Александр Фуфаев
По моему глубокому убеждению, словосочетание "состояние здоровья" лишено смысла. Здоровье ; это не состояние, а отсутствие информации. А наиболее точной, но наименее полезной для пациента информацией обладают врачи-патологоанатомы. Наверное, поэтому большинство из них — люди спокойные, благожелательно настроенные к своим клиентам, хотя иногда излишне циничные и питающие склонность к черному юмору, поскольку занимаются они теми, кто прыгал и веселился, уже после того, как те отпрыгали и отвеселились. С одним из таких людей я был близко знаком, можно сказать, дружил. Его историю я вам и поведаю.
Жил-был доктор. Он был добрый. Звали его Самуил. По молодости и глупости мы часто шутили: "Добрый доктор дядя Сэм скоро брюхо вскроет всем!" А он не обижался — улыбался ласково и понимающе. Потому что был хорошо воспитанным человеком из приличной еврейской семьи. Папа — известный в городе музыкант, дирижер симфонического оркестра, мама — доктор медицинских наук, профессор и не менее известный в городе врач, открывающий человека с самой сокровенной стороны в силу своей узкой специализации проктолога.
Когда Самуил вступил в возраст юноши, обдумывающего житье, решающего делать жизнь с кого, выбор у него оказался невелик, вернее совсем никакого не оказалось, поскольку не было у него музыкального слуха. Такое случается даже в еврейских семьях. Пришлось Сэму идти по маминым стопам ; в мединститут, а не по папиным ; в консерваторию. Хотя как-то, после литра своего фирменного коктейля "два в одном" (спирт с помидорным рассолом пятьдесят-на-пятьдесят) он мне признался, что хотел бы быть простым инженером на обычном советском заводе. Ходить на работу к восьми утра, пить водку с сослуживцами и сослуживицами, время от времени выезжая на картошку и сенокос в подшефный колхоз. И ни о чем не задумываться. Особенно о смысле жизни, каждый день имея дело со смертью.
Но судьба и мама вогнали его в профессию, как гвоздь в стену. Там, внутри, он весь изогнулся, скрючился, как червяк на крючке, но никто почти этого не замечал — наружу торчала только шляпка, круглая и непроницаемая: с годами Сэм все больше становился похожим на японца, хотя ни буддизмом, ни синтоизмом, ни прочими модными восточными философиями не интересовался. На многотысячелетнюю богоизбранность своего народа ему тоже было наплевать.
Как и большинство советских интеллигентов он был напрочь лишен мировоззрения. Ну, не принимать же всерьёз вдалбливавшийся в школе и вузе марксизм-ленинизм! В общем, ему, как и нам, были равно чужды серп и молот, но регулярно напиваясь в дым, орали мы, что только с комсомолом остаться можно вечно молодым.
И все-таки чем-то он от нас отличался. Будучи ровесниками, мы, его друзья, только что разменявшие тридцатник, рядом с ним выглядели глупыми жизнерадостными щенками, беззаботно резвящимися на весенней травке. Видимо от недопонимания бренности и краткосрочности бытия.
Домик, в котором располагался больничный морг, где Сэм был полновластным хозяином и где находили временный предпоследний приют самые невезучие пациенты огромной клиники, стоял в глубине больничной территории на берегу симпатичного небольшого озера или большого пруда, где даже рыба водилась и рисковали купаться те из нашей компании, кто не верил в сэмовы россказни о невостребованных стариках и старушках, спущенных им за зиму под лед.
После каждой первомайской демонстрации, сдав парткому-профкому транспаранты «мир», «труд», «май» и превратив премию за активное участие в общественной жизни страны в жидкий сорокаградусный эквивалент свободы, равенства и братства, мы наносили традиционный визит в тихую обитель Сэма. Надо было видеть, как он суетился с удочками вокруг наших подраставших сынов и дочерей.
Его чадолюбие значительно превышало его человеколюбие. Нет, он не был ни мизантропом, ни тем более женоненавистником, однако так никогда и не женился. А на ком ему было жениться? На девушке из приличной еврейской семьи, окончившей консерваторию? Чтобы обречь своих будущих детей на столь же безнадежный выбор профессии?
Свободное время холостяка и обильный клинический материал он вскоре превратил в кандидатскую степень и уже подумывал о докторской диссертации.
Но тут как-то внезапно началась перестройка, социализм неожиданно кончился и для всех нас начались потери и приобретения. Не обошли они и Сэма. В один год похоронив отца и мать, он уехал в Америку, быстро нашел место трупореза в какой-то частной клинике и даже почти женился: жил с какой-то трёхнутой бабой, которая свято верила, что Элвис жив, и всячески пыталась убедить в этом Сэма. А он профессионально возражал, что даже Ленин — труп, несмотря на то, что его, Сэма, как и весь советский народ, много лет убеждали в обратном.
Через два с половиной года жизни у американского дяди Сэма, наш Сэм умер. От инфаркта. Сердце не выдержало. То ли американской свободы и изобилия, то ли от внезапно пришедшего осознания, что американские покойники от наших ничем не отличаются. А живые отличаются. И еще как!