Без излишней гордости я спешу представить редкой, случайной и не особо заинтересованной публике этот цикл стихов. Мне показалось важным немного поговорить о нём здесь, поскольку это нечто новое для меня. С каждым новым стихотворением, которое я писал для этого цикла я всё больше и больше отходил от привычного мне стиля написания на не вполне известные мне доселе территории. Я думаю, что всё это довольно поучительно и - кто знает - может быть, кому-то и интересно.
Для начала, я должен сказать следующее. "Главное - вовремя выпить живой воды" - это целостное законченное произведение, в котором все стихи надо читать по порядку, ведь вместе они образуют единый сюжет. Но так было не всегда.
Изначально, я просто писал стихи о том, что меня заботило. Это был определённый период моей жизни и на момент написания этого текста я не могу сказать, что этот период в полной мере закончился. Но, право, поговорить я хочу не об этом, а о том, как писались эти стихи.
Началось всё со стихотворений "Аконит" и "Рельсы, плачущие по пальцам".
Первое, собственно, и стало главным знаменателем данного сюжета. Я бы охарактеризовал его как конкретное обращение к конкретному человеку. Мне множество раз приходилось писать подобные стихи и это уже стало частью моего стиля: писать, представляя в своей голове отдельно - конкретного адресата, и отдельно - случайного читателя. И я часто пишу так, чтобы полностью текст был понятен кому-то конкретному. Но я так же стал стараться писать так, чтобы это не мешало читать его и всем остальным. И мне кажется, что это и стало моим почерком: вы читаете мои стихи и чувствуете (я надеюсь), что они личные. Что они предназначаются не вам. И вы не пытаетесь реконструировать всю ситуацию, не пытаетесь свести стихотворение к единому чувству. Это чьё-то письмо кому-то, но я каждый раз хочу написать его так, чтобы вы могли на это наложить свой сюжет, взглянув на него моими глазами. Мне всегда это казалось очень важным в поэзии - не просто давать общие сюжеты (неразделённая любовь, разлука, дружба и так далее), а заставлять читателя чувствовать: этот сюжет автор переживает не так, как он. Иначе. Потому что, в конце концов, все мы разные.
Но дальше всё шло несколько по другому сценарию.
"Я устал по ночам разбирать, что окна говорят мне, копируя в точности азбуку Брайля."
Меня уже спрашивали, откуда взялась эта строка. Но ещё раньше я сам задался этим вопросом.
Если быть до конца откровенным, я не знаю. Она просто пришла мне в голову и я сразу почувствовал, что это то самое, что лучше всего годится для передачи моего внутреннего состояния. В ней до чёртиков много потенциального смысла. Это и визуальный образ - горящие окна дома будто пупырышки текста, написанного шрифтом для слепых. В этом есть и ирония - шрифт для слепых, который могут прочесть только зрячие. В этом и прямо переданное настроение - я устал пытаться разобрать язык, которого не знаю. В этом и привычная для меня тема общения с ночными неодушевлёнными "жителями", которая тянется ещё из детского творчества. В общем, в неё можно вложить многое, но я лучше остановлюсь и предложу это читателю.
Стихотворение, унаследовавшее от этой строчки своё название, очень быстро стало почти максимально экспериментальным для меня. Я позволил в нём проявиться тем многим вещам, о которых так давно думал, и которые не решался использовать в своих стихах доселе.
Для начала, такой вещью стал непривычный для меня язык. Вообще стилистика языка в стихах для меня играет очень большую роль. Очень просто угробить хорошее стихотворение неизвестно откуда взявшимся словом, которое не соответствует общему стилю. Представьте:
"Чтоб за все за косяки мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать."
Нет ничего плохого в слове "косяки", правда. Оно само по себе может привнести в стихотворение иронию, бытовуху, разговорность и, даже, самокритичность. Проблема в том, что оно не соответствует заданному Есениным стилю языка. Думаю, это всё довольно очевидно. Много об этом уже было сказано.
В то же время, я давно не решался пойти на то, чтобы писать "современным" языком. Знаете, таким, не футуристичным, а именно "современным". Я также всегда не любил архаизмы и излишнюю патетику, наподобие стихов Шарля Бодлера, который способен шокировать читателя с важным видом аристократа. Я стараюсь больше не использовать античные образы (разве что, с иронией) и в целом "высокий штиль". В итоге, почти все мои стихи были написаны как бы "вне времени". Или где-то в районе серебряного века. В них не было ни "arbiter elegantiarum", ни вейперов. И вообще как-то я избегал слов, которые могут внести в стихотворение какие-то читательские совсем посторонние ассоциации. Однако же, здесь у меня появляются "клавиатура", "Брайль" и рядом - "тризна", "Морфей". И вот эти сочетания неожиданно для меня, как мне кажется и по сей день, вдруг вполне сложились в единый язык.
Далее, я сделал парочку очень тонких отсылок. И, естественно, одна из них - на Маяковского. Ох, сколько раз мои отсылки на Владимира Владимировича принимали за эпигонство. По моему мнению это скорее похоже на готовый, созданный и закреплённый в сознании читателя другим поэтом образ, который я просто беру и вставляю, чтобы не повторяться и одновременно отдаю дань великому поэту. Другое дело, что почему-то моих отсылок на других поэтов никто не замечает. Ну, вот здесь, скорее даже моим реверансом в сторону моих любимых строчек Хлебникова стала строка "Да и чёрт его знает, правее с плеча какого."
У Хлебникова было: "И скорее справа, чем правый, я был более слово, чем слева." Такое владение словом меня просто поразило и я с тех самых пор, как прочитал это, стараюсь приблизиться к нему. И пусть, эта отсылка, очевидно, понятна мне одному - в ней самой отсылкой является скорее не одинаковое слово "правый", а сама манера обращаться с ним. Просто лучшего слова, чем "отсылка" здесь я не придумал.
Отсылка на Маяковского же довольно очевидна, но я хотел бы её разобрать.
Донор: "...а я одно видел: вы - Джиоконда, которую надо украсть!"
Акцептор: "Но ты снова писала, что ты - Джиоконда. И, кажется, этим пыталась себя обидеть."
Здесь хорошо видно, зачем я делаю такие отсылки. Маяковский сравнивает возлюбленную с Джокондой, которую надо украсть за её бесценность и красоту. В моём стихотворении адресат воспринимает подобную похвалу скорее как что-то неприятное. И у меня это получилось передать (не скрою гордости - но спасибо В.В.М.) одной фразой, которой я одновременно сделал отсылку на автора, которая так же должна была зацепить адресата.
Другим новшеством стал размер стихотворения. Он довольно неудобен для написания, я должен признаться. Пару раз мне приходилось добавлять словесный балласт для того чтобы "утяжелить" нужную строчку, поскольку интуитивно строчки получались стандартной размерности.
Итак, это анапест с чередованием четырёх и пяти стоп, оканчивающихся на женскую рифму.
Трёхсложные размеры, а особенно - анапест, звучат очень тяжеловесно, они как бы отдаляют звучание стихотворения от "песенного", "певучего" к более прозаичному, тягуче-скандированному. Чередование большего количества стоп и меньшего - напротив делают стихотворение более отрывистым:
"Не нужно мне сейчас такого блага,
И в чёрный миг
Я не доверю тишине бумаги
Тщетный крик."
Мне не нужно было это. Поэтому я наоборот - увеличил количество стоп во вторых строчках, причём ровно на одну, чтобы сохранить общую размеренность стихотворения, не делать его "прыгающим".
И повествование получилось очень прозаичным, как я хотел. Рифмы будто бы возникали в тексте совершенно внезапно, не было ощущения, будто автор специально искривил строчку так, чтобы в конце она окончилась-таки чем-то рифмующимся. В этом так же помогла длина строк, которая давала разгуляться. И чтобы ещё больше усилить этот эффект, я решил внести ещё одно новшество для себя.
Это графическое представление стиха. Я решил, что оно должно выглядеть как сплошной текст. Я уже видел такую манеру писать стихи, но маленький внутренний консерватор во мне не очень хотел следовать этому примеру. Чтож, я его заставил, благо я убивал этим опять же многих зайцев. В частности, я экспериментировал (что само по себе, я считаю, полезно), я усиливал желаемый эффект и, наконец, я делал стихотворение ещё более близким для адресата и его любви к прозе. Причём, сложно сказать, что из всего этого было изначальной причиной.
Попутно я даже реализовал довольно тонкие поэтические трюки, на которые прежде смотрел с опаской, как на какую-то "высшую магию". Например, обращу ваше внимание на эти строки:
"Мы сидели точь-в-точь, на своей тризне, нерешительно Морфей над нами ручищу высил.
Я сильнее, чем спутанность личных мыслей, ощущал лишь, как так же твои заплутали мысли."
Здесь самое интересное - рифма. Дело в том, что если попытаться зарифмовать подряд слова "мыслей" и "мысли", может получиться неблагозвучная так называемая мной "лишняя рифма". Если вы встречаете такую в прозе (случайную рифму), она немного коробит слух. Очень нужно было отделить эти рифмы. Для этого в первой строке я подобрал такие рифмы, чтобы между собой они максимально не соприкасались, выглядели не созвучно, но при этом хорошо рифмовались со своей парой. "Тризне" и "высил" плохо рифмуются между собой, но неплохо рифмуются со словами, которые, однако же, оба являются однокоренными. В итоге, рифма есть и она опять же звучит слегка неожиданно, как будто появилась из ниоткуда.
Весь этот опыт и то, что получилось, мне очень понравилось. Это было свежо для меня и интересно, даже несмотря на все те гнетущие эмоции, которые я переживал в момент написания, после и сейчас.
Закономерно, следующим стихотворением, вошедшим в этот цикл, стало "стихотворение-сиквел".
В нём я выдерживаю в целом всю ту же стилистику, но в языке гораздо слабее образность: текст уже больше излагает конкретную мысль, которую последовательно развивает. Прозаичный слог и представление позволили очень доходчиво донести простую мысль:
"Ты быстрее пройдёшь по доске над бездной, если мрак этой бездны тебе осветить будет нечем. Если правду бездумно кому-то резать, можно с ней по случайности так же отнять конечность."
И всё стихотворение, включая эти строки, звучит холодно, почти, как если бы его читали с профессорской кафедры. Этому способствует повторение: "по доске над бездной, если мрак этой бездны", грубые образы: "но летят буйны головы с плеч сутулых, ты сама их видала в канавах обочины придорожной", и, наконец, прямое указание на место действия:
"Видишь,
сколько
в зале
пустых
стульев?"
Таким образом, мой лирический герой ещё сохраняет своё внутреннее спокойствие.
Но интереснее всего - окончание, в котором впервые явно появляется мотив эпилога. Мотив, в котором я как бы завершаю весь этот разговор и остаюсь наедине с теми самыми окнами. А фраза "я выключаю свет" уже здесь становится ключевой, как раз той, которая и означает окончание.
И это важная деталь, к которой мы ещё вернёмся.
Я должен заметить, что в конечном варианте цикла стихотворения идут не всегда в том порядке, в котором они писались, однако именно конечный порядок лучше всего передаёт развитие сюжета. Об этом ещё будет сказана пара слов.
Третий "сиквел" напросился сам. И он написан на звуковом надрыве. Я отказался от первоначального графического оформления а-ля проза и вернулся к построчному, чтобы оно читалось немного быстрее и проще. Эта простая манипуляция и язык, который я использовал в третьем стихотворении заметно ускорили темп и подчеркнули этот самый надрыв. Лирический герой этого произведения разбит и сквозь резидуальное резонёрство его языка, заявленное в предыдущих "частях" пробивается бессильный плач. Внезапная отсылка опять же на Маяковского:
"...вид размазанной карты
метро,
за проезд
и будней..." -
как мне кажется, подчёркивает это настроение. В этом образе как бы смешивается вся эта поэзия с серым бытом и остаётся только серость.
И, наконец, стихотворение завершается категоричным: "Это, кажется, будет последний мой раз... и третий".
Однако дальше следует стихотворение "Я выключаю свет". И вот в нём я полностью отказываюсь от прозаичности. Здесь автор тихо скулит о том, чтобы не сорваться и не вернуться к тому, о ком эти стихи. Он просто нелепо повторяет: "Я выключаю свет". Язык стал жёсткий: "Рифма (поверишь ли?) - та ещё мразь", сами рифмы - упрощённые и не стесняются как раз той самой "лишней рифмы":
"Я жалок так, что никто не чета.
Разве что, то, что пишу.
То, что пишу, я прошу, не читай:
это - бессмысленный шум".
Здесь я вынужден вставить ремарку относительно всего написанного выше и последующего далее.
Всё это и был самый настоящий искренний экспромт, который получился таким в основном благодаря именно реальным переживаниям, а не "задумке инженера". Это важно понимать. Да, многое я вношу намеренно (например, аллитерации), да, что-то является результатом поиска чего-то нового и да, всё это так получается во многом благодаря наработанной привычке (для большей отрывистости использовать мужскую рифму, например), но основной эффект, определяющий то, как будет читаться стихотворение, каким оно в целом получится, лежит в том, что чувствует автор, когда пишет стихи. Я настаивал на этом и буду настаивать, хотя, полагаю, большинство и так со мной согласится. Многие решения даже не осознаются в момент их реализации. Хотя, плохо, если они не осознаются вообще.
Итак, на протяжении всего этого стихотворения я просто убеждаю себя в том, что надо молчать и "выключать свет".
В тот момент я не понимал главной проблемы такого подхода.
"Сизой полночью, да порогами..." - это стихотворение стадии принятия. Оно буквально нарочито умиротворённое и своим размером скопировано со стихотворения Цветаевой из цикла "Стихи о Москве":
Ты постом говей,
Не сурьми бровей
И все сорок - чти -
Сороков церквей.
Исходи пешком - молодым шажком! -
Все привольное
Семихолмие.
В моей непутёвой голове это стихотворение и правда - самое умиротворяющее из тех, что я помню.
Язык я тоже подобрал соответствующий: слегка Цветаевский и с нотками просторечия.
Совершенно внезапно за ним идёт стихотворение "Хронос". И про него сказать мне здесь можно мало, хотя я и считаю его одним из лучших в этом цикле. Однако, оно очень канонично по структуре, выполнено с использованием опоясывающей рифмы, которая сама по себе выглядит очень важно и задумчиво. В нём описывается довольно сюрреалистичный сюжет, в котором я, видимо, пытался взглянуть на ситуацию со стороны. В стихотворении античный бог Хронос смеётся надо мной и моей беспомощностью. Сейчас я понимаю, почему я так сделал сразу на нескольких уровнях. Во-первых, мне нужен был персонаж, у которого есть несколько имён, чтобы тот мог использовать соответствующий аргумент:
"Я не верю, что это сложно!
Я - Сатурн, я - часы, я - Хронос.
Видишь? Нет, я не хорохорюсь,
даже ты так уметь бы должен."
Во-вторых, мне нужен был персонаж, который будет настолько очевидно громаднее лирического героя, чтобы тому не приходило в голову спорить с его критикой. Другими словами, когда тебя критикует сам Хронос, лучше скромно помолчать. Это и правда было очень важно.
В стихотворении предпринимается попытка выделить, наконец, в себе главный недостаток, из-за которого все беды героя:
"Слушать или душить в объятьях -
Я и то, и другое сразу."
Следующим стихотворением стала "Обезьяна".
Оно вышло очень цветастым. В нём появляются элементы культур, которые я нарочно всегда обходил стороной, ввиду (чего уж скрывать) пренебрежительного отношения. Мне, опять же, кажется, что здесь всё же получилось и использовать нужные мне образы, и избежать излишнего углубления в язык и терминологию этой культуры. Я просто примерил образ, который достаточно самокритичен и ироничен, и через который у меня получалось передать нужную мне мысль.
Которая, полагаю, станет легко понятна после прочтения.
"Если ты сталь" - стихотворение, на мой взгляд, довольно спорное. Даже для меня. Помнится, в тот день я выпил очень много кофе и не мог уснуть. Но в нём я перешагнул ещё одну грань навстречу к свободному стихотворному языку. Если в "азбуке Брайля" я начал использовать непривычные для меня образы, то здесь я в целом начал больше говорить, будто и правда с кем-то общаюсь живьём. Но мне было очень важно не перегнуть в этом палку и не скатиться до стихов-диалогов, стихов-реплик. Это должно было стать именно стихотворением - с развитием мысли, образами и тому подобное, но я стал позволять себе в языке чисто разговорные элементы, вроде недосказанного предложения, например.
Само же стихотворение - это вопрос с рассуждением о причинах поступков моего адресата, в конце которого происходит довольно классический приём рокировки всего двух понятий, после чего задаётся всё тот же вопрос, который от этой самой внезапной рокировки полностью меняет смысл и оставляет читателя самого решать, какие рассуждения должны последовать далее и с каким настроением. Почти полностью на очень похожем приёме построено другое стихотворение этого цикла - "Рельсы, плачущие по пальцам", о котором я почти не говорил до этого.
Прежде, чем я перейду к двум заключительным стихам, немного первых двух.
"А ветры вертят ветхим светом..." было написано где-то ближе к концу всех этих описанных событий. Тем не менее, в данном цикле оно исполняет роль пролога. Оно в целом не вполне относится к этому сюжету, хотя и тесно связано с адресатом. Это скорее фабула самого лирического героя, то есть меня. Я как бы снимаю слепок своей личности и переношу его в мир стихов, чтобы читатель примерно понимал, от лица кого идёт повествование.
Так как оно написано уже после всех "азбук Брайля" и т.д. и т.п., в нём уже чувствуется более свободный язык, чем в моих прежних стихах, хотя оно и очень напоминает то, что я обычно писал.
А вот "Рельсы плачущие по пальцам" - это уже введение в сюжет. Знаете, некоторые басни того же Крылова часто начинались с морального напутствия, вроде:
"Когда в товарищах согласья нет,
На лад их дело не пойдёт,
И выйдет из него не дело, только мука."
Я хочу сказать, что "Рельсы..." - это и есть такая вот "вступительная мораль". Вообще, стихотворение перекликается и с религиозными мотивами и в целом призвано задаться вопросом: кто кого ищет - человек беду, или беда человека. Именно таким вопросом я и призываю задаться читателя в самом начале повествования.
Вернёмся обратно в конец моего цикла. "Воздух" - это, наверное, стихотворение, в котором отразилось всё то, что у меня получалось сделать в моих лучших стихах. Я не имею ввиду, что оно тоже мне кажется лучшим, хотя по сравнению с многими другими моими стихами оно мне даже нравится. Я имею ввиду эту атмосферу, которую я стремился там создать, которую так же пытался создать в тех стихах, которые потом многие выделяли среди моих как лучшие (перечислять я их здесь не буду). Как-то так.
"Воздух" писалось как просто поток прикосновений в темноте с сопровождающими их мыслями.
Лучше я, пожалуй, его не опишу.
Язык здесь - самый интимный. Есть такой элемент, как слова, которые исковерканы ("безумящий"), но так чтобы при этом их смысл был всё равно очевиден. Это, как мне потом уже показалось, создаёт ощущение глубоко личного обращения, как будто кто-то говорит с кем-то, кто один-единственный может его понять. Опять же, конкретно это, например, я не специально задумал так, чтобы создать именно этот эффект. Но, когда в процессе написания мне пришла мысль, что можно использовать вот такие слова, я сразу почувствовал, что они добавляют что-то, что мне нужно для него.
Стихотворение в целом отражает событие в жизни Л.Г., после которого в нём что-то ломается.
"Эпилог".
Тут стоит начать с названия.
Как я уже говорил, начиная со стихотворения "Я устал по ночам разбирать, что окна... II" появляется мотив завершения.
Он достигает своего апогея в "Я выключаю свет" и потом Л.Г. в основном занят тем, что просто пытается смириться с тем, что всё закончено.
Однако в стихотворении "Воздух" всё взрывается к чертям собачьим и оставляет его перед необходимостью поставить точку.
И, хотя, лирический герой много раз уже пытался "выключить свет", он всё никак не мог понять одну проблему такого подхода.
Свет всегда можно снова включить.
Это стихотворение вполне могло бы так и называться: "точка". Однако, чтобы подчеркнуть целостность уже оформившегося к тому моменту цикла я выбрал такое вот название.
В нём видно "наследие" всего цикла. В нём есть всё то, что я не мог бы себе позволить раньше и то, чему меня научили новые стихи. Оно вообще довольно косноязычно и развязно. В нём много откровенно неудачных моментов, которые, однако, вполне вяжутся с основной мыслью, и оно мне этим и нравится, если так можно сказать. Л.Г. в нём уже никому не пытается угодить, что видно даже на примере того, как он выражается. А выражаться теперь он пытается максимально ясно, оставив резонёрство в прошлом, почти без образов, прямо и по делу, жертвуя размером и благозвучием.
И хотя по нему хорошо видна завершённость, в нём, тем не менее, нет того же мотива. Да, в самом начале следует фраза: "Я больше ничего не напишу об этом", но её сложно воспринимать наравне с "Я выключаю свет". Это уже скорее о стихах.
Мне кажется символичным то, что в нём я нигде ничего не завершаю. Скорее, я пытаюсь сказать последнее слово. Сказать так, чтобы можно было спокойно уйти, а не так, чтобы категоричнее попрощаться. Этот эпилог по всем признакам не является концом. Он мог бы читаться отдельно как обычное стихотворение. Но именно после всего пройденного пути он звучит как эпилог.
Изначально, "Главное - вовремя выпить живой воды" было просто отдельным заголовком для новых стихов, которые так отличались от моих прежних, что хотелось их поместить как-то отдельно от остальных. Однако почти сразу стал прослеживаться единый сюжет, что совершенно закономерно, ведь я писал то, что сам испытывал. Я решил поддержать этот вектор и в определённый момент (сложно сказать, в какой именно) я стал писать следующие стихи, чтобы они логически не противоречили предыдущим. Впрочем, это было совсем не сложно. В конце я получил просто сборник всех своих последних стихов, из которого решил исключить те, что никак не дополняли сюжет по существу, а оставшиеся аккуратно расположил в нужном мне порядке.
Что же касается названия, то сперва мне показалось, что эта строчка из "Аконита" созвучна моему состоянию на весь этот период моей жизни. В конце же я осознал, что этому совету, который изначально я даю своему адресату в "Аконите", сам я начинаю придерживаться только в "Эпилоге".
P.S. Перечитав всё это многобуквенное полотно, я почти до конца убедился в том, что его прочитает от силы пара человек, с другой стороны - не пропадать же добру? Однако, больше меня заботит то, что всё это вышло слишком похоже на какую-то исповедь. Честно говоря, я не ставил перед собой такой цели. Мне было важно указать на целостность моего цикла, который кому-то может наверняка показаться набором несвязанных между собой стихов, что меня расстраивает, а так же разочек наглядно показать и порассуждать о том, как я работаю над стихами.
Впрочем, этот получившийся "психотерапевтический" характер данного текста мне не кажется слишком удивительным. В конце концов, такие уж стихи.