Она
Она надевает чулки,
и наступает осень;
И. Бродский
Она ещё не надевала чулок,
а ветер листья в свой чертог уволок,
и "каждой твари" нужен свой уголок–
зимовка...
Пока бесстрашно небеса высоки
и лёгок ход у незастывшей реки,
она всё ждёт – не надевает чулки,
плутовка:
а вдруг наденет – и наступит зима!
Хотя зима всегда приходит сама:
ей не хватает ни любви, ни ума –
остаться
в своих хоромах изо льда и снегов,
где звонок гул её хрустальных шагов
и воет эхо голосами ветров –
повстанцев.
Пока снега нам не соткали метель
и ветры двери не сорвали с петель,
вдыхайте осени дурманящий хмель,
пьянейте!
Потом, зимой – нам и чулки, и меха;
потом – камин, и чтоб огонь полыхал;
потом – кому-нибудь расскажем в стихах
о лете...
Всё это было
Всё это было: город чужой, но милый...
Душное лето, высохшее до пыли...
Помню, какую бурю в душе носила,
как по ночам рыдала, теряя силы,
а по утрам опять надевала крылья...
Всё подчинялось логике катастрофы;
всё никогда и не было бы иначе!
Ночью дневную боль изливала в строфы,
а поутру, нутро обжигая кофе,
нежной улыбкой приманивала удачу...
Долго хранила письма твои – в коробке,
спрятанной – лишь бы дальше! – в потёмках хлама...
Счастье? Конечно, выдалось! Но коротким.
И ненадёжным. Даже каким–то робким:
я от него, убогенького, устала...
Мне-то хотелось – бешеного, ознобом!
Или пожаром! Или девятым валом:
детская вера в то, что сюжет основан
нашей любви – не разлукой, а чем-то новым,
чем–то особенным, ранее небывалым...
Время шепнуло: меняются только даты!
Всё остальное миру известно столь же,
как и гадалке, раскидывающей карты...
Господи, я ничего не боюсь, пока Ты
веришь в меня, даже если – никто больше...
С ключом от счастья
Как долго я тебя ждала,
чужой прохожий,
сложив устало два крыла,
на горб похожих,
не отражаясь в зеркалах
твоих, и всуе
не оставляя на губах
ни поцелуи,
ни отголоски тихих слов:
где губы эти?!
Но есть безумие стихов
на белом свете...
И я зажгу в окошке свет,
живой и тёплый...
Пускай снаружи вьётся снег
и бьётся в стёкла,
но убеждается метель:
сильней и чище
не тот, кто дверь сорвёт с петель,–
кто ключ отыщет...
Да, этот путь похож на ад
(бывают проще!):
идти в потёмках – наугад,
почти наощупь,
не ожидая от пути
земного толка,
с одним желанием : дойти,
найти – и только!
Лишь прикоснуться – не отнять
(не без горчинки?).
И крылья выпростать, как прядь
из–под косынки...
Мой дом построен на любви
и глупой вере...
Здесь даже тапочки – ТВОИ –
стоят у двери,
здесь в каждой мелочи – душа
твоя незримо...
Всё происходит – неспеша,
неотвратимо.
И в мой отшельничий ковчег,
в моё ненастье
вдруг постучится Человек
с ключом от Счастья...
Ты сочинишь
...и вот однажды, чувствуя: не нужен
твой бред словесный и напев лиричный,
ты вылезаешь – из калоши, лужи,
ты запираешь честным словом душу
и варишь крепкий кофе по привычке.
И долго им пытаешься согреться
(как будто можно внутреннее – внешним)...
О запертую душу бьётся сердце,
но ты умеешь рогом упереться,
не уступая слабостям сердешным.
И в час, когда с церковных колоколен
взлетают в небо ангелы и птицы,
и каждый звук – пронзительно бемолен,
и каждый сон – рассветом обездолен,
и падая – нельзя остановиться,
ты сочинишь распахнутые окна,
перешагнёшь запретную границу...
Душа взметнётся, обречённо охнув,
мелькнёт стены обветренная охра,
и Бог черкнёт в блокнотике: "Не птица…"
Пора поэтов и меланхоликов
Мой город вымок и пахнет осенью:
дождями, яблоками, арбузами.
И горькой болью: попробуй, брось её,
когда давно уже не обузою,
а незаметной второй натурою
она играет спектакль по лицам и,
тревожа радость гримасой хмурою,
слывёт печальницей–интуицией...
Рисую дождь полумягким грифелем,
рисую сердцем, тоской укутанным...
А город дремлет у калориферов
под темнокожим осенним куполом,
под звёзд и листьев многоголосие...
Тепла крупицы лелеет, холит он.
Мой город так и зовётся – Осенью,
порой поэтов и меланхоликов...
Говорок
Мой городок транслирует закат,
игру теней и гаснущего цвета,
где сотни птиц над крышами спешат –
по скверам приютиться до рассвета...
Где каждый вздох морозцем уколов,
за весь ноябрь простуженный в ответе,
славянский говорок колоколов
смакует разухабившийся ветер,
на части рвёт звенящий звукоряд!
Его потуг вниманьем не затронув,
самозабвенно с Богом говорят
колокола – мажором обертонов...
Где в полумраке зябнут фонари,
и каждый путь – тревожен и околен,
где о любви возможно говорить
на языке ветров и колоколен...
Но мне и слов для этого не жаль,
и ритма – лёгким пульсом на запястье...
Пойдём, я подарю тебе печаль,
стихами разомлевшую от страсти...
Солнце на потолке
Снова небо – в тяжёлом пасмурном колпаке,
дождь самим собой расписывает пространство...
Я замёрзла. Нарисуй мне солнце на потолке –
тёплым чудом на грани безудержного контраста!
А по стенам – синее море: тревожный штиль,
что вот–вот – и мягко вскипит волною
вдоль всего себя, на сотни бездонных миль,
потому что ветер бродит над головою.
Он не медлит, не крадётся, как ловкий тать,
он – как рвущий сон телефонный зуммер...
Жаль, его ты не сумеешь нарисовать:
если ветер замер – то ветер умер...
Карточный домик
И было у отца три сына:
двое умных, а третий дурак
Грешных, спаси нас, Господи, сохрани!
Бездна за краем остро щекочет нервы.
Время колодой карт разбросало дни:
поровну всем, но кто–то закончит первым.
Кто–то везучий (к такому и карты льнут
только высокой масти да всё по паре)?
Или кому натурою – ловкость рук,
если другая удача – увы – в опале?
Или азартный, всецело вошедший в раж –
тот, что ни мига сомнениям не оставил?..
Вся наша жизнь – не более чем мираж,
карточный домик с глухим лабиринтом правил.
Много ли значат – козыри на руках
в этой никем не познанной круговерти?!
Тот, кто остался якобы в дураках,
чаще всего выигрывает у смерти...
Пророчества
Мне пророчили горы, да только – где горы те?
Я живу в небольшом аккуратненьком городе,
где с простором граничат заборы.
Что ж вы, улицы, прямы и спины не горбите?
Вдруг сошли бы за горы?
Небо пичкает слепо не манною – манкою.
Я печаль научилась скрывать за осанкою:
выше голову, плечи расправить!
А во сне, если страшно, по–прежнему "мамкаю",
и на тумбочке – плюшевый заяц.
Говорили: мне быть у поэзии баловнем,
и стихи попытались оценивать – баллами:
кто–то много давал, кто–то мало.
От всего откупилась копейками ржавыми,
замолчала...
Мне пророчили счастье, а счастье – ну что оно?
Поле белое, чёрными латками штопано?
Джинн в бутылке, что я не открою без штопора
(да и с ним–то, боюсь, не сумею!)?
А оно улетело, пока я здесь "штокала" –
видно, к тем, кто смелее...
А вокруг – разноцветие, многоголосица,
что–то нежное в душу так искренне просится!
А всезнающим – лучше не верьте:
Мне пророчили вечность. А вечность, как водится,
наступает у всех. После смерти.
Двое
ОН
Над крышами промокшими – туман:
такое нынче у зимы убранство...
Балкон, как оттопыренный карман,
в себя вобрал туманное пространство
пятнадцатого утра декабря...
(пеняйте мне за протокольность строчек,
за немудрёный, в общем–то, обряд:
унять стихом поднадоевший прочерк–
молчание). Мне много есть – о чём:
не утонуть бы в разномастном флуде...
Она меня придумала – Ключом
от некой Двери. Значит, так и будет!
А я живу – где звёздная пурга,
куда слова доходят еле–еле,
где после и дождя, и четверга –
семь добрых пятниц на одной неделе;
непревзойдённой тенью на плетень
кладу – рисунок, символы, письмо ли?
Там семь чудес – на каждый божий день!
А мир стремится выдумать восьмое...
ОНА
Что–то во мне неладно: тоскливо, муторно;
глупые мысли кузнечиками стрекочут...
Мысли, как водится, явно мудреют утром, но
мне до него – ещё половина ночи...
Знаешь, мой верный Муз, почему не спится мне,
чьими сегодня выверена штрихами?
Слёзы застряли где-то между ресницами:
не пролились, зато снизошли стихами...
Что там у нас в сценарии: скука, радости?
Хочется праздника: будни совсем загрызли...
Люди, наверное, в чём-то мудреют к старости, (но)
мне до неё – почти половина жизни...