Белый дым прокатился по белым рукам,
Тихим треском бумага затлела.
«Люди носят цветы венкам.
Людям нет до покойников дела.»
Тонкий чёрный пиджак, седина на висках,
Туфли старые кремом натёрты.
Он из тех, кому мало в часах песка.
Не из нынешних он-из упёртых.
"Равно дела им нет до людей и живых.
За себя только молят Бога.
А всех прочих: и добрых и злых,
Пусть своя ожидает дорога.
Раз другой, слышал я, лепетали они:
"А иначе мы жить не можем!
Помогать нужно всем, но и ты пойми,
Своя шкура всегда дороже!"
Ну а если помогут кому-то, то прежде
Занесут его имя в списки,
Что подшиты у сердца на каждой одежде,
С именами друзей и близких."
Он спокойно грызёт деревянный мундштук,
Наслаждаясь вечерней прохладой.
Лишь кладбищенский шёпот теперь его друг,
Ну и этот, со старой лопатой.
"А когда ты уйдёшь насовсем, в никуда,
Где увидишь отца и мать,
Вот тогда-то начнётся вокруг суета,
Вот тогда-то все будут плясать.
Впопыхах выбирать покрасивее гроб,
Вспоминать достиженья, награды
И, слезами давясь, целовать тебя в лоб,
Даже если уходу и рады..."
Тот с лопатой копал, не взирая наверх,
Лился пот ручьём ледяным.
В небесах простонал улетающий стерх,
Тихий ветер рассеял дым.
"Но мы людям прощаем практически всё,
Хоть и цены для нас дорогие.
Потому что обиды с собой унесём.
Потому что мы сами такие."
И про них он ни слова уже не сказал,
Тихо встал и спрыгнул за край.
У того, что с лопатой скользнула слеза.
"Ну, смелее, дружок, засыпай!
Подожди, забери этот старый мундштук.
В нашем городе все ведь дымят...
С ним насыщенней вкус, он приятен для рук...
В общем, помни хоть ты меня."
И ни слова потом до скончания веков.
Тот с лопатой себя пересилил.
Он просил не ставить ему венков,
Чтобы люди цветов не носили.
;