Заметки Ф. Карима на полях книг Дж. Байрона, А. Пушкина и М. Лермонтова
Отдельного разговора достойно исследование литературы, которую имел Ф. Карим в личной библиотеке. Об этом можно отчасти судить по описи «вещей, ценностей и документов», изъятых у него в день его ареста – 3 января 1938 года. В частности, согласно протоколу обыска, проведённого оперуполномоченным Усмановым в квартире поэта, у Ф. Карима было найдено «журналов разных 56», «книг разных 58». Спустя два дня появился документ, согласно которому «Усманов сего числа рассмотрел изъятую литературу при обыске у арестованного Каримова Фатиха Валеевича и составил акт на предмет приобщения к следственному делу данный акт как вещественное доказательство и на предмет уничтожения путём сожжения» (л. 3).
В списке этой литературы журналы «со статьями врагов народа» «Советская литература», «Яналиф», «Атака». Большой корпус составляют издания на татарском, башкирском и русском языках: антология «Татарская художественная литература за десять лет», книги М. Амира, М. Асфендиярова, С. Баттала, Н. Гайсина, Ш. Гарая, Т. Гиззата, А. Ерикея, Г. Иделле, Х. Кунакбая, Ш. Маннура, М. Садри, Г. Саляма, Х. Такташа, Г. Тулумбая, А. Турая, Х. Туфана, А. Файзи, М. Хая, М. Шабая, А. Шамова и других современников Ф. Карима. Имеются книги русских и зарубежных авторов в переводах на татарский язык («Таинственный остров» Жюля Верна, «Капитанская дочка» А. Пушкина, «Ванька» А. Чехова, «Трагическая ночь» А. Безыменского), а также издания исторического, общественно-политического и социального характера («Русская история в самом сжатом очерке» М. Покровского, «Анархизм и социализм», «Воинствующий материализм» Г. Плеханова и первый том его «Собрания сочинений», «Очерки по истории материализма» А. Деборина, вышедший в 1934 г. учебник В. Сарабьянова «Диалектический и исторический материализм», трактат П. Липендина «К вопросу о философском развитии К. Маркса» того же года выпуска, «Очерки истории ВКП(б)» Н. Попова, сборники «Колчаковщина», «Герои труда»).
Судя по акту, Усманову 5 января 1938 г. пришлось изрядно потрудиться – «рассмотреть» внушительный объём литературы. Именно рассмотреть, а не прочитать – это было физически невозможно, что, тем не менее, не помешало ему приобщить акт к следственному делу, отправив более сотни изъятых книг и журналов на сожжение. Даже реестр их названий и заглавий является ценным материалом для осмысления мировоззренческих, художественно-эстетических истоков и основ личности и творчества Ф. Карима, что могло бы составить предмет отдельного целостного исследования. Тем более были бы ценными те заметки в них, которые поэт делал по заведённой им привычке, отмечая наиболее тронувшие места, важные с его точки зрения. Как видно, оперуполномоченный Усманов знал своё дело.
Отмечая постоянную работу Ф. Карима, связанную с его самообучением, указывая на литературные интересы и пристрастия поэта, его жена пишет: «Чтобы повысить своё образование, Фатих очень много делал, изучал, читал. Из художественной литературы особенно любил поэзию. Самые любимые поэты – Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Байрон. Татарский народный поэт Тукай. Из современных поэтов – Маяковский, Исаковский. А Хади Такташ стал его наставником и близким другом. В памяти такие его слова о любви к поэзии: "Удивляюсь, почему многие не любят читать стихи, а ведь в хорошем стихотворении настолько глубокий смысл, такая красота!". Не забывается сказанное им одному встреченному человеку: "Читайте поэзию!". Фатих любил собирать хорошие книги и бережно хранил их» (пер. с татар.).
Среди таких книг, чудом избежавших изъятия при обыске и бережно хранимых в семье поэта, полное собрание сочинений в трёх томах Джорджа Байрона, выпущенное в 1904–1905 гг. в Санкт-Петербурге издательством Брокгауза-Ефрона, полное собрание сочинений в шести томах А. С. Пушкина (М.–Л.: Художественная литература, 1934) и полное собрание сочинений в пяти томах М. Ю. Лермонтова (М.–Л.: Academia, 1936–1937). Изучение сделанных в них рукой Ф. Карима пометок позволяет выявить и отчасти понять содержание и смысл его духовного и поэтического пути, увидеть традиции, лежащие в основе художественного мира, созданного автором.
У поэта была привычка указывать внизу прочитанного текста дату его прочтения. Так, в первом томе сочинений Дж. Байрона он оставляет запись на яналифе: «17/II.1934 прочитал. Ф. Карим». С такой скрупулёзной точностью авторы отмечают дату создания своего произведения. Возникает мысль, что и Ф. Карим словно воспринимал (рассматривал) чужой текст «как собственный», выражающий непосредственно его мысли, чувства и переживания.
О себе он мог сказать словами Дж. Байрона, примеряя его строки о поэте, как, например, из VII-й строфы Песни тринадцатой поэмы «Дон Жуан»: «Я – мечтатель, // Не признающий никаких оков…». Ему не могли быть не близки и размышления Байрона о дружбе, связанные с горьким осознанием предательства: «От злых людей в беде не жди защиты» («Паломничество Чайльд-Гарольда», Песнь вторая, LXVI). И Ф. Карим был полностью солидарен с классиком английской литературы в том, чему будущее даст крепкий урок и наглядное свидетельство: «Друзей нет лучше женщин…» («Дон Жуан», Песнь тринадцатая, XCVI). Убеждённостью в этой мысли ещё до суровых тюремных лет и годин войны объясняется тот факт, как много мест Ф. Карим отчёркивает в поэмах Дж. Байрона, связанных с размышлениями о природе женщин. Например, сравнение женщины с замороженным шампанским в Песне тринадцатой «Дон Жуана»: «Шампанского бутылку заморозьте, // И вы найдете выморозки в ней; // Вкушая их, в восторг приходят гости: // Напитка нет приятней и ценней; // Клокочет он под ледяной корою, // Сверкая искрометною струею». Ф. Кариму было близко не только понимание Дж. Байроном сути женского характера, но и его внимание к психологии человека, устремлённость поэта к её постижению.
В произведениях Дж. Байрона Ф. Каримом помечено много мест, тематически связанных с проблемой творчества, особенно с классическим мотивом противостояния поэта и толпы. В строфе XV Песни девятой поэмы «Дон Жуан» поначалу угадывается характерное для отечественной поэзии 1930-х с её острой «социальной» проблематикой противостояние богатых и бедных, которое в итоге «оборачивается» в противостояние Я поэта, охваченного «тоской вечной», и толпы – тех, кто «крепко спит», не ведая этой «космической» тоски («Дон Жуан», Песнь седьмая, VII).
Поэтические кредо Дж. Байрона отвечали творческим установкам Ф. Карима: «Хотя б сидеть над каждой строчкой час, – // С дороги той, что Муза раз избрала, // Не поверну я в сторону...» («Дон Жуан», Песнь первая, VII).
Не мог остаться равнодушным татарский поэт и к строкам английского собрата о вечностном характере поэзии, искусства. Напротив строфы XXXVII Песни девятой «Дон Жуана» есть комментарий Ф. Карима, выполненный на яналифе и указывающий на то, что в поэме Маяковского «Во весь голос» есть перекличка с этим местом поэмы Дж. Байрона.
Строки Дж. Байрона, маркированные Ф. Каримом, помогают понять характер его отношений с современностью, уяснить психологические мотивы оптимистического настроя стихов 1930-х до периода ареста: «Но знайте: срама нет, когда поэт // Других заслуги хвалит. Знак бессилья – // Встречать все современное хулой; // К бессмертию приводит путь иной» («Дон Жуан», Посвящение, VIII).
Известно, сколь важное место в поэзии Ф. Карима 1930-х, как и во всей современной ему советской литературе, занимала «оборонная» тема, связанная с угрозой со стороны империалистических стран. Их общий пафос – в призыве на бескомпромиссную, непримиримую борьбу с врагом. И вместе с этим в выделенных Ф. Каримом строках Дж. Байрона слышатся боль и тоска поэта Страны Советов: «Когда сочтем те страшные затраты, // Что золотом и кровью делал свет // На войны, как ничтожны результаты // Окажутся одержанных побед!» («Дон Жуан», Песнь восьмая, VII). Не здесь ли берут истоки интонации грусти, печали, прощания, которыми полнятся строки поэмы Ф. Карима «Аникин», связанные с описанием сцен смерти заглавного героя, прощания с ним сослуживцев и семьи, его могилы:
На опушке леса есть могила –
Там венки лежат ещё досель.
Словно руки, ветви опустила
Над могилой молодая ель.
Там порой на ели одинокой
Дрозд поёт на утренней заре
О любви, о подвиге высоком,
О лежащем здесь богатыре.
Там бывает часто, после смены,
Пограничник юный. Как с живым,
Говорит он с другом неизменным:
– Здравствуй, Миша, это я, Галим…
Молодая женщина с малюткой
Приезжала прошлою весной –
И рыданья не смолкали в чуткой,
Напряжённой тишине лесной.
И сидела у могилы долго,
Тяжкою бедой потрясена,
Словно ветви, руки опустила
Молодая скорбная жена.
(Пер. А. Шпирт.)
Словно сам Дж. Байрон водит рукой Ф. Карима при написании этих строк, помогая ему поверх идеологической установки, поверх «заказа» прозреть истинную суть войны, дать ему общечеловеческую, гуманистическую оценку – в духе строк произведений гения мировой литературы («Дон Жуан», Песнь восьмая, CXXIV–CXXV).
В произведениях Ф. Карима 1930-х, времени всеобщего оптимизма, немного строк о смерти. Но это не значит, что его не интересовала эта онтологическая проблема. Так, он сплошной линией выделяет стихотворение Дж. Байрона «Эвтаназия». Внимание Ф. Карима также приковывает сцена в «Дон Жуане», когда герой «смущённым, робким взглядом» глядит на раны мёртвого полководца, стараясь «умом постигнуть тайну бытия» (Песнь пятая, XXXIX; Песнь девятая, XVI, XIII). В заключительных стихах строфы XIII Песни девятой размышления о смерти человеческой получают вселенское звучание. Напрашивается вопрос: не у Байрона ли Ф. Карим учился мыслить вечностными категориями? В своей статье «Поэзия храброго сердца» Римзиль Валеев приводит такие строки поэта, являющиеся, на наш взгляд, вершиной его философской лирики: «Пройдут года и разведут далёко // Меж Солнцем и Землёю расстоянья. // Юдоль земная кончится до срока, // Шар ледяной оставив в назиданье». По данным современной науки, спустя миллиарды лет Солнце остынет, а Земля отдалится от него. Поражаясь дальновидности поэта, его пророческой прозорливости, Р. Валеев так комментирует эти стихи: «Совпадение самых смелых предположений современных учёных с мыслью поэта, высказанной в небольшом стихотворении, написанном ещё в 1938 году прошлого века, – разве это само по себе не сенсация?!».
В стихах Ф. Карима конца 1920-х – 1937-го годов, в которых лирический герой демонстрирует полную общность с миром себе подобных, редок характерный для романтической поэзии мотив одиночества. Тем примечательнее стихи об «одиночествующих» образах в произведениях Дж. Байрона, выделенные татарским поэтом. Кажется, образ корабля из поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда» (Песнь первая, XIII, 9) и связанные с ним мотивы ухода, прощания с родиной из этого отрывка отразятся, словно Летучий Голландец, в стихотворении Ф. Карима 1939 г. «Путевые записки», где корабль увозит арестанта от родных берегов в места заключения. Видимо, многое значил этот корабль для Ф. Карима, раз уж до последнего своего дыхания поэт носил в кармане гимнастёрки листок с рисунком корабля, выполненным дочерьми, хранящимся сейчас в фондах Центра письменного и музыкального наследия Института языка, литературы и искусства им Г. Ибрагимова Академии наук Республики Татарстан среди рисунков, которые были дороги Ф. Кариму и которые он постоянно носил с собой. Этот корабль был словно символом трагической судьбы самого поэта, и в этом символическом смысле у него общие корни с «Кораблём» Дэрдменда, который «бури» жизни топят в «пучине», неумолимо требующей человеческой жертвы.
Семантически с образом корабля соотносятся романтические образы моря, океана, мотив бури, характерные для ранней лирики поэта. При чтении произведений Дж. Байрона, он выделяет места, связанные с ними, отмеченные высокой поэтической экспрессией, свойственной романтизму («Дон Жуан», Песнь первая, LXX; «Паломничество Чайльд-Гарольда», Песнь вторая, XXXVII).
Раздумья и переживания Ф. Карима находят отзвук и в стихах А. С. Пушкина. С ним его роднит ряд «личных» мотивов. Читая книги великого предшественника, Ф. Карим выделяет его стихи о дружбе. Отчёркнутые им строки стихотворения А. Пушкина «19 октября» (1825) «Нам разный путь судьбой назначен строгой; // Ступая в жизнь, мы быстро разошлись: // Но невзначай проселочной дорогой // Мы встретились и братски обнялись» роковым образом отзовутся в судьбе Ф. Карима, который по воле судьбы будет разлучён со многими друзьями, с некоторыми из которых ему будет уготовано встретиться либо в тюрьме, либо на дорогах войны или, как А. Пушкину с А. Дельвигом, не будет дано свидеться никогда.
Ещё одна схожесть творческих судеб поэтов – в нападках критики, которым Ф. Карим подвергался столь же яростно, как и А. Пушкин. Строки стихотворения Александра Сергеевича пришлись в 1937-м – в год особенно жестокой травли Ф. Карима – как нельзя кстати: «Поверь: когда слепней и комаров // Вокруг тебя летает рой журнальный, // Не рассуждай, не трать учтивых слов, // Не возражай на писк и шум нахальный…» («Совет»). В «Поэте» А. Пушкина он находит и отзвук своему вдохновению: «Но лишь божественный глагол // До слуха чуткого коснется, // Душа поэта встрепенется, // Как пробудившийся орел». А вот что двигало душой и рукой Ф. Карима, когда он выделял в «маленькой трагедии» Пушкина части, связанные с рассуждения Сальери о музыке, искусстве, гениальности, – нам остаётся только гадать.
Во временах А. Пушкина Ф. Карим находит общее с современной ему эпохой: «Страшитесь возбудить слезами подозренье; // В наш век, вы знаете, и слезы преступленье: // О брате сожалеть не смеет ныне брат» («Андрей Шенье»). Думается, если бы книга с пометой этих строк А. Пушкина попала в руки НКВД, она бы, безусловно, фигурировала бы в деле Ф. Карима как одно их самых ярких свидетельств его «вины» против власти.
Поэзия А. Пушкина стала настоящей творческой мастерской для Ф. Карима. Он учится в том числе и у А. Пушкина точности словоупотребления, умению одним штрихом, одной фразой художественно достоверно, психологически верно, с пушкинской простотой поразительно красиво передать суть образа. На мысль об этом наводят заметки, сделанные Ф. Каримом в произведениях русского классика: в первоисточнике сказки; в послании «К Жуковскому», где подчёркнута строка о Г. Р. Державине: «Крылатым гением и грацией венчанный»; в стихотворении «Наполеон» с выделенными словами о французском полководце, «в величии постыдном» «ступившем на грудь» Европы.
Особое место в кругу чтения Ф. Карима занимают произведения М. Ю. Лермонтова, стихотворение которого «Дары Терека» удостоилось его наивысшей оценки: оно отмечено словом, написанном на яналифе, – «Iskitkec!», что в переводе с татарского означает «удивительно, восхитительно, превосходно, бесподобно». Особенно Ф. Карима поражают в нём строки «Я родился у Казбека, // Вскормлен грудью облаков». Не этими ли самыми облаками, как романтический герой М. Лермонтова, «вскормлены» и лирический герой, персонажи творений Ф. Карима; не одно ли из них плывёт по «небу» его поэзии в стихотворении «Волнуясь, поплыло белое облако», будоража сердца парашютистки и всех, кто следит за её прыжком: «Сикерде; син ки; бушлыкка, // Дулкынланып китте ак болыт, // Ниндидер к;ч ;;ммебезне; // Й;р;кл;рен кысты шул вакыт» [I, с. 27] («Прыгнула ты в широкую пустоту, // Волнуясь, поплыло белое облако, // Какая-то сила у всех у нас // Сердца сжала в это время» (пер. с татар.).
Романтизму лирического героя Ф. Карима созвучен и максимализм, непримиримость М. Лермонтова в противостоянии с «толпой»:
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник не;званую гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Этот финал лермонтовского стихотворения «Как часто, пёстрою толпою окружён…» может служить одной из психологических мотивировок клеветы и поклёпов, обрушившихся на Ф. Карима в годы его травли и ареста.
Анализируя заметки Ф. Карима на полях книг Дж. Байрона, А. Пушкина и М. Лермонтова, приходишь к мысли, что взлёту поэтического таланта поэта в 1930-е гг. способствовал и круг его чтения, в котором, наряду с классиками татарской литературы, выделяются и мастера всемирной художественной словесности.