Спрессованный воздух продвинулся трубами лёгкого,
сипя, горячо, отравляя сознание синей мечтой Метерлинка;
и так неизменно родное, но невыносимо далёкое,
за тенью зрачка, за мерцаньем угля, за хрустальными нервами скрипки,
оставлено сердцу, и тлеют его лепестки.
Целуй по-цыгански. Представимся – близкими.
Сейчас ничего нет опаснее собственной немоты,
прожектора – вглубь самого себя,
где берег виднеется сизый, кисельный, тугой, глубоко затянувший следы
прошедших; и тщетно барахтается мошкара
безоблачных мыслей. Нам только сейчас
дозволено стать невидимыми,
вдыхая друг друга, глотая багряные всполохи
не нам предназначенной неги, чужой и уже навсегда параллельной судьбы.
Мы раны свои прижигаем поэзией, спиртом и порохом.
Мы помним. Мы живы тому, что пора бы забыть,
и вечно горим на пороге застывшего в бухте заката.
Нам голос и логос. И черная призма ночи…
Согрей меня прежде, чем к бездне последней причалим,
и снова далёкими в новую спустимся жизнь.