Мысли о смерти неуклонно преследуют меня. Иногда уходя, и принося тем небольшое облегчение в форме обычной тоски, которая тянется глубоко из души и просто не жаждет уничтожить себя без остатка.
Этой ночью я изредка плакал без любой причины. Слёзы эти не были ни скорбью, ни основой этого мира, радости, чего-то хорошего или серого… это были странные и необъяснимые слёзы, в которых не впиталось ни капли чувственности, обиды или даже театральности… ничего, что обычно ложится в душу плачущего.
Иногда от этого смех разражался скрипучим шумом, давящим тяжело горло, так что темечко было тяжёлым, а глаза и мысли словно слились вместе, чтобы утвердить мировую скуку, которая дрожала и причиняла боль в едва резких движениях, ладони прижимались к вискам, а сна не было… как и не было уверенности, что необходимо жить. Сама идея жизни растворилась и исчезла – отсутствующий страх смерти ясно направлял сознание в неотвратимое саморазрушение такой силы, что была удивительна эта едва приметная доля безразличия, вытягивающая из пропасти смерти лишь для того, чтобы вновь погрузиться в жуткую боль этого мира, выпивающего мои слёзы и кормясь моими страданиями, которых никакой физической основы и предположить не мог я.
Когда в неясной дымке сегодня я разглядел краем своих глаз неловкие странные волнения за моей спиной – и ощутил ветер дыхания и движений – я неуверенно хотел обратить свой взор, направить его своей волью туда, откуда проистекает это волнение, но ни единого мотива сделать это так и не нашлось в моей умирающей душе, которую пило тело этого жуткого мира, жаждущего жертв живой души для осознания собственной жизни…
Кажется, маленькая тень пришла ко мне и принялась трепать больно мои волосы. Я отринул эти бесполезные движения во сне, эти неловко выдавливаемые чужим разумом движения, чтобы принудить меня к ответу, чтобы провоцировать мой взгляд – вызвать ярость, грусть или слёзы, которые, впрочем, текли без особой причины и надобности, становясь даже чем-то привычным и доступным в этом истязании и соревновании с болью…
Даже страх необратимого и невозвратного – вдруг возникал и тут же растворялся в едва бьющемся сердце, щемящем бесконечной тоской, давящей и давящей и давящей так сильно, что теперь не было уже ничего.
Когда оцепенение спало – или прошла ночь, или закончился сон, и я разочарованно вздохнул, было настолько сухо во рту, что ни одно слово не могло бы слететь сейчас с уст моих. Чтобы смягчить своё окаменевшее тело – я тихо заморгал глазами, прежде пытаясь открыть их изо всей силы и едва сумев поднять свои бесконечно отяжелевшие веки. И лишь потом нарастающей волной всё быстрее отмирала одна часть за другой: кожа на лбу, онемевшие пальцы, ладони, руки, вдруг резко наполнились лёгкие воздухом, больно и жутко. Так же разочаровывающе, как и было прежде… ничего не изменилось.
Из-за шторы выглянула маленькая робкая девушка – чуть выше полутора метров, совсем прозрачная и тихая, в чёрном атласном платье, блестящих чёрных туфельках с белыми бантами, длинными чёрными волосами… она кружила всё ближе и ближе, и её песня утешала меня, а её танец поднял меня и пошёл навстречу, всё дальше и дальше – дальше и дальше, пока с одной стороны едва видимой точкой виднелся я, а с другой стороны исчезала вдали бесконечно хрупкая милая девушка, песня которой так чудно звенела в моём сердце… и я делал всё новые и новые шаги к ней, лишь удаляясь от себя и оставаясь на полпути к ней, шедшей смело мне навстречу… и никак мы не могли просто побыть рядом.
И тогда я понял, что мне надо вернуться к себе, и поспешил в обратном направлении, обещая через плечо скорую встречу, а когда я был достаточно далеко от себя и девушки, по другую сторону от них: меня и девушки – то увидел их странную радость. И я ничего не мог поделать с этим, снова тихо погружаясь в серую паутину своих снов, иногда тихо вскрикивая и вызывая улыбку у неё…
И я так сладко задремал в её певучих словах, ни одно из которых не было мне знакомо… и всё глубже проникал в меня пугающий холод, которому я не имел ни малейшего желания противиться в этот день и час… в этот день и час… в этот день и час…