* * *
Да мало ли, где ты озоровал,
сразить друзей стараясь наповал
лихачеством и прытью желторотой,
нырял с обрыва, задирал верзил
с соседнего двора, отцу дерзил,
и целый мир лучился позолотой
беспечности. Теперь, когда транзит
привёл тебя туда, где всё сквозит
былым (преувеличенно, как в гриме,
немного чересчур), где на коре
царапинами ножевых тире
твоё же было вырезано имя,
ты полон чувств «вот-мельница-она-
уж-развалилась, дальше-тишина»,
купить тебя за грош, за слово «няня»,
и умиленья выдавить слезу,
и раздавить известную гюрзу,
ползущую из черепа преданий,
пожалуй, легче лёгкого. Изволь,
найди архитектурную мозоль,
хоть памятник какому-нибудь другу
детей, что при тебе ещё стоял
(пускай сейчас пустует пьедестал,
снесли – поставят вновь, и так по кругу),
и по незарастающей тропе,
натоптанной, пройдись, оторопев
от новизны, от чувства недовеса
в привычной ноше выспренной тоски
и созерцанья, как к чертям мирки
летят, хрустя под поступью прогресса.
Он виден в наступленье степеней:
святая ложь становится святей,
плачевные дела – ещё плачевней.
Отметившись у должных пепелищ,
всухую ламентаций не продлишь
никак, а потому – зайди в харчевню.
Хозяин – высоченный, словно жердь,
не тот ли, что... – устроит вмиг куверт
при виде изумрудного дензнака,
разговорится, нож держа в руке,
на прежнем незабытом языке.
(Как изменился выговор, однако,
была цинга?) Как дует из окна.
Вздыхает он: «давно нужна война»,
кладёт в камин чурбан: «протопим малость», –
и тянется к огню – разжечь чубук,
а на полене что-то вроде букв,
корой заплывших, – или показалось.
ПО ДОРОГЕ В ЛИОН
Когда ветра поля опустошат
и стихнут, духоту в разы повысив,
ты узнаёшь по воткнутым в ландшафт
густеющим булавкам кипарисов
о наступленьи юга. Их полки
в чешуйчатых, узорчатей жаккарда,
зеленых бурках, крепки, высоки,
теснят простор и заполняют карту.
Под их дозором кажется кипрей
тусклее, проще бабочек наряды,
и магистраль старается прямей
держаться. А в укрытиях цикады,
рассевшись, как на бирже теневой,
без лишних слов, умело, без загвоздок
всё пилят зной, деля между собой
последний вид недвижимости – воздух.
ПРИХОД ЗИМЫ ВО ФЛАНДРИИ
Дорога расселась от ливня,
сползла, поскользнувшись, в овраг,
вцепившись в него инстинктивно
культями корней и коряг.
Туман промокашкой просунут
меж листьев, как между листов,
и веток чернильный рисунок
впитать без остатка готов.
Дотошным жнецом-крохобором
неспешно шагает ноябрь,
обводит ледком тонкокорым
рябины сквозной канделябр.
Дойдя до кустарников щуплых,
тепло вынимает из-под
валежника, роется в дуплах
и гнёзд проверяет испод.
Спортивный, поджарый, чубарый,
играя репьями в крокет,
весь лес превращая в гербарий,
подходит к зеркальной реке,
чтоб магнием, вспышкой зазимка
теченье воды ослепить
и глянцем застывшего снимка
на память во льду сохранить.
АРФЕЕВ И ФРИДЕРИКА
Значит, вот у них как. Кисельные берега,
цветники вдоль обочин, а у котов на шеях
бубенцы. Мостовые без ям и рытвин. «Ну ни фига
себе», – без конца твердит дальнобойщик Арфеев,
только теми словами, что лучше знает. Откинув борт,
разгружает честь честью тягач с полуприцепом
и решает пойти, пятернёй наведя пробор,
пошататься, попить пивка, присмотреться к ценам.
Он гуляет без шапки, хотя на дворе ноябрь,
и бубнит то и дело: а как же, город контрастов,
и, в акулий оскал заглядевшись до самых жабр,
руку держит за пазухой, крепко сжимая паспорт.
Захмелев от трёх банок «Pils’а» и двух «Козлов»,
он бредёт через парк наугад, и уже нечётки
в темноте очертанья беседок, скамей, кустов.
Вдруг выходят из тени две или три девчонки.
Окружают, трещат, тараторят, не разберёшь,
имена свои, что ли, всё Изабеллы да Фридерики,
только как-то на Э... и его прошибает дрожь:
от одной из них пахнет сладостью земляники,
летним лугом, июнем; и смотрит, хотя молчит,
будто век лишь его ждала – и Арфееву век не надо
никакой другой. Он в кармане стискивает ключи
зажигания, загорясь: увезу её из этого ада.
И её, шальной от бесстрашия, сам не свой,
тянет за руку, а рука холоднее кольта,
и, мыча от жалости, просит: пойдёшь со мной?
И она, о боги, кивает, и на пальцах: мол, а за сколько?
МАТРЁШКИ
Кем-то давно подаренные, пыжатся за стеклом,
рдея улыбкой, блестя кумачовым лаком,
чванясь дородством, порождая тайком
неприязнь у тех, кто до размышлений лаком.
Неумытая наша праматерь, из чьего живота
вышли мы, в тысячелетий ретроспективе
выглядит мелко: сгорблена, несыта;
в смрадной пещере, где хаос и теснота,
нет существа забитей и шелудивей.
Только из этой грязи, цинги, золотух
вышли потомки её, распрямили корпус,
своды расширили, мысли, желанья, дух,
стали взаправду сitius – аltius – fortius.
В коммуналке матрёшек всё ровно наоборот,
старшая – всех крупней, потому матроной
наречена. Уменьшающийся приплод
держит под спудом в утробе своей скоблёной,
в матриархате матки, откуда ввек
младшим не выйти в дамки. Зато картинно
так и живут друг у друга на голове –
поколениями, без сердца, без пуповины.
Об авторе:
Майя Шварцман. Родилась в Свердловске (Екатеринбурге), закончила музыкальную школу-десятилетку и консерваторию, скрипач. Работала в театре Оперы и балета. Из России уехала в 1990 году.
Публикуется с 1984 года. Пишет стихи, а также рецензии и статьи о классической музыке. Постоянный автор сайтов Belcanto.ru и Operanews.ru. Автор нескольких книг, одна из них - с иллюстрациями автора. Живёт в Бельгии, работает в оркестре Европейской филармонии и ансамбле "Papageno".