Когда мы были влюблены, мы были сказочно наивны
и поддавались клятвам длинным, не знав их лживой глубины.
Все было проще и смешней, когда, живя от встречи к встрече,
делили на двоих свой вечер, придумывая имена детей.
Не видели мы роспись звезд, сплетая руки до рассвета,
Шекспира мне читал сонеты, и был мужчиной моих грез.
И я была твоей мечтой: родной, знакомой, но далёкой,
ты позволял быть одинокой лишь только рядышком с собой.
Тогда мы были лучше, мягче, не обозленные на мир,
не покидавшие квартир, сияли наши души ярче.
По свету узнавал в толпе, целуя в губы против правил,
уже не помню кто их ставил, но знаю – отменять их мне,
ведь ты мне позволял быть важной, считать себя сильней других.
Я говорила что ты псих, но ревновала все же к каждой.
Ведь не могла ни с кем делить, когда, влюбленная до боли,
смеялась над тобой до колик, а ты мечтал со мной прожить
всю жизнь, иль может пару жизней, еще хоть век, но тоже мало,
с учебы приходил усталый, а я была такой капризной.
И ты любил эти заскоки, а я любила лишь тебя
и нежность всю мою терпя, ты часто не справлялся в сроки,
но я всегда поддержкою была, когда осточертел нам жизни ход,
мы за руки брались и шли вперед, лишь на двоих всю трепетность деля.
Не обходилось без скандалов, ссор, швыряния посудою друг в друга,
допросами про новую подругу, и, оправдавшись, думали: «позор».
Не разговаривали вовсе по неделе и вещи собирали в том пылу,
а после пили чай в гостиной на полу, и вовсе до конца мирясь в постели,
винили лишь себя, боялись потерять, а я хотела навсегда быть лучшей,
а ты меня, конечно же, не слушал, шепча признания в любви опять.
Когда еще мы были влюблены, безумно и, конечно, безнадежно,
жизнь не была настолько сложной, и делать глупость были мы вольны.
Сейчас от этого остались только фото, даже вещей забытых толком нет,
есть только лава-лампы слабый свет и память той особенной субботы.