На весенние рельсы, осенние рельсы и зимние рельсы ложится звук: хруст ломаемых тел, плеск кровяных мозгов; страх навсегда машинистский, что остановить не смог; ужас в глазах машинистский, что вагон за вагоном размазывают лицо какого-то женомужедетскопечального существа, по железу втирая его, как втирают тальк, как женщины запускают длинные когти в вас; крик машинистский подобен льду; машинист, в поту просыпаясь, пять раз поднимаясь за долгую ночь, от страха сгрызает ногти, сгрызает пальцы, вспоминая, что остановить не смог, пугается, что снятся ему чьи-то вывороченные мозги, вымороченная душа, а за ней ещё сотен двадцать душ; машинистский страх гонит с работы прочь, гонит в ночь, в кабаки, чтобы там, в бреду, разговаривать на одном ладу с теми, кто прожил и проласкал черноту, пустоту, кто ходил по дну нашей прекрасной жизни.
Машинистский ум никак не возьмёт в толк, по какую сторону – эту иль ту – легче существовать ему: то ли молча смотреть на кровь, сукровицу, вмятые лица, носы, вошедшие внутрь, то ль самому стать этой жижей, которую разгребут к утру два брезгливо квохчущих дворника, представив публике вопиющую чистоту.