И декабрь однажды окажется чем-то вроде
скованных слов
и ставших птицами туч,
а потом у изгибов скул отцветёт цикорий и скользнёт, спеша, последний осенний луч.
А потом сквозь его ребро прорастёт трава и окутает плющ отпечатки моих ладоней –
и следы чужих рук на плечах притираются навсегда,
до неслышной,
забытой
и ненавистной боли,
я – актёр, тот, который, взглянув на секунду в зал, видит в каждом его.
Земля совершает крен.
И следы чужих губ на висках притираются навсегда,
а потом первый иней коснётся его колен...
я – герой, тот, который идёт в полутёмный лес, ищет себя среди недопромёрзших стен.
Чужих глаз неприступный
и такой близкий блеск
я берегу внутри, сердце отдав взамен.
Может, это не я – слишком большая честь
быть его тенью,
мыслью,
сбывшимся без основ,
каждый укол в душе притирается – как, бог весть –
как секунды на стрелки не тикающих часов.
А потом по его груди пронесётся время и покроет мельчайшей пылью асбеста кровь –
и следы его губ на моих
прижились,
наверно,
я – есть он, и от этого мне возвратится вновь
страх терять, отпускать, уходить и, пожалуй, верить. Вот и всё, я никто,
говоря себе – позабудь,
опускаюсь на землю.
На эту чужую землю.
И однажды мне непременно его вернут.