С утра взошел Октябрь, кровавый день на вздохе,
Тринадцатым он шел, не пятницей, - четверг
Свет взгляд слепил, а в чашке дымился крепкий кофе,
Отец читал в газете про то, кто взял забег.
Мать чистила картошку, качалась я на стуле,
Куда с ногами встала с отцом по правый бок.
Мне было десять лет – уютно в своей шкуре,
Смешинка, фантазерка, румяный колобок.
Звонили телефоны, секунды замирали,
Никто не знал, что в девять ударит первый взрыв.
Никто не знал, как страшно, как люди умирали,
А в трубку: «Не ходи, горим!», звонок, «Алло!» - и срыв.
Никто не знал, как танки срываются в галопы,
Как едут транспортеры, как лязгают ножи,
Как пули пролетают, как замерзают стопы,
Как падают антенны и крошит этажи.
Во рту - свинца ошметки, на лицах – грязь и копоть,
В руках по пистолету, а, может, автомат,
А, может, под машиной, руки уж нет по локоть,
Кричит и ног не видит, стреляет наугад.
Когда бежит за сыном, в одном своем ботинке,
В рубашке наизнанку испуганный отец,
Когда под небом дым совсем как на картинке,
И стекла вылетают, как жизни из сердец.
Когда уж не подняться застывшему в дороге,
С седой косой в косынке продрогшему нутру,
А страшный парень в маске, засев в своей берлоге,
Как сын - отца застрелит, как брат – убьет сестру.
В тот день в ревущих окнах, подернутых ветрами,
У битого подъезда, сиротского порога,
В том городе уютном, подкованном горами,
Для многих вдруг не стало заботливого Бога.
А я смотрела сверху, с вершины трех пролетов,
Как лопаются шины и пламенем горят,
Как остаются в небе следы от вертолетов,
И меньше, меньше, меньше живых бежит ребят.
С утра взошел Октябрь, а сел – под панихиду.
Не слышала войны, но чуяла сполна
И не смогу отныне простить свою обиду.
Казалось бы, малышка, но знаю, кто Она.