Прощание
...
Безмолвие. Пустая полоса
Без облаков над самым горизонтом.
Вечерний воздух гасит голоса,
Им листья отзываются со звоном.
На вышках не горят прожектора,
На соснах спать устроились вороны,
А в воздухе всё меньше серебра,
И стронций крон стал охрой приглушённой.
Цвет сумерек запорошил глаза,
Ложится на зрачок тончайшей сеткой,
И странно так услышать голоса
Людей за железнодорожной веткой.
...
В пустом окне — как поневоле,
Неслышно теплится свеча.
От жёлтой вспышки память боли,
Как капля воска, горяча.
И вспоминается зима,
Скрипучий сумрачный прохожий,
Своей структурою похожий
На деревянные дома,
На скрип тяжёлых старых брёвен,
Глухих фонарных сухарей,
И звук шагов его неровен,
Но оттого ещё слышней.
Сухие ветры в поздний час
Застыли снегом в подворотне,
Но из неё, как день субботний,
Подспудно действуют на нас.
Пускай затянется прощанье.
Звёзд полон мир, деревья спят;
Глаза отыщут, как вначале,
И отрешённо разглядят,
Слегка слезясь от снежной пыли,
Как быстро движутся ветра,
И медленно — автомобили,
Снег наметён на номера,
А после, утром, в час, покатый,
Как освещённой горки склон,
Когда ветра, свернувшись, спят, и
Воспринимаются как сон, —
Снег станет спёкшийся и твёрдый,
И ноги сами поведут
Туда, где львы с печальной мордой
Немую память стерегут.
...
Брожу как тень.
Когда на первый лёд
С неслышным хрустом
Падает крупа, я
Смотрю уже без грусти,
Как идёт
Октябрь жёлтый,
Медленно ступая.
Мне хорошо,
И небо в облаках
Теперь совсем не кажется
Печальным,
Его качают
Сосны на руках
Движением привычным
И прощальным.
Брожу как тень —
По этим пустырям,
Давно простясь,
И оттого невидим.
Они меня
Не приберут к рукам;
Ещё б могли,
Но я себя не выдам.
И вот брожу
Почти что налегке,
Меня в толпе
Уже не замечают:
Знакомый давний
С вечером в руке,
Сосед в дверях,
Кондуктора в трамваях...
А мне теперь всё страшно,
Всё едино,
И даже чем единей,
Тем страшней,
И хлопает пустая парусина
На сером небе осени моей.
Когда уже не можешь без опаски
сойти с ума —
Неверный сделать шаг,
Когда всё ярче ощущаешь краски,
И больше ветра в стынущих ушах,
Когда о стёкла начинают биться
С той стороны миры без рубежей, —
Тут и поймёшь, как дороги границы,
Идёшь, и бродишь — мимо гаражей,
По улицам, как бы знакомым с детства,
По булочным в подвалах, по краям
Зеркальных луж, и, чтобы не глядеться,
Пускаешь взгляд по бритым тополям, —
И смотришь, и не можешь насмотреться...
А ветер давит в рамы, по краям
В стекло — впусти — царапаются ветки,
Не выпущу. Пока ещё я в клетке,
Здесь выдержит защита белых рам.
А как зима натянет рукавицы,
И руки проходящих во дворе
Забьются, словно маленькие птицы,
В карманы — гнёзда, по такой поре
Всего вернее будет пробудиться,
Год проводить, и сгинуть в январе.
* * *
Вниз головой, как яблоко на ветке,
Я повисаю, если мне не спится.
Я на плече несу себя из клетки
И на ветвях качаюсь как синица.
Несу огонь, подвешиваю груши
Для урожая будущего лета —
Сырые травы делаются суше
От ног моих, от солнышка и света.
* * *
Будь краток. Пути не видно,
Пока не наметишь словом,
Когда же одно растает,
Другое придёт за первым.
В Суоми, где ловят рыбу
И кормятся лишь уловом,
Родятся лесные сказки
Под ветра гудящим нервом.
Ведь там даже рыба может
Поведать пять тыщ историй,
И если ты их услышишь,
То будут тебе наградой
Открытые настежь дали,
Где птицы срывают гроздья.
Оброненную уложат
На дно прохладного моря,
Чья пена шипит и дышит,
И принимает всё, что...
Только ты сам не падай,
А будешь — так падай оземь,
И ветер тебя подхватит,
Тогда уж не бойся взлёта
Но успокой дыханье
И плавай как в речке летом,
И ветер тебя поднимет
Аж на три минуты лёта
И радостными кругами
Возьмётся носить над лесом,
Пока его караваны
Свой дальний путь не наметят,
И гулкие барабаны
На зов его не ответят.
На посещение школы
Возвращение в школу
похоже иссохшим кашлем
На когда 39,
и стены, качаясь, лезут
С потолком сообща,
безобразно сужаясь, на шлем;
Блок сознания вдавлен
и вывернут бесполезно.
Шкуродёр коридора,
сужающийся до хруста
О саднящую кожу
чужой как железо ткани,
Голой лампочкой бредит
о том, что в пространстве пусто. —
Пустота отвечает
за стенкою голосами,
До которых вот-вот.
Полых лестниц пролёты гулки,
Голоса каждый раз
задвигают себя за стены.
Как ни страшны их гулко
зовущие закоулки,
Но сознанье толкает
и требует перемены.
Наконец-то дверьми
пустой коридор ощерен,
Белоснежные плоскости
вторят друг другу звонко.
Пальцы входят
Знакомым движением в ручку двери —
Плоскость, плюнув, отходит,
подвижная как картонка.
И тотчас навалилось
забытое слово "парта",
Всё в прохладной пыли,
что есть бывшие пот и плесень.
Вон прилипший к стене
грубоватый портрет Декарта,
Разъярённый, как слон,
наступивший на горло песне.
Я уже не её,
от меня она не таится,
В голых клетках видны
неприкрытые вакуоли,
Всё плывёт, всё живёт;
у всего есть глаза и лица —
Боже, Боже,
и это считалось родным до боли!
Ни предмета родного
в живом по безлюдью доме,
Всё чужое, с неясным /и бред один/
назначеньем,
Узнаваемо, факт,
но теперь уже незнакомо,
Правда, слишком реально, чтоб быть
простым наважденьем.
Сверху тот же эффект присутствия:
равнодушно
Наблюдают ещё
не треснутые белила,
То есть бельма сущности,
вырвавшейся наружу.
Это школа, твержу себе,
значит, вот так это было...
Офелия
На родине, зол и краток,
Щегол, повторясь, поёт
О том, что так жаль солдаток,
О том, что солдат умрёт,
А здесь не тронуты воды
Краями их котелков.
Как слитки живой породы
Шныряет ничей улов.
Пустое тело опушки
Под маревом дённым спит.
Могли разместиться пушки.
Чудесный батальный вид.
Олень закликает самку,
Закончив удачный бой.
Художник бы вставил в рамку,
Охотник — забрал с собой.
Но нет никого на свете,
Лишь только зверьё, да я.
Я как-то спросила ветер,
А он говорит: нельзя.
А что, говорит он, люди —
Мне ведома эта новь,
Ведь снова житья не будет,
Лишь нечто, рваное в кровь.
И я соглашаюсь с ветром.
Я знаю, что ветер прав.
Бежит по тончайшим веткам,
По самым головкам трав
Отчаянный ветер воли.
Стократно он прав. Сама
Я помню так много боли,
Что легче сойти с ума.
Летящая стая уток
На крыльях несёт покой.
Мне даже сдаётся, будто
Он связан со мной одной.
Что это во мне все птицы,
И рыбки снуют на дне,
Мир втиснут в мои границы,
И это вот тут, во мне,
Деревья — смола и камедь —
Приют для всего зверья,
И здесь же гнездится память,
Пустая, как тень моя.
Финская сказка
Снежно-слепящая глыба
Стала закатом, и вот
Лунная облако-рыба
Прямо на солнце плывёт.
След самолётный протянут
Лентою в гладких полях,
Следом тем движутся сани,
Кто-то кемарит в санях.
В небе закатная дымка
Углями тихо горит.
Угли те старая финка
Палкой своей ворошит.
Снежная поступь упряжки
Смолкла, и сосны скрипят.
Кто-то хлебает из чашки,
Чем-то олени хрустят.
Жар загасив понемножку,
Встанет волшебница-ночь,
Примется звёздную крошку
В ступе небесной толочь.
По снегу длинные тени,
Лунные тени легли.
Там за упряжкой оленьей
Сани мелькают вдали,
Едут под тихое пенье,
Едут до края земли.
* * *
Переменчивый верх
Переменит своё положение,
Стоит только взглянуть
Чуть прицельней в конкретную сторону.
С изменением вех
Кверху крыльями плавают вороны,
Разве только по ним
Попытаться найти направление.
Человек, человек,
От дороги до дерева вычерчен
Только солнечный луч,
Да щербатая тень будет к вечеру,
Станешь падать — нырнёшь,
Захлебнёшься,
А кто тебя вытащит —
Только крылья твои,
А без них тебе делать здесь нечего.
Да и сбиться легко,
Если всё одинаково белое.
По дрожащим полям
Солнце катится силою трения
И уйдёт в молоко...
Впрочем, знаю, таким его делает
Круговое моё,
Кружевное по-зимнему зрение.
И опять же смотрю —
Вверх ногами висит моё дерево,
Прикреплённое к небу
За тонкую грань, как черешневый
Золотой черенок,
От которого ветками веревы
Расторчались крахмально,
И их нитяные навершия.
Переменчивый вдох
То и дело сменяется выдохом,
Осыпая перо,
В ветку птица вцепляется пальцами.
Снова следует выдох.
Сознанье цепляется.
Пауза.
Притяжение вверх.
Отрываюсь от дерева.
Падаю.
* * *
Если он улетит — останется звук крыла,
О натянутый ветер трущийся шорох перьев,
Да ещё — стёршийся добела
Разорванный ворох верев.