирменной новгородской этикеткой «Ярославна».
          - Передайте «спасибо» Михаилу Евгеньевичу, - сказала Оля.
          - Передам.
          - Он уже ушел на раскопки? – спросила Лена.
          - Да… 
       Группа отправилась в привычные походы по деревням.
       Насте было хорошо, она погрузилась в теплые сладостные мысли: «Михаил Евгеньевич теперь совсем рядом, а не где-то в Новгороде… Вечером, конечно, можно будет его увидеть… Он прислал эти гостинцы… Он не мог не думать обо мне…»
       Андрей Валерьевич взглянул на Настю. Она, почувствовав на себе взгляд, почему-то просияла счастливой улыбкой.
          - Настя, скажите, сколько Вы парней вскружили?
          - Не очень много. И  я совсем не виновата, - продолжала улыбаться молчаливая и не очень простенькая красавица.
          - И Вам их не жалко?
          - Может быть, и жалко… Скажите, как поступить?..
          - Вопрос не предполагает ответа… Настя, а Вы очень не простая девушка…
          - Не простая.
          - Сначала я думал, что Вы стеснительная и робкая… - Андрей Валерьевич не договорил, потому что не знал, какая она на самом деле. Про себя же думал: «В ней кроме нежной ирреальной красоты есть вдумчивый, серьезный, глубокий огонь. Как будто свечи теплятся на рождественской елке…»
          - А на самом деле Настя – невозмутимая и очень даже знает себе цену, - описала подругу Оля.
          - Оля права, - сказала Настя.
          - Андрей Валерьевич, давайте подойдем к озеру… Сколько раз мимо ходим, и все не подходим… - попросила Лена.
       Свернули на тоненькую тропочку, которая вела к зеленой чаше, в которой туманилось озеро. Девушки припустили бегом и стали купаться. Андрей Валерьевич сидел и ждал на берегу. Радостные нимфы немного обсохли, потом на мокрые купальники надели платья.
       Не хотелось уходить… перед глазами стояла светлая глубина озера и неба… Но вернулись на дорогу…
       К Андрею Валерьевичу прилетали мысли, помелькав, улетали…
       «Вот я уже только наблюдатель!.. Рядом  молодежь буйствует, а я  - черепок из глины или соглядатай: сюда нельзя, туда нельзя… Девушки купаются – я охраняю… Как будто уже никакие страсти меня не касаются! В следующем году будет еще хуже: будет уже пятьдесят. Цифра «5» – это уже все…»
       «Настя… С ней что-то происходит… Она вчера такая была и в Сонной Низовке и в Камышовом!.. В Сонной Низовке от нее нельзя было оторваться… Такой огонь горит!..»
       «Почему в этих местах все время обращаешь внимание на небо?!.. Даже озеро… Кажется, что это кругляшка с неба превратилась в воду… И кажется, вот-вот взлетит назад, в небо… И странная богиня со звездами… Там вообще космос: созвездия, планеты, кометы… Рушники на космическую тему!..»
       Ели и слева и справа приветствовали зубчатыми лапами путников, дорога вывела к одноэтажному, вытянутому в длину дому. Над входом виднелись выцветшие буквы: «Ш К О Л А». Благоухала цветами ухоженная, аккуратная клумба.   
       Андрей Валерьевич и девушки вошли в здание. Не увидели ни одной парты. Только старенькая доска стояла прислоненная к стене. Было понятно, что в школе давно никто не учится, только призраки леса глядятся в окна. Только кто-то зачем-то ухаживает за клумбой рядом со  входом. Никто здесь не учится, никто не живет, а цветы для чего-то посажены…
       Группа прошествовала с тихой территории и продолжила  путь…


       Настя ждала вечер… Пока ходили по деревням, она только и думала о том, как вечером увидит Михаила Евгеньевича. Когда вернулись и отдыхали в доме Лилии Васильевны, Настя торопила время. И вот, наконец, вечер пришел.
       «Михаил Евгеньевич уже, наверное, дома…»
       Настя все надеялась, что сейчас появится Андрей Валерьевич и приведет с собой Михаила Евгеньевича… Андрей Валерьевич на самом деле появился, но без Михаила Евгеньевича. Потом ушел.
       Настя тосковала:
       «Когда же я тогда его увижу?!»
       Уже было совсем темно, когда она вышла за калитку и нерешительно пошла вдоль дворов. Впереди она увидела неразличимую в темноте фигуру.
       «Если это Андрей Валерьевич, он спросит, куда я иду… - мелькнуло в голове Насти. – Что ответить?!» Не сообразив, что в таком случае ответить, она проследовала дальше. У двора Полины стоял Михаил Евгеньевич.
          - Здравствуйте, - сказала Настя.
          - Я хотел к вам зайти, но… Как и сказать?!
       Михаил Евгеньевич замолчал, Настя смотрела на него.
          - Для таких ситуаций нет никаких слов, - проговорил Михаил Евгеньевич.
          - А я Вам тогда в лесу и сказала и призналась. Вела очень неприлично. Мне стыдно. Но надо же как-то вырваться из приличий!
          - Я понял после того случая, что Вы взрослая… Но поступили Вы так порывисто и безоглядно, как могут только очень молодые…
          - Вы  ко  мне  плохо  относитесь?
          - Что Вы… Я на Вас не дышу.
          - Я Вам призналась в большем… Признание предполагает ответ…
          - Зачем?!..
          - Чтобы не унизить такую женщину…
          - Настя, я Вас люблю. Вы правильно почувствовали… Но приличия сильнее…
          - Обнимите меня…
          - Нет, я не имею такого права…
          - Узнаваемый характер и узнаваемое отношение… Вам не придется раздумывать, терзаться муками совести – я сама все сделаю…
          - Что сделаете?
          - Что-нибудь придумаю…
          - Настя, Вы – подросток! Пятнадцатилетний!..
          - Я представитель безнравственной молодежи…
          - Что Вы задумали?!
          - Ничего. Просто в городе Вы не сможете прогнать меня от себя…


        Много деревень посетили высьозеровские фольклористы, тетради их заполнялись, исписывались и уже, видимо, представляли научный интерес. И вот как-то Андрей Валерьевич, сидя в доме бабы Лили, основательно просматривал все записи, сделанные в экспедиции.
        Вошел Михаил Евгеньевич:
          - Добрый вечер.
          - Припозднился… - сказал Андрей Валерьевич.
          - Был в Запруди. Принес показать… - Михаил Евгеньевич развернул и аккуратно поместил на стол глиняную раскрашенную фигурку. – Двенадцатый век…
          - Женщина со звездами… - удивленно промолвил Андрей Валерьевич.
        Глиняная женщина держала широкую материю, вроде платка, усеянную звездами.
        В тихой комнате звучали рассуждения о том, что это, наверное, местное божество… На картине в Бугуне  сюжет может быть осовременен. Картину писали в недавнее – видимо, советское - время, когда все болели   космическими полетами, даже и в таких удаленных от мира деревнях, как Бугун. Поэтому на картине так подробно и детально прорисованы     созвездия, и кометы, и планета Сатурн с кольцами… А исходный источник все-таки  попроще: богиня  (глиняная фигурка)  все-таки не с созвездиями, а просто со звездами… Скатерть у Полины родственна с картиной в Бугуне. На скатерти тоже космос, созвездия… планеты…Тоже в духе двадцатого века… А рушники у Омелфы – обычные: просто женщина со звездами… Без созвездий и космических объектов.
          - В двенадцатом веке не могли бы богиню изобразить с Сатурном… Еще не было телескопов, и люди про Сатурн с кольцами не знали… - сказала Оля.
          - Эта фигурка точно двенадцатого века? – спросила Лена.
          - Точно, - подтвердил Михаил Евгеньевич.
        С полатей из-за печки слезла Лилия Васильевна и подошла к столу:
          - Можно посмотреть?
          - Конечно, - сказал Михаил Евгеньевич. – Может быть,  Вы знаете, что это за божество?          
          - Я могу рассказать одну сказку… У нас ее многие знали… Будете слушать?
          - Будем… - Оля освободила для старушки стул, а сама пересела на кровать.
        И Лилия Васильевна начала:
          - Очень давно в тих местах жил один красивый парень - Рома. Жил он один.
        Как-то пошел он в лис за грибам или за ягодам. Блыкал1 он по лису и заблудился. Наступила ночь, а парень не может найти дорогу. И зашел он в то мисто, где горизонт: где нибо сходится с землей, а земля с нибом. Только там почему-то нет линии горизонта, там очень необычное мисто: плищется прекрасное озеро, а за озером стоит стеной и тянется без конца без края лис, цудится, что озеро и лис находятся на земле, но на самом дили они находятся не на земле, а на нибе. Такое мисто, что земля незаметно переходит в нибо.
        Прошел Рома бирегом, видит перед собой диривья – блестящие, как будто изумруды и сапфиры поблискивают. Потом видит – большая поляна, цудесная мягкая трава, а по траве блестят необыкновенные цветы. Их очень много. А цветы ти похожи на созвиздия, на звизды. Они – белово, красново, голубово цвита, и так ярко-ярко свитятся. То на одном стебельке  семь бутонцыков стоят, как ковшик. Такие цветы называются Большие Медведицы. Они похожи и на ковшик, и на медведиц. В ковшике есть бутонцык, который называется  Мицар. На других стебельках – тоже семь бутонцыков и тоже они похожи на ковшик и на медведиц, но ти ковшики и медведицы поменьше. И ти цветы называются Малые Медведицы. И еще  есть  таки цветы: один бутон, потом  два и еще шисть – как вопрос, такая закорючка, только в обратну сторону. Ти цветы называются Лев. А один бутонцык из тих девяти во Льве называется Де-не-бо-ла… Я правильно сказала…»
        Слушатели незаметно переглянулись – так, чтобы не прервать рассказ, - и смотрели изумленно на хозяйку.
        Лилия Васильевна продолжала:
       «Еще есть цветы, у них бутонцыки стоят парами, по два, такие три раза по два и всего – шисть бутонцыков. Ти цветы называются Близнецы. Один бутон в том созвиздии называется… Бе-тель-гейзе…»
        Слушатели замерли и недоумевали, слыша такие познания странной бабы Лили.
        «Цветочки с тремя бутонам называются Овен. Ти звизды похожи на барашка. Еще цветы, там бутоны – сначала четыре, потом один самый яркий и три. Ти цветы называются Стрелец. Еще три бутонцыка и один – в сторонке – Скорпион. Еще там есть Орел, Лебедь, Большой Пес, Малый Пес, Дева, Гидра, Водолей, Возничий. А самые яркие бутоны – Сириус, Капелла, Вега, Фо-маль-гаут… Еще Полярная Звезда… Ну больше не буду называть, а то долго…
        Посмотрел Рома на ти красивые цветы, подивился. И тут он услыхал легонький звон, тихие звоночки… И он увидел, что необыкновенная женщина – очень красивая, таких нет на земле, мидленно идет по поляне и собирает цветы. На лице ее блестят мерцатки1 и бликуцки2. Это от звиздных  цветов, которые у нее в руках, отсвичивает свит прямо на лицо. И ти цветы, которые на поляне, тоже отсвичивают.
        Рома и та женщина познакомились и проговорили они друг с другом всю ночь до самого утра. Они очень сильно полюбили друг друга. А та женщина оказалась богиня. Она владеет всеми небесными светилами, солнцем, мисяцем, звиздами, кометами, радугами, всеми небесными лучами, рассвитами, закатами… планетами… Она из этих светил и лучей плетет разные необыкновенные узоры и посылает их на нибо. И работает она так непрерывно: на нибе всегда есть узор и он всегда меняется.
        Богиня и Рома полюбили друг друга, но им нельзя быть вместе: ведь Рома – простой человек, а она – богиня, живет на нибе. Стояли они на поляне, горевали, а потом расстались. Вернулся Рома в свою диривню и так затосковал по любви, в разлуке, что скоро умер. Его забрал к себе бог Смерти. А богиня, когда узнала про смирть Ромы, стала совсем несчастной. Она летала в те края на нибе, где находятся души всих умирших людей. Но хозяин тих краев – мрачный и бесстрастный. Он сказал: «Не должны боги влюбляться в смертных, это непорядок.» И не разрешил возлюбленным встретиться. Когда же он увидел, как сильно – очень сильно -  несчастна эта женщина, все-таки сжалился и разрешил им встретиться, и даже после этого не разлучаться – но только не сейчас, а через тысячу лит. И вот богиня живет где-то высоко в нибе и там тоскует. Там она сидит и плетет узоры из небесных светил, лучей, струток3 свита и  выпускает их на нибо. Она только и думает о том счастливом вримени, как встретится с Ромой. Она очень часто смотрит в ту сторону, где сейчас находится его душа. И многие узоры, которые она сплела, летят туда. И  это все длится  уже  много  лит.
        Богиня очень любит дождь, как  будто плачет вместе с ним по Роме. Она часто в необыкновенных чувствах садится на тучу, с которой льется дождь, и летит над землей, и смотрит на места, где жил когда-то Рома. А потом в тоске из-за очень долгой разлуки смотрит туда, где сейчас находится его душа. Она сидит  на туче  и  плетет  узоры   из  небесных  светил, лучей и струток и часто от любви и тоски выпускает из рук уже сплетенные узоры. Она пытается их удержать, но не может. Они падают, сливаются с дождем и со струтками  дождя  летят  на зимлю.
        Бывают дожди очень яркие. Это когда богиня сидит на туче и роняет вместе  с дождем на зимлю узоры из небесных светил и струток.
       А бывают дожди простые, неяркие. Их струтки не смешаны с небесными светилами, лучами, струтками свита. Это когда богиня не летает на туче, а сидит и плетет узоры где-то в выси ниба.»
          -  Откуда  Вы знаете эту сказку? – спросил Андрей Валерьевич.
        Баба Лиля поведала, что в школе до войны был учитель. Чтобы дети любили астрономию, чтобы запомнили названия «созвиздий», какой узор у них, какого «цвита» «звизды», он и рассказывал эту сказку. Тот учитель вел не только астрономию – а сразу все предметы. - Всего один учитель и учеников  всего  шестнадцать. Но астрономию он любил больше всего…
        Хозяйка подошла  к сундуку и достала сначала  завернутый в материю  космический глобус, а потом также завернутый в материю телескоп. Она объяснила, что учитель погиб в войну, его мать, которая потом «совсим ослипла»,  телескоп отдала ей, Лиле, а глобус – Юле, тете Полины.
          - А перед смиртью Юля этот глобус мне отдала. Мне тоже скоро умирать, а кому  оставить – не знаю. Я последняя осталась… В Хвойной Сумерке  еще  Нюра, но она умирает… Еще старее меня…  Вот, может, Вы и возьмете после моей смирти… (Лилия Васильевна обратилась к преподавателям)  У вас есть бог в голове. Это не золото, а дороже золота…
         - Учитель был молодой? – спросил Андрей Валерьевич.
         - Когда только появился – совсем молоденький... Все наши мужики промасленные, а он - в белой рубашечке, или еще был такой сиренький   свитерок. Да еще и умный. Все влюбились, в школу бегом бигали… А те, что уже совсем повзрослели и окончили школу, все равно к нему бигали – как привязанные. И замуж ни за кого не шли. Вот я такая была... А после войны дети в другую школу ходили – за Камышовое...
         Андрей Валерьевич предположил, что, может быть, тот учитель занимался собиранием и записью местного фольклора, и сочиненная им для детей сказка навеяна услышанными в окрестных деревнях поверьями,  историями древнего происхождения о богине света, световых потоков и стихий.
         Баба Лиля ответила, что точно не знает, но это может быть. Он интересовался литературой, историей, археологией, физикой, математикой – не только астрономией...      
 

        Следующий день был тихий и яркий. А к вечеру пошел дождь – светящийся  всеми стихиями света.
        Настя смотрела в окно: там в струях дождя по дороге вдоль забора медленно шел Михаил Евгеньевич. Он остановился и стал открывать калитку… Настя выпорхнула на улицу и встала на крыльце. Она смотрела бездонным взглядом… А Михаил Евгеньевич приближался… Миг был  ослепительный: Настя увидела яркий контур плеч и рук, влажный блеск светло-серой куртки, капли воды на лице…
          - Здесь сумасшедшие дожди… -  сказал Михаил Евгеньевич.
          - Эта богиня очень добра. Она дарит щедрые подарки…
          - От которых нет потом никакого спасения…- улыбнулся устало Михаил Евгеньевич.
          - Все будет очень хорошо. Мы приедем в город – и там все будет очень хорошо…
          - Настя, об этом нельзя даже думать…
          - Если два человека любят друг друга, уж как-нибудь в городе они разберутся…
        Настя протянула Михаилу Евгеньевичу две руки ладонями вверх, чтобы он их взял. И Михаил Евгеньевич их взял.
        Он пальцами проводил по правой ладони ее – Насти – и говорил:
          - Эта ладонь – родник. Как в лесу…