когда станет больно, и скорчатся чёрным солдатики
бумажные в пламени рыжем, стремительно бреющем
их тонкие складки ливрейные и аксельбантики,
их тени тщедушные, кантики и портупеечки;
когда жуткий холод от пунша и смеха антрактного,
от звона целкового, смятой подошвами книжицы,
охватит и вывернет душу, бессвязно барахтая
её в склизкой массе недужной, что горечью брызжется;
когда покачнется земля, на которой святители
линчуют прилежно и ласково, томно и бережно,
иных, разобравших на сводки и дни, и события
батального лада,
но полных искристой надеждою;
когда загорится в груди и сожмёт: за молчание,
за тихую кротость, за взросшее в страхе согласие,
за гибельный ропот, за злые причуды и чаяния, -
и мир поседеет, покрывшийся пятнами красными,
ты стань мне опорой, единственным мыслимым лекарем,
ты нежностью выпестуй сердце неверное – скверное,
и выправи всё, что оно впопыхах исковеркало,
вверяя под честное слово своё – безразмерное;
и в миг, что сулит разумение истин и горестей,
мы курсом единым направимся к небу бездонному,
чтоб выплеснуть полупрозрачной чернильною моросью
промозглую память меж утлыми битыми кронами.