Профессор-филолог Владимир Владимирович Глазычев проснулся в дурном настроении. Собственно говоря, и не проснулся даже - его разбудили. Мобильный телефон настойчиво звал к себе, казалось, уже в десятый раз.
-Они там что, с ума посходили??? - простонал профессор. Вставать и идти к телефону после состоявшегося накануне вечера выпускников-филологов, плавно перешедшего в глубокую ночь, не хотелось. Но телефон так нахально звонил, почти не прерываясь на паузы, что профессор, наконец, встал и нехотя поплёлся к нему.
-Доброе утро, Владимир Владимирович!- Бодрый голос в мобильнике словно издевался над ним. - Моя фамилия Хворостенко. Владимир Хворостенко. Вы меня не помните? Мы встречались с Вами на презентации книги Качурина. Помните?
- Качурина помню, и презентацию его помню, а Вас извините...
- Ну, как же? Он же познакомил нас на фуршете...
- И фуршет помню, а Вас... А Вам, собственно говоря, что нужно?
-Да я, вот, книгу написал. Стихи. Понёс её в издательство "Илитон", а там говорят нужна рекомендация. Я позвонил Качурину, а он в отпуск уехал. Потом я поэта Аркадия Сухова просил, но тот сказал, что именно сейчас он очень занят - как раз новую поэму пишет и поэтому рекомендовал к Вам обратиться.
- Мерзавец! - подумал профессор о Сухове. - Самому лень, так он ко мне посылает всяких графоманов. Да и не времени, а совести у него нет! А в баре "Кальмар" дни и ночи торчать у него есть время???
- Видите ли, у меня сегодня очень напряжённый день,- на всякий случай, как можно убедительнее соврал профессор,- меня уже неделю аспиранты донимают о встрече, а тут ещё, как назло, из издательства звонили и торопили с рукописью. Так что, извините, но сегодня никак не смогу.
- Да, всего делов-то пять минут, не больше! Тем более, я у Вашего подъезда уже час стою.
- "Всего делов",- машинально отметил для себя Глазычев,- Господи, ну как с таким разговаривать после этого? Могу себе представить, что у него за стихи. - А, извините, где Вы адрес...
-Да, всё тот же Сухов и дал!
-Ну, это вообще ни в какие ворота не лезет!- подумал профессор и нелитературно помянул мать поэта Сухова,- такого, Аркадий, я тебе никогда не прощу!
-Пять минут, Владимир Владимирович! Умоляю! Ну что Вам стоит?
- Ладно, заходите... Только дайте мне хоть немного в порядок себя привести. Пол ночи сидел над рукописью,- опять зачем-то соврал Глазычев,- и поэтому только что проснулся...
* * *
-А, Вы, извините, давно стихи пишете?, - профессор начал издалека, поскольку сходу никак не мог подобрать нужных слов, чтобы как можно скорее выпроводить Хворостенко.
- Знаете, я пишу с самого детства, но только около двух лет назад задумался о серьёзной литературе. И вот он результат у Вас в руках.
Владимир Владимирович взял рукопись. На первой странице красовалась надпись: "Владимир Хворостенко. Я люблю тебя, мой город". Следующая страница открывалась стихотворением, которое, по-видимому, и определяло главный лейтмотив будущей книги:
Я люблю тебя, мой город,
Даже если невзначай,
Наверну сто грамм за ворот
Ты на это не серчай!
-Это... стихи?- с едва скрываемым сарказмом спросил профессор.
-Стихи! А Вам они что, не нравятся?
-Ну, как Вам сказать...
* * *
Прошёл час. Поэт Хворостенко уже совсем освоился в профессорской квартире и с таким жаром навязал Глазычеву дискуссию о новых веяниях в современной поэзии, что тот и сам теперь не рад был, что вообще ввязался в эту нелепую говорильню.
-Поймите, - горячился автор,- все эти архаичные строки типа:
Запылённых акаций навесы,
Громыханье трамваев ночных,
Но ни скверы Москвы, ни бульвары Одессы
Не заменят мне улиц твоих...
уже давным-давно безнадёжно устарели! Сейчас уже так никто не пишет.
-Вы уверены?
-Убеждён! Почитайте хотя бы последний выпуск нашего городского литературного журнала "Губернская улица", который почти полностью посвящён творчеству молодых поэтов. Там же совершенно иная ритмика стиха, другой взгляд на творчество, не скованное жёсткими рамками рифм, размеров и прочей лабуды. Это всё ушло! Кануло в Лету вместе с тоталитарным режимом и его жесточайшими ограничениями и правилами, которые были присущи всему, в том числе, и поэзии! Это в те годы поэты неделями бились над каждой строкой или словом, но теперь-то ведь совсем иной ритм жизни, согласитесь! Тратить неделю своей жизни на каждое отдельное стихотворение - безумие! Сегодня важен порыв души! Фантазируй, твори, а главное записывай всё то бесценное, что ты почувствовал именно в эту минуту! Потому, что потом это мгновение уйдёт навсегда вместе с каждым твоим ненаписанным стихотворением!
- Да Вы, я смотрю, философ...
-Это потому, что молодёжь сегодня совсем иначе смотрит на жизнь и ждёт от нас - поэтов нового поколения, совершенно иных стихов и книг о любимом городе...
-Скажите, а без "ста граммов" в стихах о любимом городе никак нельзя?
-Ну, при чём тут "сто грамм"? Вас это смущает? А по-моему, это новаторство! Во всяком случае так ещё никто не писал! Да и не в "ста граммах" дело! Это же юмор. Шутка. Да, неужели для того, чтобы объясняться в любви к родному городу нужно обязательно быть застёгнутым на все пуговицы? Согласитесь, но ведь это же ханжество.
- Разве? Никогда бы не подумал...
- Конечно! Ведь в данном случае "сто грамм" - это же просто образ, эпитет, некий символ доверительности и раскрепощённости. Попробуйте раскрепоститься и что-либо написать и Вы сами легко убедитесь в том, что это будет совсем иная степень писательской свободы. Не пробовали?
- Как-то не доводилось...
- Кстати, а сами не хотите попробовать? - поэт потянулся к сумке и достал оттуда бутылку армянского коньяка.
-Боже упаси! С утра, да и к тому же я совсем не пью. Сердце, знаете ли...,- пришлось в очередной раз соврать профессору.
-Владимир Владимирович, ну хотя бы по одной рюмке! - Хворостенко был неумолим,- Только лишь для того, чтобы Вы сами смогли убедиться в правоте моих слов. Всего одну!
- Ну, не знаю. Это как-то слишком уж неожиданно...
* * *
- Наташ, который час?
- Пол девятого, алкоголик.
-Утра или вечера?
-Утра, конечно. Я на работу убегаю. У меня сегодня квартальный отчёт и поэтому начальница просила пораньше прийти.
-А Хворостенко где?
-Да, ушёл твой поэт ещё с вечера. Еле выпроводила его. Я, когда с работы пришла, вы с ним уже вторую бутылку допивали.
-А дальше?
-А дальше ты мне всю ночь стихи читал.
- Какие???
-Что-то вроде "Я люблю тебя, мой город". Дальше не помню...
- Не может этого быть...
-Может! Вовка, ты кончай с этим делом. Ну нельзя же так! Каждый день у тебя попойки. Подумай, наконец, о своём здоровье - ты же не мальчик уже... А ещё вчера весь вечер твои аспирантки названивали. Я сказала им, что у тебя грипп и температура. Короче, выкручивайся сам. Ну всё, пока! Крепись, профессор!
* * *
Май пролетел незаметно. В университете у Глазычева было полным-полно дел и полное отсутствие свободного времени. Никуда не денешься - конец учебного года! Владимир Владимирович на работе был загружен под завязку и домой приходил поздно. Вот и сегодня с самого утра он уже успел ответить на кучу звонков - одним что-то обещал, с другими о чём-то договаривался, меняя интонацию в голосе с назидательной на просительную и наоборот. В дверь неожиданно позвонили.
-Чёррт! - выругался профессор, - кого это нелёгкая принесла в такую рань? Неужели с кафедры? В дверях стоял Хворостенко.
-Здравствуйте, профессор!- поэт, казалось, светился от радости! - Вот!, - протянул он Глазычеву новенькую книжку, где на ядовито-жёлтой обложке значилось: "Владимир Хворостенко. Я люблю тебя, мой город".
- Только что в типографии получил, и сразу к Вам - спешу порадовать! Ведь без Вашей рекомендации её бы не было. Поэтому Вы, так сказать, крёстный отец этой книги.
В сумке у поэта что-то характерно звякнуло.
-Я поэтому сразу к Вам, профессор. Только чтобы спасибо сказать! Буквально на минутку! Вы позволите?
- Да я, знаете ли, очень занят сегодня...
- Всего на одну минуту, профессор! Ну что Вам стоит?
Глазычев тяжело вздохнул и, пропустив гостя на кухню, покорно поплёлся следом. Загнанный стечением обстоятельств в нелепую западню, он испытывал примерно те же чувства, какие, по всей видимости, испытывают рыбы, попавшие в рыболовную сеть. Выхода из такой ситуации не было никакого. Приходилось одно - мириться с обстоятельствами и уповать на Всевышнего. Осознавая это, профессор ещё раз обречённо вздохнул и, мельком посмотрев на часы, приготовился к худшему...