If the doors of perception were cleansed,
every thing would appear to man as it is:
infinite
(Уильям Блейк)
В конце шестидесятых - начале семидесятых
случалось по-всякому, бывало всякое.
Текло расклешённое время "The Doors".
В те годы я пил простоквашу и морс,
был малолетним босяткой.
Когда в Париже жгли авто
аборигены-гарсоны,
Союз дефицитствовал без пальто,
снашивая кальсоны.
Строил народ коммунизм,
плача, смеясь ли,
но в городах возводились ясли.
Катилась рождаемость вниз.
И нынче женщине не до декрета,
если работа есть,
а раньше работали все –
хотелось и пить, и есть.
И не открою секрета:
в шестидесятых-семидесятых
за тунеядство можно было сесть:
какого-то лирика-эстета
осудили за это.
А в деревнях…
Последняя хата в конце
жил я при матери и отце
в Больших Волуях.
Для большинства время весёлое было:
летом отец брал вилы,
шёл на покос,
пока публично целовались взасос
гериартрические правилы.
И так без яслей и детсадов,
пока родители на работе,
оставался я в доме один до шести годов,
свободный, как сопля в полёте.
Из развлечений - во двор окошко,
журнал "Огонёк" и радиоточка.
Помню, была ещё кошка –
нос с разодранной мочкой.
В наших краях и апрель не весенний.
В один из январских дней
я оказался за ней –
за дверью в сени.
Сени – промёрзшая тёмная клетка,
дверь на улицу на шпингалете,
так что попался я - малолетка -
в холодный капкан с мечтами о лете.
Мне бы в тепло назад,
но дверь тяжела, зараза.
И стал я медленно замерзать.
Хватились меня не сразу.
Родители не выясняли – чья и в чём состоит вина,
родичи молились за меня хором.
Вот тогда-то впервые я и вкусил вина –
мать отпаивала горячим кагором.
После – больницы, город большой,
вертолёт вызывали по рации.
В итоге всё кончилось хо-ро-шо,
обошлось без значительной ампутации.
Однако, прозвали меня левшой.
Время в больнице – не явь и не сон,
культяшку лечили до самого лета.
Однажды сосед по палате (странный такой,
тоже с отмороженной рукой)
сказал задумчиво не в унисон,
будто был пророком или поэтом:
"Скоро умрёт Jim Morrison".
Откуда он знал об этом?!