Я раньше умел понимать феврали
И серую слякоть ночей високосных.
Как беглый матрос в предвкушеньи земли
Всей грудью ложится на вёсла
И ждёт, что наступит иная пора,
Я ждал появленья оравы грачиной.
Кружилось на стол отрывное вчера
И свежее солнце горчило.
Я прятался в книгах, сидел на мели,
Любил только тех, кто уместен в застольях.
И вот начинали сквозить феврали
Грядущей эпохой застоя.
Но веря в теории общих кривых,
По меркам судьбы выводящих куда-то,
К февральской стране я настолько привык,
Что март, холодами распятый,
Имевший до Пасхи другие черты,
Всё чаще казался непрошенным словом.
Я стал разбираться в сортах пустоты
Не хуже буддиста любого.
Я бредил весной от зари до зари,
Писал обо всём, принимался за дело,
Но чуял эпоху застоя внутри,
Покуда снаружи кипело.
А снежная рябь пробиралась в июнь
Своим нерешительно пасмурным цветом.
Мне все говорили разумное: сплюнь!
Живи и на волю не сетуй.
А я понимал, что иду не туда,
Что чёртовы эти чужие кривые
Ведут на обрыв, где большая вода,
Где тонут суда грузовые.
И ветром сносило друзей и врагов,
И серое время лупило в затылок.
Эпоха застоя, эпоха снегов,
Неточных стихов и ухмылок.
Себя на закланье никто не готов,
Мы все умирать научились покорно.
Но вот мой февраль, отрешась от стыдов,
Взлетел календариком чёрным
За окна людей, обречённый среди
Дворовой метели, что небо вращала.
И я за февральским паденьем следил,
Себя февралём ощущая.
Потом я лежал, не умея уснуть,
И мысли меня предавали живые.
А утром я вырос и встретил весну.
И понял, что это впервые