Луна. Большая, круглая, и удивительно белая. С видимыми неровностями поверхности, созданными искусственно в результате вешнего воздействия, нанесшего непоправимые увечья, оставившего такие глубокие шрамы, что их видно даже через неподдающееся человеческому уму расстояние. Даже через время.
Луна лежала в центре ночного неба среди разнокалиберных звезд, как, бывает, лежит посреди двора на искрящейся от росы траве вылизанная и пожёванная собакой пластиковая тарелка, забытая после вечерней посиделки с шашлыками. Вылизанная со всей возможной любовью и нежностью, на которую только способен зверь в отношении куска пластика, сохранившего вкус и запах жаренной на костре свинины.
Белая израненная луна напоминала ей о чём-то светлом. Это что-то было очень важным. Что-то давно оставленное в ночи, во тьме, в прошлом. Важное и нужное, часть жизни, её часть. Почему оно осталось в прошлом и что это – событие, человек, вещь – вспомнить не получалось очень давно, и она прекратила все попытки вызвать ассоциации, способные вернуть воспоминания. Думать не хотелось. Она просто смотрела на это космическое тело, лишённое возможности уйти, прикованное к этому расстоянию чем-то очень сильным, и осознавала его безграничную малость в этой вселенной, теряя рядом с ним саму себя. Мечтала дотронуться до шрамов этой Луны, дошедшей до своей зрелости в последние дни августа, с желанием унять её вечную боль своей случайной лаской.
Но луна была далеко. Дотянуться до неё могли только верхушки казавшихся в темноте чёрными елей, которые уже не первую сотню лет с вечным для деревьев желанием проткнуть вселенную упирались в тёмно-синее ночное, полное звёзд небо и одновременно укрывали и берегли миры, существующие под их нижними лапами.
Если невозможно приласкать Луну, тогда оставалось только вдыхать влажный ночной воздух, стоя на этой ночной поляне, окружённой деревьями и звуками засыпающего от людского варварства ручья, заканчивающего свою жизнь в рукотворной запруде в паре километров ниже по течению, оставляющего недосказанной истину, известную только воде, прошедшей рядом с этими елями, коснувшимися луны.
Она стояла, глядя в ночное небо закрытыми глазами, мысленно здороваясь за руку с деревьями, одновременно колючими и мягкими, желая им как можно дольше сохранить существующую у их подножия и зависящую от их старых веток жизнь. Настоящую жизнь, продолжающуюся даже ночью. Уберечь её от упорно реализуемого людьми желания испортить всё на этой планете. Прощалась с ручьём, от всей души желая ему высохнуть и исчезнуть, присоединиться к ветру. Для ручья, рождённого быть рекой, это лучше, чем стать болотом.
Она ощущала кожей прикосновение ветра, всей душой стараясь принять этот останавливающий время и мысли покой, даримый сочетанием леса, ночи, и тайны, скрытой обрывками шёпота умирающего в запруде ручья, безмолвным криком нерождённой им реки. Она даже не пыталась узнать эту тайну, чувствуя ладонями её непостижимость. Она доверяла своим рукам, их самой нежной и самой беззащитной стороне, самой мудрой части физического тела.
Ладони могут понять и передать всё, как проводники внешнего мира в самую глубину человеческой души. Поверив собственным ладоням и своей душе человек способен узнать и понять больше, чем доверяясь только своим глазам и стройной логической мысли.
Ладони умеют донести до сердца не имеющую ценового эквивалента и окончательного осознания умом значимость прикосновения к своему новорожденному ребёнку. Они знают тайну зачатия новой жизни в порыве тел к единению и отличие страсти, рождённой человеческой слабостью и бесчувствием от страсти, являющейся способом выражения близости душ. Они верят в возможность дотронуться до плеча любимого человека через сотни и даже тысячи километров расстояния и в прощание жестом навсегда. Ладони способны помочь увидеть сон находящегося рядом через прикосновение к теплу, исходящему от его спины, и понять, как быстро надо уйти или осознать необходимость остаться. Ладони могут отличить бытовую пыль, вызванную отсутствием желания бороться с ней от пыли, покрывшей воспоминания о желании счастья. Они отличают верность собаки, даже не дотронувшись до её лежащей на коленях головы, от равнодушия человека, так и не понявшего смысл твоих прикосновений. Они разграничивают реальность физических ощущений, вызванных существованием тела в этом мире, и сны…
Вот и сейчас гладя на звёзды закрытыми глазами, подставляя ветру и темноте спину, распахнутыми руками ловя этот ветер, она ладонями чувствовала лес. Живой. Он был живее, чем миллионный город, огни которого скрывали холмы, покрытые всё тем же лесом. Лес дышал сам, как задыхается город без искусственной вентиляции, он жил без участия людей, как город умирает при их отсутствии, он дарил силу любому, готовому принять этот дар, в то время как город отнимал её у сотен тысяч неспящих.
Ветер порывами толкал в спину, заставлял сделать шаг по траве, скошенной и отросшей заново. Трава после потери себя сохранившая свои корни продолжала жить. Она заново выросла, отдав часть себя для продолжения жизни другого живого существа. Она победила боль, причинённую ножами косилки и колёсами трактора, затянулись срезы, прошедшие от края до края по всей горизонтальной поверхности листьев и стеблей. Потеряв, как человек голову, ту часть себя, что была выше всего от земли и стремилась вслед за деревьями в небо, трава продолжала жить. Она опять стала мягкой на ощупь, при прикосновении уже не даря колючесть жёстких оснований стебля, потерявшего свою вершину. Переболев, трава вновь дарила мягкость, идущую прямо от коря, желающего теперь просто жить, пока не наступит осень.
Гладя ладонями заново отросшие верхушки, она чувствовала, как трава продолжает жить, стремится как и раньше видеть эту луну, провожать этот не знающий остановки ветер, приветствовать ели. Трава знала, что больше не представляет интереса ни для кого из людей, кроме таких, как она. Траву все оставили в покое в этом августе. Почти все. И сейчас только её рукам и даже ногам, скинувшим тяжёлую обувь, трава отдавала без стона всю свою нежность, мягкость, отпуская через неё всю свою любовь к этой луне, к этому небу, передавая привет ветру….