"Правофланговый" в поколении "мальчиков державы". Так он сам себя называл, и так называли его сверстники по поэтическому цеху. До войны, помимо первых публикаций в местной печати, Михаил Луконин успел поиграть в футбол за команду сталинградского "Трактора", но оставил бутсы ради учёбы в московском Литературном институте. Но вместо учёбы - война. Первое признание - за стихи, написанные во время финской кампании. Потом - поэмы, книги. Строки, вошедшие в хрестоматии и в память читателей. "В этом зареве роковом выбор был небольшой, но лучше придти с пустым рукавом, чем с пустой душой…".
Так говорила о записи, которую можно прослушать по этой ссылке: http://teatr.audio/lukonin-mihail-stihi, Белла Ахмадулина:
«Я очень люблю голос, который вы сейчас услышите. Голос поэта Михаила Луконина. Без его участия, совета и привета моя жизнь была бы много беднее.
Я буду говорить о голосе Михаила Луконина, называя «голосом» творческую манеру, или почерк, или характер поэта, — как вам угодно.
Так вот, голос Михаила Луконина отчётливо, внятно и сразу заметно определился в нашей поэзии в 1940 году.
Мне кажется, что отсчёт начинающейся зрелости и известности поэта Луконина следует вести от стихотворения, сразу ставшего знаменитым:
«Я жалею девушку Полю,
Жалею за любовь осторожную»...
Так начинается — словно застаёт нас врасплох, заманивает и ведёт за собой — стихотворение, посвящённое Коле Отраде, а кончается оно такими строками:
«А если бы в марте,
тогда.
мы поменялись местами.
Он
сейчас
обо мне написал бы
вот это».
Между теми и другими строками уместились исчерпывающие сведения об авторе и его ровесниках, какими они были в ту пору. И говорится об этом с живым азартом молодого сердцебиения, объединяющим любовь, отвагу, скорбь и надежду. Стихотворение это знаменательно ещё и тем, что оно раз и навсегда обнаруживает все особенности голоса Михаила Луконина: совершенную, ничем не скованную свободу речи, непринуждённую доверительность интонации.
А сейчас я почтительно предоставляю слово Павлу Григорьевичу Антокольскому. Вот что он написал мне: «Я так рад, что ты пишешь о Луконине! Я с волнением подумал, что между мной и им такая же почти разница возраста, как между им и тобой, а все ж мы едины, и любим друг друга, и друг у друга учимся. Я вспомнил вдруг то, что ты не можешь помнить. Ты, конечно, знаешь его стихотворение о госпитале, и о слепом танкисте, диктующем письмо о собственной смерти, и о поэте, пишущем это письмо. «Он: «Не вернусь...» — А я: «Приду! Приду!». Так вот, я помню, как Луконин читал эти стихи в 47 году — молодой, острохудой, имеющий в облике то особенное выражение отваги я жизненной силы, которое отличало всех молодых людей, с победой вернувшихся с фронта. Я восхищался им и верил в него, с особенной силой ощущая исцеляющий, обнадёживающий смысл этого стихотворения и вообще искусства. Тогда я впервые подумал не только о том, что непоправимо отняла у нас война, но и о том, что она дала нашему уму и духу. Волга и война — вот две главные силы судьбы, предрешившие дальнейшее развитие личности и творчества Луконина».
Горестный опыт потерь стал нравственным приобретением поэта.
«Но лучше прийти
С пустым рукавом,
Чем с пустою душой»
Я впервые увидела Луконина в 1955 году, а Волга и война все ещё были при нём или в нём. И так это всегда и будет. Их постоянное присутствие в его памяти сквозило в облике, странно сочетаясь с небрежной современной элегантностью — в речах, в повадке, в стихах, которые я услышала на первом праздничном Дне поэзии, во дворе университета на Моховой. К тому времени Луконин уже стал маститым поэтом, и потому так пленял и воспитывал его неожиданный способ общения с начинающими писать. Улыбкой, речью, предлагающей дружество на равных, грациозно-угловатой спортивной осанкой, свидетельствующей о силе и великодушии, он лишал собеседника молодой вздорной строптивости, ничему преднамеренно не учил и поэтому мог научить многому. Творчество Луконина сегодня свидетельствует о его совершенной духовной зрелости.
Поэзия — всегда поиск точного совпадения между словом, которое говоришь, и предметом, который имеешь в виду. И Луконин преуспел в этой многотрудной работе. Но достижение зрелости — для поэта не остановка, а побуждение к дальнейшему движению. В этом смысле многое объясняет замечательное стихотворение «А жизнь сверх меры — празднество и мука». Но я не стану цитировать это стихотворение — вслушайтесь в него. Вам предстоит общение с поэтом, и я от всей души рада за вас».
В записи в авторском исполнении Михаила Луконина звучат его стихи: «Коле Отраде», «Приду к тебе», «Спите, люди», «На перевале», «Раны», «Обелиск», «В новогоднюю ночь», «России», «Необходимость», «Возраст», «Отступление», «А жизнь сверх меры…»
И ЕЩЁ СТИХОТВОРЕНИЯ МИХАИЛА ЛУКОНИНА, КОТОРЫХ В ЗАПИСИ НЕТ:
МАМА
Я маму не целовал давно...
Маленьким был -
целовал,
душил,
С улицы жаловаться спешил,
Потом торопливо мужать решил.
Думал: "Мужество! Вот оно!"
Думал: "Мужество - это вот:
Прийти домой
и сказать:
"Пока!
Я на войну!.."
Улыбнуться слегка
И повернуться спиной к слезам,
К зовам маминым, -
на вокзал!"
Женщина вырастила меня.
Морщины уже на лицо легли.
Губы сомкнуты. Отцвели.
Но много в глазах моего огня.
Вот фотокарточка.
Изо дня
в день
Я думаю о тебе,
Моей колыбели,
моей судьбе -
Женщине вырастившей меня.
Я маму не целовал давно...
Только бы мне возвратиться лишь!
Мама,
Если меня простишь
Сердцем маминым,
решено:
Я расцелую тебя одну,
Сердце послушаю,
обниму,
Слезы вытру,
в лицо взгляну...
Перед тем как уйти на войну.
ТЫ МУЗЫКИ КЛУБОК
Ты музыки клубок
из разноцветных ниток.
Ты - музыка во мне.
Я слушаю цвета.
Туманный, словно сон, пещерный пережиток
Ты разбудила вдруг, наверно, неспроста.
Ты тень или ты свет?
Меняешься мгновенно.
Ты пересвет такой, что путаю слова.
Ты пестрота цветов и звуков,
Перемена
дней и ночей моих, очерченных едва.
Остановить тебя на чём-нибудь нет силы.
Как будто бы в костёр глядеть не устаю
на беглые огни.
Их дымные извивы
нельзя предугадать,
как молодость твою.
А тем и хороша. И потому загадка.
Поэтому живу на свете в полный рост.
Мы музыки земной космическая прядка,
ты музыка лучей,
протянутых меж звёзд.
СИНЕЕТ НЕБО
Синеет небо.
Падает капель,
И тени голубеют на снегу,
Зелёная, стоит в сугробе ель -
Соединить все вместе не могу.
Ты рядом не такая,
Как вдали.
Я мысленно подальше ухожу.
Молчи,
Я на другом краю земли,
Воспоминаньем смутным дорожу.
Вот вспоминаю всю тебя мою,
Придумываю мысленно опять,
Как ты опять
В заснеженном краю
Не устаешь меня живого ждать.
Твое письмо давнишнее беру:
«Благополучно всё. Пиши. Привет».
Приписываю твоему письму
Всё то,
О чём в письме
Ни слова нет.
Я мыслью дом домой перенесу,
В мечте
Письмо в свиданье претворю,
Все яблони твои
В моём лесу
Я поселю
И разожгу зарю.
Все строчки истолкую, как хочу,
Из равнодушья твоего слеплю
Любовь.
За эту вольность я плачу
Тем,
Что из нас двоих
Один люблю.
Но я устал от выдумки своей,
Фантазия устала, не могу.
Летит капель с заснеженных ветвей,
И голубеют тени на снегу.
(1931 год)
ВЛАСТЬ ЕЁ НЕ ИЗУЧЕНА
Власть её
не изучена,
значительно преуменьшена,
пока что во всяком случае –
всесильна над нами
женщина.
Водительство пресловутое,
нам данное от рождения,
наше главенство дутое –
чистое заблуждение.
Укоренилось ложное
представленье привычное.
Женщина –
дело сложное,
явление необычное.
Эта простая истина
не каждому открывается.
Застенчиво
и таинственно
женщина улыбается.
Приходим, бедой отмечены,
подвигами небывалыми,
мы всё равно для женщины
детьми остаемся малыми.
На взлёты и на крушения,
на все наши игры шумные
смотрят, даря прощение,
Женщины – люди умные.
Спорится или ссорится,
любится или трудится,
забудется или вспомнится –
женщину надо слушаться.
Она одарит надеждами,
осмеивает сомнения.
Врачует руками нежными
тягостные ранения.
(1933 год)
ПАДАЕТ СНЕГ, ПЛЕЩЕТСЯ…
Падает снег, плещется,
вьётся у самой форточки,
В белой крупе мерещатся -
точки,
кружочки,
чёрточки.
Падают вниз на деревца,
на травы, еще шумящие,
снежинки!
Сперва не верится,
как будто не настоящие.
Теряется лето - где ж оно?
Наново всё побелено.
Солнечно и заснежено -
сразу -
бело
и зелено.
А там, за Тбилиси,
вьюжится
над эвкалиптами зяблыми.
Ловят белесые кружевца,
развеселившись, яблони.
Лежит белизна рассветная.
Под снегом теплеют озими.
Дышит земля,
согретая
виноградными лозами.
(1936 год)