***
Она стала старой и немощной,
и еле ходила.
С годами прибавилось лености.
Скучала по дочери Леночке,
стояла у тына,
смотрела в ушедшее, видела
(а, может, казалось?) –
что город покинули жители,
сирена гудела мучительно,
вонзалась как жало.
Все прочь убежали, захлопнули
визжащие ставни.
Лишь девочка малая – плохо ей
от воя сирены и грохота –
на месте осталась.
И, танк ли гремел, самолёты ли
стреляли из пушек –
в молчании гибли зелёные
берёзы и ясени с клёнами,
цветущие груши.
Вдруг кончилось всё и растаяло,
затишье настало.
Домишки захлопали ставнями,
встряхнулись и улица Анина,
и площадь вокзала.
И Аня забыла, что – девочка,
что ей лишь четыре.
Смотрела на город, на мелочи:
на то, что сосед, Коля-стрелочник –
живой, и в мундире,
а старая Клава с околицы,
что злей год от года –
грозится и рвётся поссориться:
погиб муж, и мучит бессонница,
а смерть не приходит.
Ушло, отгорело видение,
что гложет всё чаще.
Но в память, обузу осеннюю,
впечатает Аня тот день её,
от боли кричащий.
Наверное, Леночке, доченьке,
с рожденья незрячей –
что Клавой: и злой, и заброшенной,
с далёкой войны напророчена –
нет снова удачи.
А может быть, это зовёт её
ушедшая мама –
над речкой, за домом с воротами,
у старого храма?..
Тоскует, как прежде заботится
о дочери малой.
Она упросила пророчицу,
что свидеться с дочерью хочется,
и время настало.