Я не был в Париже!
И Лувр не видал
моей поэтической книги,
а в Лувре – Венера ,
одна среди зал,
где сонмы искусства – вериги.
Так хочется жизни!
Везде!
Даже здесь,
среди Рафаэлей старинных…
Таков я, Карамнов,
и весь, и не весь,
поклонник аквамарина.
Горит этот камень
и весь, и не весь,
огнём не сжигающим,
живо
напомнит о море…
Исток жизни взвесь
с Венерой вовсю молчаливой.
Не только ведь в фильме –
инстинкт основной,
куда ж от него нам подеться?
Жизнь тысячелетий,
словно волной,
всей страстью катится к сердцу,
к тебе, о, Венера,
к тебе дорогой,
дороже навряд ли, кто будет!
Я в Лувр не поеду,
я – там, как изгой:
я верую жизни, как чуду!
Венера родная, влюблён я в тебя
таинственной,
первой любовью,
мне всё удаётся,
когда я любя,
прошедшее делаю новью.
Мне наплевать, кем была ты,
кто есть:
богиня аль женщина
– Фрина! –
гетера которой не нужно небес –
земной прелестней мужчина.
Однажды я строки тебе посвятил,
хотел, чтоб ты стала нагою,
хотел, чтобы если другой буду мил,
я не; был в кровати с другою.
И строки увидели свет
– пусть земной! –
в журнале авторской песни,
но барды читали не вместе со мной :
они – высоко,
в поднебесьи!
Кому-то не нравились:
вкус, как и цвет –
всегда очень личное дело…
И вот я встречаю осенний рассвет,
с письмом, что ко мне прилетело.
Мне пишет редактор, Картавый ПэВэ,
про этику строчек небесных,
но я раздеваю тебя как поэт…
Пока мне так интересно!
Не может понять,
что есть жизнь для творца,
редактор Картавый Петя,
не слышит: как замирают сердца
от всех желаний на свете.
Ну, что ж? Он не только Картавый –
Глухой,
но эхо над ним пробренчало,
и он, попадая в ботинок ногой,
задел и рассвет очень алый,
алее всего, что бывает в соку,
алее кровушки алой,
и где-то близко
– но не вверху! –
запели песню вандалы.
Слова грубоваты,
грубей, чем скамья
для шей, что с верёвкой в Вандее,
но таковы и нужны для хамья,
что песней задницу греет.
Раз песня,
то пляшет не дым над костром –
сердца горят
– всей страною! –
чтоб не горел ни один отчий дом,
чтоб беды все –
стороною!
27 – 29 сентября 2016 г.