Эпиграф:
"Там, где дионисические силы так неистово вздымаются, как мы это видим теперь в жизни, там уже, наверное, и Аполлон снизошёл к нам, скрытый в облаке; и грядущее поколение, конечно, увидит воздействие красоты его во всей его роскоши"
Фридрих Ницше «Рождение трагедии из духа музыки»
Хор:
Вот Аполлон – светлейший из светлейших,
Чьи помыслы чисты и благородны.
Он в окружении безгрешном муз прекрасных
Проводит дни в раздумьях о высоком.
Аполлон:
Куда не сунусь, всюду он!
Что за судьба такая
Мне натыкаться на него,
От встреч душой страдая?
Зашел в трактир (а мог в бистро),
Чтоб выпить чашку кофе.
Ну, кто скажите, кофе пьет
В притоне окаянном?
А я зашел, как будто бес
Меня опять попутал,
Хоть кофе там – бурда и срам,
Название, и только.
А вот в «Сайгоне», за углом,
Эспрессо варят знатно:
Дриады знают в кофе толк,
И зерен не жалеют.
Но я сюда, опять, в трактир –
Такой мой Мойры жребий.
И сразу вижу: за столом,
В хитоне затрапезном,
Сидит (покуда не упал
Под стол, а ждать недолго).
Расхристан весь, помят и пьян,
Глаза остекленели,
И, как всегда, в кругу ****ей,
Что «музами» зовутся...
Одна сидит, на чем пришлось
(Пришлось же на коленях)
И в чем пришлось, сидит она
(Читай, едва не голой).
Хохочет так, видна гортань,
Да что гортань – изнанка!
И чем ее развеселил?
Двух слов связать не может...
А остальные восемь муз
С подруги глаз не сводят,
И видно, что неймется им
И к ней его ревнуют.
Потом, потом... да что потом!
Все наперед известно:
Поедут в тройках в номера...
Уйми воображенье,
Не для того тебе дано,
Чтобы себя измучить.
А раньше... муз я этих знал –
Курсистки, институтки,
Служенье, скромность, идеал,
Романтики порывы.
Но в Лету канул кроткий нрав,
Исчезли идеалы.
А им не смену – гедонизм,
Цинизм и продажность.
Я за соседним с их столом
Был половым усажен,
И мне хватило полчаса
Тоски вкусить сверх меры.
А кофе там в помине нет,
Пришлось взять рюмку водки.
Я полового подозвал,
Без сдачи рассчитался.
Вернулся в келью, то есть, дом,
Что кельей называю –
Скупой отшельника приют,
Нору анахорета:
Кровать и стол, а рядом стул,
И горы книг без полок.
А для услады на столе
Проигрыватель старый.
Поставил Моцарта квартет
И выключил тотчас же.
Партиты Баха – не идут,
И Гайдн раздражает.
От водки голова болит,
Я к водке непривычен.
В трактирах кофе нет в меню,
А чай там хуже водки.
Я сел за стол и взял стило –
Гекзаметр закончить.
Но то, что накануне мне
Значительным казалось,
Теперь предстало ерундой,
Игрою легковесной,
Не без претензии притом,
А результат ничтожный.
Вдруг ощутил я пустоту,
Сосущую тревогу:
О чем пишу я, чем живу,
Затворник башни светлой?
Я – флейта, и на ней Эол
Наигрывает трели.
Вдувая воздух в пустоту
И дырки зажимая,
Мотив печальный в тишине
Бесцельно извлекает.
А жизнь кипит, цветет, гниет
В трактирах и притонах.
Мне тошнотворна эта грязь –
Сладка, как мед пчелиный...
Я лягу раньше и просплюсь,
Очищу дух от скверны.
Наутро Моцарт или Бах,
Бисквит и крепкий кофе.
И сяду снова за стихи
Про вечную природу.
Пусть раздаются в голове,
Как неги, трели флейты
И переливы райских лир,
Как воздуха дыханье.
Забуду в них кабацкий смрад
И Вакха облик дикий,
И хохот этих дерзких муз
Развратных и прекрасных.
А допишу, потянет в мир,
В бистро отведать кофе.
В «Сайгоне» варят так, глаза
От сладости зажмуришь.
А не дойду, сверну в трактир:
Там тоже кофе сносный...
Тепло людей и громкий смех.
Но воздух... воздух спертый.
Хор:
Вот Дионис – бог радости и счастья,
Веселья и пьянящего экстаза.
Он дни свои проводит беззаботно
В любовных играх, дружеских забавах.
Дионис:
Пил я в трактире с девицами милыми сердцу.
Все, как одна, – прелестницы, нимфы, вакханки.
Радостно с ними вкушать краткой жизни мгновенья
И забывать на минуту о том, что бессмертен...
Счастья дары о расплате на мысли наводят –
Разве возможно, чтоб радость такая без края?
Я и плачу – умирая и вновь воскресая:
Хмеля экстаз, а наутро похмелья издержки.
Вдруг возникает... Откуда? Из воздуха что ли?
Deus ex machina – нервный, угрюмый и бледный,
Призрак Эреба, заложник аскезы, фанатик!
Виду не подал, но вздрогнул, и сердце заныло.
Вечно является он, чтобы праздник испортить –
В самый разгар, когда сердце, как птаха, ликует,
Соколом ввысь воспаряет в прекрасном безумстве.
Точно безмолвный укор, приговор беспощадный.
Вроде не смотрит, но взглядом тревожит и сверлит.
Черный монах, сукин сын, титаниды отродье.
Сноб и педант, что был вскормлен идеей – не грудью.
Мина страдальца брезгливая портит блаженство,
Губы поджаты, осанка пряма и манишка
Девственно-белая, точно снега на Олимпе.
Феб с ним! – подумал, – Не сможет мне праздник испортить.
И не такие пытались, да где они ныне?
Стиснул я ту, что сидела едва на коленях,
Если б не стиснул, сползла бы давно и лежала.
Как ее звали? Помена, Лиопа, Сихора?
Нынче не вспомнить, не стоит, поди, и стараться:
Не оттого, что готов приголубить любую,
А потому, что ее первозданная прелесть
Держится тем, что мне имя ее неизвестно.
Поняли мысль? А не поняли, к черту катитесь.
Грудь ей сжимаю, но что-то неволит, терзает,
Словно в руке моей тесто, а может, булыжник...
Как описать? Не могу, не силен я словами –
Пусть в них вникают таланта лишенные к жизни.
Я не заметил, когда он ушел восвояси –
Он объявляется вдруг, исчезает внезапно.
Думаю, ладно, настала пора веселиться,
Бог с колесницы, Европа взыграла резвее.
Только момент миновал, не воротишь насильно.
Эту, которую... сбросил с колен, не жалея.
Выгнал всех вон, пил один, а потом отключился.
Как я до дому – не помню, оно и не важно.
Видно, доставили, может, и сам, поэтапно:
Благо на улице много столпов с фонарями –
Смертным светло, а богам – ориентир и опора.
Спал до полудня, проснулся в башкой неподъемной,
С жуткой мигренью, как будто ее дровосеки
Рубят без толку, а все отступиться не могут.
Пуст холодильник: ни пива, ни водки, ни сока.
Шарил по полкам, нашел в закромах старый кофе.
Выдохся, верно, сварил, ничего, полегчало.
Кофе не жалую, но на безрыбье сгодился.
Вроде внутри прояснилось средь клочьев тумана,
Так, переменная облачность, лучше не будет.
Радио слушал немного, но шум и помехи
Снова мигрень в голове пробуждали к движенью.
Моцарт играл – серенада для струнных, наверно.
Так себе, скучно, гораздо занятней Бетховен,
Пятая или седьмая – проснуться, взбодриться.
Впрочем, с мигренью такою, пожалуй, не стоит.
Выключил вскоре, довольно на скрипке пиликать.
Холст отыскал, что я начал вчера в упоенье.
Мельком взглянул... и глазам, хоть заплачь, не поверил:
Темные краски, бурление, вихри, безумство.
Нет ни структуры, ни формы, тем паче, идеи –
Мерзость, мазня, истерия, эксцессы, бравада.
Резких ударом холст в ярости скинул с мольберта,
Ногу занес, чтоб добить, но сдержался... раздумал.
Поднял опять, на мольберт водрузил и всмотрелся.
Ладно, как есть, что-то в нем... Может, нет... разберемся,
Как говорится, по ходу процесса узнаем.
Долго писал – полчаса, нет, минут этак двадцать.
Я бы и дольше, но тут мне звонит Мельпомена –
Вон ее как, а я вспомнить не мог накануне,
Впрочем, Поменой зову, так короче и звонче.
«Ну, – говорит, – старый хрыч, еще дрыхнешь, зараза?
Мы тут уже в кабаке, только скучно до дури
Нам без тебя. Ты приедешь? Не хочешь, не надо».
Как, – ей кричу, – без меня? Ишь, шалавы, ну стервы...
Холст свой накрыл, чтоб случайно его не увидеть
Утром с похмелья, в момент неокрепшего духа.
Эй, запрягай лошадей в колесницу–жар-птицу!
Нету такой ни у Зевса, ни у фраера Феба.
Эй, веселей, поскачу напрямик к чаровницам.
Праздник души. Денег нет. У Помены найдутся.
Только бы этот опять... А, пускай! Не помеха
Храброму тигру оскал и рычанье гиены,
Только б рычала и скалилась где-то поодаль...»
Хор:
Все происходит, как богам угодно.
И если им угодно, чтобы в душах
Людей царил конфликт и вечный хаос,
То сами явят им пример раскола,
Прообраз, прототип и парадигму –
Божественной души неразбериху,
Чтоб смертные могли уподобляться.
11 декабря 2016 г. Экстон.