Здание библиотеки было очень вызывающим. Оно было выстроено по квадрату, с внутренним двором. Второй этаж, он же последний, высочился на арочных колоннах первого. Хотя первый – сложно было назвать этажом, поскольку пользовались ним лишь летом и назывался он летним. Здесь стояло достаточно много стульев, столов, кресел, скамеек, посередине – диваны. Место было очень популярным. Люди всех возрастов, умостившись на облюбованных местах, предавались просвещению. Что касается второго этажа – то это собственно и была библиотека. Колонны первого этажа протягивались до крыши второго, сгибались к середине и смыкались с параллельной колонной. Окна выпуклые и так же изогнутые к центру крыши были опаясанны красивым кованным каркасом. На этих же каркасах внизу окна висели круглые, слегка удлиненные, с острыми концами и в такой же заостренной оправе, уличные фонари. С внутренней стороны на крыше стояли лопастные солнечные батареи. В углах здания размещались вакуумные прозрачные лифты. Поднявшись на второй этаж, я попала в один сплошной, цельный, огромный читальный зал. Возле каждой колонны, с внутренней стороны здания стояли стеллажи с книгами. Вторая – внешняя сторона зала была выделена для столов, столиков, стульев, кресел, диванчиков и прочей библиотечной мебели. Негласно зал был разделен на зоны. В северном крыле по средам и пятницам собирались любители рукоделия, вечер четверга в северном крыле был посвящен любителям истории. Во вторник и субботу с утра южное крыло принимало самых юных читателей, собственно говоря, для того, чтобы показать что же такое книга и естественно научить читать, в восточном крыле очень часто проводились выставки художников, поэтому столов и стульев там практически не было. В общем, всю неделю, все утро, весь день и весь вечер библиотека неустанно просвещала жителей города.
Я же как раз зашла в восточное крыло, где проходила выставка того самого Михаила Федоровича, которым так возмущалась моя бабушка. Что ж, хочу о нем сказать одно. Он очень любит музыку. Как вышло так, что человек, обладающий прекрасным вкусом в музыке, был лишен способностей в ней, я не знаю. Но то, что он мог ее отобразить в полотнах, я с уверенностью утверждаю. В зале не было ни одного полотна без музыканта либо инструмента. Я свято верю, что музыка в эмоциях. И здесь излита их оглушающая часть. Пианист, в порыве поднявший руку и еще удерживающий клавишу другой, был совершенно поглощен инструментом и совершенно отсутствовал в том времени и пространстве, в котором находились его слушатели. Спина с изящною рукой скрипача и десятки лиц покоренных слушателей, в каждом выражалась нота той струны, за которую зацепил музыкант. Беспечный цыган со своей спутницей – гитарой, веселил свой народ, а более себя и вся музыка выплеснулась безудержным танцем красавиц цыганок взмыв в воздух подолы верхних юбок. Задумчивость одинокого саксофониста, спокойно игравшего свою душевную историю закату, слегка прикрыты глаза, он свесил ноги с камня в море, солнце ласково коснулось его саксофона и согрело ему веки. Арфистка, одиноко сидевшая за инструментом у высокого распахнутого окна на заре. Их было множество. В зале было выставлено лишь около пятидесяти полотен. И вот я наткнулась на самого Михаила Федоровича.
- Доброе утро! Как приятно встретить столь юную особу на моей выставке! Как находите мои картины?
- О, они великолепны! Я бы не смогла и подумать, какое множество решений музыки возможно отобразить на полотнах!
- Это множество бесчисленно! Как бесчисленны решения в самой музыке.
- Да, конечно. Эмоции покоряют! Эти картины – как иконы для храма музыки.
- Да, вы правы. Не знаю, к сожалению или к счастью, но они действительно неподвижны и безмолвны как иконы. Вполне возможно, что музыка, движимая жизнью и страстью иногда способна перелиться в идола самой себе. Не знаю, все же глядя на все события, виденные мной, какова жизнь – таковы и музыка, музыка отображает ритм жизни, и картины, и все искусство в целом. Надеюсь же, что жизнь и далее будет возвышать искусство.
- Я вам искренне этого желаю.
- Всего хорошего.
С этими словами Михаил Федорович неспешно начал передвигаться к следующим посетителям в страстном желании узнать, что же люди думают о музыке в его картинах. Он прекрасно понимал, что может передать лишь миг из тех эмоций, которые дарит музыка и ему так хотелось передать самый страстный, яркий, спокойный, грустный, воодушевленный, именно тот, то даст людям желание прийти в его, всем сердцем любимый, музыкальный зал, послушать несомненные дарования тех героев, которых он старательно описывает в своих полотнах. И кто знает, возможно, именно эти люди окажутся следующими героями его картин.