Простите, читатель, сдается, это не совсем стихотворение.
Хотя, как сказать...
В сельском клубе, в далекой сибирской глухомани, случился казус. Виной всему стал Лёша Черепанников.
Лет ему за пятьдесят, росточка невысокого, но мужик он «прогонистый», жилистый, не раз «на локотках» заваливал кого покрепче. Работает шофёром, на своём стареньком «ЗИЛу» возит «что придётся».
Лёша любит петь. И не раз выступал в клубе. Считалось, что у него тенор. Но, поскольку в селе не было специалистов по вокалу, тенор у него был, или ещё что, никто не знал. Ну, и ладно. Тенор так тенор. Во всяком случае, Лёшино пение землякам нравилось.
В хоровых выступлениях – когда по какому-нибудь случаю сельчанам доводилось выпить – Лёша не участвовал. «Ой мороз, мороз», или там «Чёрный ворон» (первую-то песню все помнили и допевали до конца, а вот «Ворона» больше двух куплетов никто не знал) он считал ниже своего достоинства.
Когда в клубе случались какие-то мероприятия, Лёша пел со сцены и «Белой акации гроздья душистые», и «Бьётся в тесной печурке огонь» (тут старики тихо плакали), и много еще чего пел. Но никогда не увлекался. Песни три-четыре споёт и уходит. Даже когда земляки просили еще что-нибудь исполнить, говорил: «Меру во всём надо знать. Спасибо за внимание». Скромно, с достоинством, кланялся и удалялся.
Пел Лёша без сопровождения всяких музыкальных инструментов, с самого начала своей «творческой карьеры» потребовал от завклубом, чтоб ему не «пристёгивали» никаких там гармошек-аккордеонов. Может быть, просто чувствовал, что голосок-то у него несильный, что гармонь может перебить его. Но зато пел так душевно, что плакали не только старики. Он вроде как даже и не пел – словно рассказывал историю из жизни.
А про казус – потерпите, сейчас будет. Просто надо еще одну деталь добавить.
Со своей женой, Людкой, Лёша прожил двенадцать лет. Жили хорошо, дружно. Она была старше его на пять лет, но это как-то не замечалось: и она молодо выглядела, и он, мужик настырный, хозяином себя в доме сразу поставил. Дочь у них родилась – смышленая, шустрая девочка.
Всё бы ничего, но Люда болела. Что-то там с лёгкими. Болела много лет, лечилась, стояла на учёте в райбольнице. Даже когда рожала, анестезиолог очень нервничал: «Не знаю, какую тут дозировку ей – вдруг чего не так…»
Лёша, как мог, пытался вылечить жену. И по бабкам всяким возил, и травами пытался исцелить, и к экстрасенсам таскал. Даже в Москву, к какому-то там знаменитому китайцу, на самолёте летали они.
А болячка как засела у Людки, так и «прижилась» там.
Прожив с ней двенадцать лет, Лёша развёлся. Бабы в селе, понятное дело, долго судачили об этом. Кто что говорил. Кто – «не выдюжил мужик, силы кончились», кто – «да просто предал он её, вот и всё, она ж хворая!»
Лёша никуда из села не уехал. Дом оставил жене с дочерью. Жить перебрался в пустующую избу: тогда многие из деревень в города подались, этот дом вроде бы и на продажу был выставлен, но кто его купит в этой глухомани? Вот Лёша с хозяевами и договорился, что «сторожем» пока здесь поживёт. А найдутся вдруг покупатели – сразу съедет.
Людмила умерла через год после их развода. Был какой-то очередной приступ – задыхаться начала. Как обычно, вызвали «скорую», приехала она, в общем-то, быстро, но умерла Люда по дороге в больницу.
А Лёша тогда на рыбалке был с давним своим другом – на острове, километров за семьдесят. Сидят на лодочках надувных, леща полавливают. Глядь – земляк-сельчанин, Васька Плотников, на «Москвиче» подкатывает. Машет с берега – давайте, мол, скорее сюда.
Делать нечего, снялись с якорей, гребут к берегу.
Васька, казалось бы, и не бегом бежал – на машине приехал, а говорил так, словно стометровку только что отмахал.
– Лёх, ты прости, времени на долгие разговоры нет. Последний паром щас уйдет. Я Михалычу, паромщику, бутылку дал, чтоб он подождал. Если решишь – садись, поедем. Людка умерла.
…Похоронили её тихо, скромно. Плакали всем селом: и жалко, и любили её.
Лёша вернулся жить в свой дом, к дочери. Погоревали они и – что делать-то – стали дальше жить. Выучил он её в школе, потом она в институт поступила. Замуж вышла. Дочку родила. Своим зятем Лёша очень доволен: и жену любит, и не пьет, и зарабатывает хорошо.
Дочь с зятем давно уже уехали из села – с работой-то тут, как говорится, не развернёшься. А им же, молодым, и то, и это подай. Ну, правда, по средствам живут. И машина не «Порше» какой-нибудь там навороченный, и квартира вполне обычная.
Лёша по-прежнему сухой, жилистый, не старый – в общем, вполне еще нормальный мужик. Первое время бабы-разведёнки поглядывали на него как на жениха. Даже, поговаривают, захаживал он раз-другой к Любке – продавщице сельмага, самой из себя моднице в селе.
Но потом как-то узнали (в деревне-то не утаишь – на виду все), что Лёша ночами на кладбище регулярно ходит. И с Людой разговаривает. Всё прощения у неё просит. Он же сразу после похорон – пьяный был, плакал – сказал: «Эх, что ж у нас за врачи такие! Кто ж так лечит? На хрена ей тогда, в «скорой», эуфиллин вкололи?.. Там же совсем другое надо было… Будь я тогда с ней – выручил бы, еще пожила бы».
Теперь про сам казус. По случаю юбилея образования области в сельском клубе концерт давали. Ну, ребятишки в свои трубы погудели, ну, местный хор свой репертуар исполнил. А потом вышел Лёша.
– Я новую песню выучил. «Гори, гори, моя звезда» – это, сами знаете, мы все помним, еще со школы. А полный-то текст кто-нибудь из вас знает?.. То-то. Вот, и я не знал. А когда прочитал – решил, что буду теперь петь. Потому что, очень душевно написано.
И он начал петь своим несильным голосом и на этот раз как-то совсем уж душевно.
– Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда, приветная.
Ты у меня одна заветная;
Другой не будет никогда.
Смотрел он поверх голов земляков, куда-то только в ему ведомую даль. И Лёшин взгляд… Никто никогда не видел таких его глаз. Показалось, его попросту не было здесь, в сельском клубе.
– Сойдёт ли ночь на землю ясная,
Звёзд много блещет в небесах.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах, –
пел дальше Лёша.
К этому куплету слёзы уже текли и у женщин, и у мужиков.
Звезда надежды благодатная
Звезда любви волшебных дней.
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей.
И тут Лёша замолчал. И как-то по-детски, растерянно, посмотрел в зал.
– Извините, там еще один куплет остался. Я щас…
Такой звенящей тишины, наверное, никогда не знал до этого сельский клуб.
Лёша как-то сморщился всем лицом, игранул желваками. Крепко отёр ладонями глаза, очень-очень строго посмотрел в зал и… опять запел. Правда, теперь уже совсем слабым, дрожащим голоском.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я, ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
Под конец песни он и вовсе «пустил петуха». Голос его сначала перешёл на шёпот, потом всем показалось, что «лучший тенор села» прямо здесь, на дощатой сцене, по-бабьи разрыдается.
Но – допел. Он же настырный, Лёша-то.
Правда, позже не раз извинялся перед земляками: «Вы уж простите за тот случай – казус приключился».