Тревогу нагнетало небо
в ночь на седьмое сентября.
Деревья каялись согбенно,
и совершалась лития.
Пустынный, пасмурный, прощальный,
двадцатый, погребальный век.
Час предрассветный, тонкий, тайный,
как первый, обречённый снег.
Покрыв псалтырной пеленою
всю явь земного бытия,
он пах не ладанным настоем,
а терпким хладом генваря.
Кристалловидные пустоты
почти разрушенной души,
надежд оплавленные соты,
таланта медные гроши.
Шумело ржавое ненастье –
деревья в ризах золотых,
распахнутых разором настежь,
твердили поминальный стих,
но был он тёмен, и безумен,
и чужд душевного труда…
В моей руке, пока не умер,
сплелись полынь и лебеда.