В полночь странная белая птица
бесшумно на ветку платана садится
и кричит мне о ветре и воле,
и молчит о печали и боли.
Белый пух на груди вороша,
дует ветер осенний и зябнет душа,
просит к морю лететь над Ширазом,
и глядит, не мигая, агатовым глазом
на меня сквозь двойное стекло:
Знаешь, сколько воды утекло,
сколько сгинуло прожитых лет
с той поры, как увидела свет,
озаривший прекрасный и проклятый век.
Я светила во тьме и сгорал человек
на костре моих мыслей, надежд,
задыхался в объятьях иуд и невежд;
умирал сотни раз ради чистых идей,
содрогался в объятьях великих вождей.
Мне хотелось узнать, есть ли телу предел,
я старалась, но он умирать не хотел.
Его голод не взял, не убила война
и вином заливалась по горло вина.
Я гнала его в тюрьмы, в бега и леса,
я кричала ночами на все голоса
им любимых, забытых, родных.
Я себя сапогом выбивала под дых,
не умея, не смея все бросить, уйти
и оставить его в середине пути
без огня, осветившего тысячи лиц.
Я меняла войну на неволю больниц,
белый цвет сделав цветом тоски,
выжигала всю память, целуя виски
электрическим током недели, года –
он смеялся сквозь пену запавшего рта.
Я, отчаясь, толкала его на карниз,
я шептала, чтоб камнем и вниз –
он просил, даже если глаза ела мгла,
то ковер-самолет, то два белых крыла.
Долгий век он меня отпускать не хотел
и бессмертье устанет от прихотей тел.
Я, жалея его и себя, белой птицею в ночь
отлетела, сгоревшим дотла не умея помочь,
и когда он уснул, я два белых крыла
с его тела себе для полета взяла.