Прочитавший непременно возразит будучи уверенным, что двор его детства был лучше. Первый ,кто с этим согласится, буду я, ибо у каждого двор, где прошло его детство, самый лучший.
Корпуса оборонного завода и рабочий посёлок при нём строили пленные немцы, строили добротно, видно рассчитывали долго отбывать за содеянное. Когда они были отпущены, посёлок заселили работниками завода. Дома на два хозяина располагались не линейно, а в каком - то архитектурном беспорядке, при этом они ровнёхонько очерчивали квадрат двора, посредине которого росла много повидавшая огромная акация, уцелевшая в войну, не тронутая при строительстве. Ходила байка, якобы эту акацию посадил сам Потёмкин. Окно нашей большой комнаты с эркером было обращено во двор ; на время частых моих болезней кроватку ставили в зев эркера и я был в курсе всего происходящего. Рядом стоял журнальный столик с ютившейся на нём настольной лампой, кресло, в котором отец, будучи страстным книгочеем, подминал книгу за книгой (их в нашем доме было не счесть). В углу ,напротив, вершина благополучия тех лет - радиола «Латвия» со стопкой пластинок и телевизор «Рекорд». У отца была ещё одна страсть: найти печатное подтверждение ответу на свой вопрос знатокам «Что? Где? Когда?», надеясь получить приз - книгу, а если повезёт, то и подписное издание. Вопрос был о происхождении того самого «страшного скрипа» , издаваемого башмаками портовых грузчиков, обувших их на свадьбу Кости- моряка. Отец знавал сапожников, изготовлявших” фартовые шкарики”, скрипевшие через шаг. Секрет был прост: между двойной подошвой вставлялись две наканифоленные берёзовые щепы, они -то и являлись источником музыкальной какофонии при ходьбе. Будучи одновременно болельщиком и игроком, на многие вопросы он тут же отвечал, радовался, будто ребёнок ,и каково же было возмущение, что игроки не знают такой чепухи, растраивался проигрышу команды, за которую болел. Мама, сидящая здесь же за каким - либо рукоделием: вязанием или штопкой носков успокаивала:
-Ну что ,корову проиграли?-
-Почему корову? - не понимал я- однако всё стихало, отцовский вопрос зависал вместе с огромной южной луной, наполняя комнату неразгаданной тайной, такой же, как и чернозём южной ночи.
Бабушка Перцовая или проще, дворничиха Перчиха, рассекая метлой тишину, оповещала начало жизни очередному дню. За ней появлялся Молочный ( белый как лунь), усаживался на скамейку под акацией, доставал проникотиненными насквозь пальцами «беломорину», сотворял мундштучок, на манер ялового сапога, клал на нижнюю губу, прикуривал и больше к ней не притрагивался. Папироса гуляла от одного края губы до второго, пепел оставался при ней, как приклеенный. Выкурив, оттопыря мизинец, «хоронил» бычок в преисподнюю рядом стоявшей урны. Так курить не мог никто: ни взрослые, ни мы, мальчишки, хоть и пытались ни единожды. Ещё Молочный каждую весну мастерил домики для скворцов ( он называл свои творения домиками), делал многоэтажными с двухскатными крышами, над летком навес , который защищал птенцов от ворон. Все мальчишки нашего двора помогали развешивать, он же ворчал на самых отчаянных:
- Не сорвись, кудрявый! Даже если тот был стрижен под «котовского». На акации трудно было найти свободное место , куда бы можно было «пристроить» ещё домик, да и надо иметь железную терплячку, дабы, не избежав уколов, взобраться выше всех.
Скамейки, на которых восседал Молочный, и стол сделал краснодеревщик Володя, мужик огромного роста, с руками, болтающимися почти до земли, пальцами ,как литровые бутылки из под молока, что стоили тогда целое мальчишеское состояние, двадцать копеек. Я сгорал от любопытства, надеялся увидеть как такими пальцами он ковыряется в носу, тогда мне это было куда интереснее ,чем то, что этими ручищами в художественном музее была реставрирована мебель, воссоздан инкрустированный пол, сработана посуда для кукол, бирюльки. Скамейки же и стол были под стать создателю, неподъёмные, казалось, они сделаны из единого деревянного камня, отшлифованы и покрыты лаком. Ни взрослые, «забивавшие козла» ,не долбили стол «костями», ни дети (в кармане каждого имелся «инструмент» , чтобы увековечить своё имя) не поднималась рука осквернить эту красоту. Материал (тару) Володе доставлял шоферюга Вовкатеча, в ней привозили особо ценные детали воякам. Вовкотеча был похож на артиста Марка Бернеса из фильма «Два бойца», его любили и ждали. Из далёкого города «Рыыги» он привозил чёрный-чёрный рыыжский хлеб (такого у нас не пекли), такой же чёрный напиток бальзам в керамических бутылочках, детям и старухам сладости. Всем двором отмечали возвращение Вовкотечи, он был удивительным рассказчиком, привирал, от этого слушать было ещё интересней.
-А ну ,Толю, трошки помовчь, дай послухать як спивае кацапочка-
- полушёпотом просила Мария Лукинична, она всегда говорила полушёпотом, странно, но её все слышали. И моя мама на чистисенькой мови пела про то, как её били берёзовым прутом, чтобы не гуляла с молодым рекрутом, про Галю, которую пидманулы казаки, пела, как теперь уже не поют. Мне до слёз было жалко эту дурёху- Галю , которую в конце песни казаки вешают.
За столом не выдерживали, начинали подпевать. Нет, ничего не придумано лучше скамьи, стола, песни. Они будто пуповина связывают, роднят. Однако памятуя о том, что рано вставать и идти добывать ту сказочную жизнь, лелея надежду: «Нам не довелось пожить, пусть хоть дети наши поживут», тихо расходились, скамейки тут же, будто мушва облеплял молодняк. Прежде чем заступить на вечернюю вахту, поразить эрудицией, взрослостью, нужно было поиздеваться над тремя аккордами и голосом переходного возраста- разучить очередную удивиловку. Репетируя с другом Сухиком на диване чёрной кожи с валиками по краям, спинкой с зеркалом и полочками, по которым шествовали фарфоровые слоники, впервые поняли, что вначале было слово, а уж потом, битиЁ определяющее сознание а слова непременно материализуются. Так вот лежим мы на этом самом диване друг против дружки, перебираем струны, поём не про ёлочку, а гнусявим народную блатняцкую: «Тихо вокруг, сп…….ил макухи круг. Батько побачыл, так от……ячил, что аж забило дух». И тут следует непонятное, толи удар, толи «жучок»( это когда рвётся струна), в глазах темно, но слух улавливает молящий вопль друга:
- Ой, папочка, ой папочка -голос разъярённого Тимофея Фомича, отца друга-
-Я вам, блатные крестьяне, забью дух.
Он, лётчик – фронтовик, начал полировать о нас бляху парадного мундира, дабы лишить нас этого самого блатного духа до последней капли. Кое-как нашёл проём двери, вырвался из этих жерновов, но стало ещё хуже, так как предстояло получить довесок от моего родителя, который пребывал с мамой на курорте. За мной приглядывала мамина сестра, добрейшая подслеповатая тетушка, он пожурила за очередную драку и я погрузился в ожидания. О, как оно томительно! Кто оказывался в такой ситуации, знает, что это хуже самого наказания. Прошло время , Тимофей Фомич хранил молчание . Это случилось, здесь же ,под акацией, как раз на второй день свадьбы моего друга Сухика. Сидим, бренькаем на гитаре, вдруг голос Тимофея Фомича:
-Вовка, Колька! А ну спойте мне про «Макуху»… Мы улыбаемся и молчим. ---Не выбей из вас тогда дурь, может и людей достойных не получилось бы и, вряд ли такая красавица за оболтуса замуж вышла. А вот почему обозвал нас блатными крестьянами, так и не сказал.
Память сизарём над детством, над столом под акацией, где всем двором поровну пили радость, дарованную полетом Юрия Гагарина, где всеми до дна была испита горечь гибели Витьки, сына Володи, на далёком острове Даманском, над трелью мальчишеских голосов ,играющих в войнушку, где та и другая сторона непременно были наши.
И не было тех, кто бы мог предугадать, что пройдут годы, и поседевшие мальчишки вновь разделятся на наших и наших, яростно ненавидя, будут убивать друг друга.