Давно ль был теплый вечер летний,
Давно ль черемуха цвела,
И мальчик двенадцатилетний
Шагал окраиной села.
В ночной покой сползались тени,
Журчал задорно акведук,
И были в ссадинах колени,
И были в цыпках кисти рук.
Он шел, любуясь облаками —
Беспечен, искренен и млад,
И замечательная память
Еще не помнила утрат.
Еще видна была дорога
На сто столетий впереди,
Когда неясная тревога
Приподнялась в его груди.
Подул с востока легкий ветер,
Туман качнулся голубой,
И мальчик в первый раз заметил
Бездонность неба над собой.
И мысль, что нет конца и края
Пронзила холодом его,
И слушал мальчик, замирая,
Удары сердца своего.
Закат, как яростный сигнальщик,
Мигнул зарницею во мгле,
И в этот миг вдруг понял мальчик,
Что он не вечен на земле.
«И я? И Я!! Я тоже тленный!» —
Он понял враз, застыв в тиши,
И стало мало всей Вселенной
Для пробудившейся души.
Весь мир предстал, как злой обманщик,
Разоблаченным перед ним,
И вот уже заплакал мальчик,
Бессильем скованный своим.
И, как осколки мирозданья,
Катились слезы по лицу,
И он бежал, бежал, рыдая,
Скорей к родимому крыльцу.
Скорей — по клумбам палисада —
С вопросом к матери спешит:
«Скажи, и я умру когда-то
И никогда не буду жить?!»
А мать сказать всю правду хочет,
Но говорит святую ложь:
«Ну что ты, что с тобой, сыночек,
Ты не умрешь, ты не умрешь!
А будешь жить ты сто столетий,
И доживешь до лучших дней...»
И мальчик двенадцатилетний
Тогда легко поверил ей.
И этот день, и ложь святую
Он будет долго вспоминать,
Не зная то, что прядь седую
С тех пор закрашивает мать.