С самого начала я чувствовал, что у нас ничего не выйдет, хотя и не понимал почему. В нашем общении всегда была какая-то осторожность, хрупкость, и вместе с тем это было самое очаровательное время последних лет.
У нее было красивое имя — Полина, которое я всегда произносил целиком и как бы еще немного растягивая. Ей было всего семнадцать, и я частенько провожал ее со школы. Мы болтали о пустяках и жадно слушали друг друга. Наверное, я казался Полине взрослым и опытным, хотя был старше ее всего на пару-тройку лет. Сам я упивался юной наивностью ее рассуждений и свежим, святым упорством в наших спорах.
Она носила красивую широкополую шляпу пшеничного цвета и была похожа в ней на городскую сумасшедшую. Но я обожал эту шляпу.
Ничего не выйдет. Я знал, что не стоит этого делать. Но не знал почему — и сделал.
Март был очень странный: в один день мог пойти и дождь, и снег, а иногда еще и больно осыпало градом. Мы с Полиной шли по узенькой дорожке, она читала по памяти какое-то очень поучительное стихотворение Асадова, но я плохо слушал и следил только за тем, чтобы наши рукава не соприкоснулись. Конечно, так и случилось. На секунду я почувствовал нежное тепло ее ладони и смутился, как школьник. Полина продолжала читать Асадова, но уголки ее губ теперь слегка подрагивали.
Это был первый тревожный звоночек. Если бы Полина не обратила никакого внимания на наши рукава, может, ничего и не случилось бы. Если бы она сбилась и покраснела — я бы тут же прекратил пялиться на нее, и ничего уже никогда не случилось бы. Но уголки ее губ подрагивали в улыбке, которую она пыталась скрыть и не могла. И этого выдержать я не мог.
Мы продолжали идти по узенькой дорожке. Шел снег. Я рассказывал ей какую-то историю из университета, и она смеялась. И, надо сказать, мы, как обычно, оба увлеклись и теперь стояли у ее подъезда уже несколько минут.
И тут я замер. На пшеничных полях ее шляпы паслись крохотные барашки-снежинки. Несколько из них перебрались на ее волосы, спрятавшись в невесомых завитках. Не совсем понимая, что делаю, а может, нарочно не задаваясь этим вопросом, я аккуратно пустил между пальцами прядь ее волос и губами снял с нее снежинку-беглеца. Тревожный звоночек просто разрывался, но никак не мог заглушить кровь, стучавшую у меня в висках. А Полина стояла, с нежным спокойствием глядя на меня, как будто ждала и знала, что это случится.
Мы больше не разговаривали об этом, но впоследствии я часто снимал снежинки с волос, ресниц, губ, шеи и плеч Полины, даже когда снег не шел.
Прошло совсем немного времени, прежде чем она пригласила меня к себе. Мы были одни. Я остался.
Каждая минута той ночи отвечала на вопрос «почему». Минута, когда она сняла шляпу и посмотрела на меня влюбленными глазами. Минута, когда я с незнакомым ожесточением расстегивал пуговицы ее рубашки. И долгие часы в одной постели. Полина по-детски причмокивала губами во сне, и это очень раздражало. Я не мог уснуть. Я поднялся с кровати и пошел в ее ванную, где долго смотрел на свое отражение. Мое лицо исказила ироническая пристыженная усмешка. «Так вот почему», — сказал я себе, уже не улыбаясь.
— Поля, — с тайной, последней надеждой сказал я ей утром за нашим быстрым и скромным завтраком.
Я надеялся, что Полина вздрогнет, попросит никогда не называть ее так, хотя бы удивится — но Поля улыбнулась как будто даже с благодарностью, и это испугало меня сильнее всего.
Мы встали рано, ей надо было в школу. Я провожал ее уже не с радостью, а с тяжелым чувством долга.
Шел ливень, мы забыли взять зонтики. Она поднимала голову к небу, и ее воздушные волосы теперь некрасиво прилипли к лицу от влаги. Дорожка сегодня показалась слишком узкой, чтобы идти вдвоем, и я пустил ее вперед, бессмысленно глядя на поля ее шляпы. Они потемнели от дождя и казались вспаханными.