У меня была мама. Мне было пять, когда мама пошла на развод подавать.
У меня была мама. Мне было семь, мы с ней жили вдвоём, не ссорясь совсем.
У меня была мама. Мне было восемь – речка памяти дальше уносит.
У меня была мама. И ровно в девять приходила домой, чтоб уроки мои не проверить.
У меня была мама. Мне было двенадцать, когда начали много ругаться. Была плохой дочкой: училась не очень, домой ближе к ночи. Ох уж эти двенадцать-тринадцать. Четырнадцать – паспорт, пятнадцать – мальчик. Мальчику двадцать, а мне – шестнадцать.
У меня была мама. У мамы – мужчина и круглый большой живот. Память всё дальше и дальше несёт. Мне было семнадцать.
И не было мамы: шрамы, капканы, дурманы новой большой семьи. Близко ЕГЭ и домой к десяти. И снова ругаться. Дрянные семнадцать. Вскоре стало всё можно: пить, курить, уезжать.
К папе на ПМЖ. Я ведь такая большая уже.
Мама возилась с младшей сестрой, готовясь к рожденью дочурки второй. Я была третьей, но самой старой. Редко звонила: капканы-дурманы-шрамы. Что? Повторяюсь? И ладно.
У меня была мама. Мне было двадцать, когда суждено уже было расстаться. Не с мамой, мальчиком. Помните? Паспорт, пятнадцать. Неправда, с ним много раньше. Впрочем, неважно, едемте дальше. Было и в двадцать о чём поругаться. Просила парнями меня не швыряться и не играться. А я не игралась. Я делала больно, себе, остальным. Ладно, довольно.
Мама и ныне мной недовольна. Но мне и не надо. Ни рядом, ни взглядом. Я в универе, она – за мкадом. Сестрёнки растут, одна уже в школе.
Мы с мамой ни разу не плавали в море. Ей нравится очень учиться. Меня от простуды достало лечиться. Отчим без места уже восемь лет. Работать желания, видимо, нет. А я вот устроилась в двадцать один. Осенью поздней появится сын. Нет, что вы, меня не прельщает.
Это мама.
Демографию улучшает.