Осенняя ночь зачернила дома,
И шум городской еле слышен.
Слезинки дождя собирает листва,
Блестят тротуары и крыши.
Где свет ночника в одиноком окне
Маячит фонариком тусклым,
Седой старичок в полинялом белье
Взирает на улицу грустно.
Иссохшие ноги спустив на ковер,
Сидит на кровати, застывши,
И что-то бормочет, ведет разговор,
Который никто не услышит.
На стуле облупленном чашка с водой,
Газетка, таблетки и мази.
В углу телевизор в пыли вековой,
Засохшая веточка в вазе.
От жизни осталось всего ничего,
Но это его не тревожит.
Он ждет не дождется конца своего,
Кряхтя на продавленном ложе.
Ни верной жены, ни родных, ни друзей.
Ушли в мир иной без возврата.
Отчаяния его нет на свете сильней.
Иль все же оно маловато?
Да он же счастливчик, вот этот старик!
Целехоньким дожил до срока.
Не глух и не слеп, так чего же он сник,
Тоскует и стонет глубоко?
Да разве сравнится отчаяние его
С отчаянием тех обреченных,
Кто с юности, может, лишился того,
Что всем нам привычно исконно?
Их ноги не ходят, глаза не глядят,
Их мучают травмы и раны,
Не могут родить. Как их души болят
Всю жизнь, день за днем, беспрестанно.
Но разве отчаяние их – абсолют?
Нет, есть еще горше примеры.
Они, как ни как, до конца доживут,
Пускай без надежды и веры.
Тяжел и ужасен отчаяния пик
У тех, кто безвременно сгинул.
Он просто счастливчик, вот этот старик
В «семейных» трусах из сатина.
Как смеет он клясть свою долю-судьбу,
Когда на детишек, младенцев
Злой рок налагает жестоко табу
На жизнь остановкой их сердца!?
В глазах их отчаяния не увидать,
Лишь страх, удивленье немое.
Но только забьется в рыданиях мать
И дико, в отчаянии завоет.