Опять пишу тебе в Берлин, мамуля…
О нет! Я жив и вроде не контужен,
Не получал уже давно шальную пулю,
Ну, если только от зимы чуть-чуть простужен.
Как врали офицеры нам в лицо,
Когда считали, что возьмем Россию,
И даже, если брали их в кольцо,
Они, как будто воевали с нию.
Однажды, в плен один такой попал,
Ты, знаешь, я по-русски понимаю,
А он сидел со мной, и всё молчал-молчал,
А я ему еду всё придвигаю.
По паспорту его Матвеем звали,
И голубых огромных глаз не отводил,
И губы тихо воздух собирали,
Он связан был, но набирался сил.
Он крепкими словами осыпал,
Плевал в лицо, на кожу сапога.
И ночью очень-очень редко спал,
И вызывал его к себе я, иногда.
И, наконец, его разговорил,
Он жил в одной забытой деревушке,
Работал, ел, конечно же, любил,
С женою жил и матерью-старушкой.
В октябре Бог дочь ему послал,
Совсем малютка ничего не понимала,
Он только на руках её держал,
И любимая Матвея обнимала.
И понял, наконец, я, почему,
Так сильно русские за Родину стояли.
Они хотели поскорей в семью,
Чтобы их дети радость только знали.
Они ни смерти, крови не хотели,
Они, как и любые ждали мира.
Он был расстрелян у широкой ели,
На той земле, что воина породила.
Я очень часто удивлялся русским,
Когда считал их самой темной расой.
Я к ним ушел по тем дорогам узким...
Посвещается Барсукову Матвею. Спасибо тебе за жизнь...