Если ныне ветра обретают сознанье и речь,
Если наши тела в зазеркальное тянутся время, -
Кто берётся секрет заповедного сада беречь?
Кто возьмёт на себя это долгое косное бремя?
Мы стоим у ворот. Мы немного еще подождём.
У тебя на руках увядает всё тот ещё ирис…
Уходили отсюда под первым осенним дождём.
Уходили под дождь, и под дождь навсегда возвратились.
Потайная калитка – а далее по борозде,
Где дожди всех столетий в одну несуразицу спелись…
Где архангел обещанный? Меч его огненный – где?
Мы уходим в «не-здесь», остановимся в «между» и «через».
Но спадает вода – вот уже мы и молоды вдруг.
И встаёт на поляне под небом лазоревым древо…
Ева, ты подожди, я не знаю, к чему твой испуг?
Что отводишь глаза, что на сердце скрывается, Ева?
Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?
Назови меня лишь, - и разлука ворвется мгновенно.
Пишешь слово "любовь", - а написано будет "война",
И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.
Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?
Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?
И мгновенный зигзаг разбивает космический круг
На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.
А черта горизонта становится слишком близка.
Воздух -- лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.
Замер камень в руке -- он уже не дождется броска.
Голос вычертил след -- иероглиф по образу "ятя".
Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.
Мы -- лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.
Мы -- последний пробел, тот, который уже не прочесть,
Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.
Тягость век вековых... (Значит - "век вековать"? Подскажи...)
Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,
Валуны-часовые, становимся на рубежи:
В наших долгих морщинах, как мох, разрастается осень.
И недобрым огнём зацветает в болотах вода,
Цепенеют дожди, и всё стелется воздух пологий…
...Через сердце Эдема продеты войной провода,
Те, что выведут нас напрямую к железной дороге.