«Тюремная» лирика Ф. Карима как цикл
К стихам, созданным Ф. Каримом в период его тюремного заключения и лагерной ссылки, впервые обратился З. М. Мазитов в своём монографическом очерке о жизненном и творческом пути поэта в 1963 году. Конечно, в те далёкие «советские» годы материалы, касающиеся времени тюремного заключения поэта, были исследователю по понятным причинам недоступны, да и в целом тема репрессий и «тюремно-лагерная» проблема в литературе была просто закрытой, чем объясняется ограниченность разговора о «тюремном» творчестве Ф. Карима – на пространстве 4-5 страниц небольшой по формату книжки.
Началом разговора о произведениях «тюремного» периода становится анализ стихотворения «Карбыз кебек» («Как арбуз…», 1940). Мазитов говорит о пафосе произведения, направленного против подхалимства, наветничества, произвола. Подчёркивается, что оно рождает в читателе ненависть к злодеям, из-за жесткой воли которых страдает ни в чём не повинный человек, выражает обиду поэта на несправедливость. Хотя тюрьма не озлобила Ф. Карима, и этой злости, способной «огрубить» сердце поэта и его лирику, в его стихах нет. Эта мысль становится итогом анализа и других стихотворений: «Ямьле Дим дулкынлана» («Красиво Дёма волнуется», 1939), «К;зге, я;гырлы т;н...» («Осенняя дождливая ночь…», 1939), «Бер;;г;» («Одному», 1940), «Кыр казы» («Дикий гусь», 1941). Этими стихотворениями исчерпывается круг рассматриваемых исследователем произведений тюремных лет. Что, конечно же, ничуть не умаляет им сделанного. Прежде всего, главного итога их изучения: они демонстрируют ясность взгляда художника на мир, чистоту его души, помыслов. Поэзия Ф. Карима в эти годы достигает зрелости, и к войне он подходит в полной мере состоявшимся поэтом.
Вновь к периоду «тюремного» творчества Ф. Карима З. М. Мазитов обратился в начале 1990-х годов. В его распоряжении оказались тетради с записями поэта тюремных лет. К сожалению, судьба этих тетрадей после смерти исследователя нам неизвестна. Однако свои наблюдения он успел опубликовать в 1999 г. в журнале «Мирас». В связи с их особой значимостью в свете исследуемой нами проблемы, обратимся к ключевым моментам этой публикации.
Мазитов З. М. указывает на то, что Ф. Карим увлечённо цитирует в своих «тюремных» тетрадях произведения устного народного творчества. На их примерах поэт оттачивал своё художественное мастерство. Но они представляют интерес не только в связи с этим. В одном из образцов песенной народной лирики, например, можно услышать отзвук обделённой счастьем судьбы Ф. Карима: «Коелардан су алганда // Чил;кл;рем тулмады. // Башкаларга булган б;хет // Безг; кулын болгады» («Когда я черпал воду из колодца, // Вёдра мои не наполнились. // Другим доступное счастье // Нам помахало рукой»). Да и вообще, народные лирические песни, с их тонкой грустью, тоской, чутко отзывались на переживания поэта.
В тюрьме создавались и собственные произведения. Все они были включены З. М. Мазитовым в составленный им сборник избранных произведений поэта «Кыр казы» («Дикий гусь»), изданный в 2004 году. Они приведены в разделе «Кайгы» («Скорбь»). Здесь их 18. В дальнейшем в разговоре о них мы будем ссылаться на это издание.
Вернёмся к рассматриваемой статье учёного. Его размышления приводят к важному выводу, дающему ключ к пониманию и оценке «тюремной» лирики поэта с точки зрения общей логики развития его творчества: о том, что произведения, написанные Ф. Каримом в годы заключения, – важные документы, отражающие процесс мужания поэта. Под «мужанием», конечно, следует понимать указание на творческую зрелость автора, которую он достигает в тюрьмах и лагерях.
100-летний юбилей Ф. Карима активизировал интерес научного сообщества и к периоду его тюремного творчества. В сборнике научно-практической конференции, приуроченной к этой дате, находим ряд значимых замечаний относительно интересующего нас периода развития поэзии автора.
Много нового и важного содержится в работе Р. Ф. Рахмани «Шагыйрьне; поэтик фикерл;; ;зенч;лекл;ре» («Смысловые особенности поэтики стихотворца»). В поле зрения учёного оказывается большое количество стихотворений, до этого практически не изученных: «Син кызганма й;р;ге;не...» («Ты не жалей сердца…», 1939), «Кайгы» («Скорбь», 1939–1940) и др. Общие итоги их анализа, основанного на довольно подробном изучении поэтики, глубокой интерпретации, таковы: тюрьма заставила пересмотреть многие, ранее казавшиеся незыблемыми, идеалы, увела творчество Ф. Карима от влияния «идеологической» литературы, освободила от господствующего в ней пафоса прославления новой «социалистической» реальности, расширив в поэзии автора тему узничества, углубив лирико-философские мотивы со свойственными им задушевностью, искренностью, психологической напряжённостью чувства, драматизмом переживания, облагозвучив творчество мыслями о близких, родных, любимых.
Тюремное творчество Ф. Карима актуально не только с точки зрения роста его творческого мастерства, а прежде всего как духовное наследие человека, прошедшего тяжелейшие испытания судьбы, её непреодолимые «перевалы». Примечательны в этом смысле слова И. А. Еникеева, высказанные в статье «Трагические мотивы в поэзии Ф. Карима и А. Алиша»: «Даже сам факт написания стихов в подобных условиях уже есть вызов смерти, акт сопротивления».
О полном сближении, безо всяких границ, судьбы и творчества констатирует Ф. Х. Миннуллина в выводах к своей статье «Фатих К;римне; тоткынлык чоры шигырьл;ре» («Стихотворения Фатиха Карима периода заключения»). Она пишет, что это стихи о себе, о собственной судьбе, чем обусловлено их глубоко личностное начало.
Интересна и полезна с точки зрения рассмотрения поэтической техники Ф. Карима статья Э. Р. Галиевой «;д;би осталыкка кил; юлы» («Путь достижения литературного мастерства»). Исследователь обращает внимание на символику образов, разнообразие строфики, метрику, ритмику, своеобразие рифм, интонационно-музыкальный строй «тюремной» лирики поэта. Подчёркивается их гармоничность со строем души автора, миром его мыслей и переживаний.
Таким образом, резюмируя сказанное исследователями, подчеркнём, что в деле изучения тюремного творчества Ф. Карима ими было сделано достаточно многое. Тем не менее, нам представляется важным рассмотрение «тюремных» стихов поэта с точки зрения «цикличности», что позволит нам проанализировать его «тюремное» лирическое наследие со стороны единства, целостности и системности. Также актуальным в «тюремном» цикле является, на наш взгляд, вопрос о хронотопической оппозиции сна и яви, поскольку позволяет узреть глубокие биографические, психологические, эстетические и аксиологические истоки стихотворений. Немаловажной становится в ряду этих проблем речь о жанровом многообразии «тюремной» лирики, так как оно раскрывает пути и своеобразие лирико-философского постижения жизни. Наконец, следует пристальней взглянуть и на особенности поэтики «тюремных» стихов, являющейся свидетельством крепкой веры поэта в высокие, гуманистические идеалы, не вытравленные из его сознания и души никакими зверствами тюрем и лагерей, никакими нечеловеческими страданиями.
Если в период с 1929 по 1937 г. творчество Ф. Карима отмечено созданием, помимо стихотворений, произведений больших, в сравнении с ними, литературных форм (поэм, баллады, были, сказки, прозаических произведений – рассказов и очерков «Электрические фонари», «Далеко на лодчонке», «Дочь Дёмы Фатима» и др.), то творений, сопоставимых с ними по объёму, в обстоятельствах тюремного заключения по понятным причинам написано не было. Тем не менее, проблемно-тематическая, эмоционально-смысловая («пафосная»), мотивно-образная общность стихотворений, сотворённых поэтом в годы его пребывания в тюрьмах и лагерях (январь 1938 – декабрь 1941), позволяет объединить их в целостный лирический цикл.
Проблема лирического цикла широко рассмотрена литературоведением. Среди множества формулировок термина выделим определение, данное одним из наиболее авторитетных исследователей этого жанрового образования М. Н. Дарвиным: лирический цикл есть «такая совокупность произведений, которая заключает в себе какой-то признак единства или организации: общую тему, идею, проблематику, жанр, композицию и т.д.». Это определение даёт нам полное право рассмотреть «тюремную» лирику Ф. Карима как цикл, тем более что только «цикличный» взгляд на них поможет увидеть их своеобразие.
Прежде всего это касается лирического субъекта. При характеристике субъектной структуры «тюремной» лирики Ф. Карима мы будем пользоваться этим термином, а не привычным лирический герой, поскольку, согласно взглядам С. Н. Бройтмана, только для этой субъектной формы выражения авторского сознания характерна межличностная природа, которая «делает возможной эстетическую разыгранность "я" и "другого" в их "нераздельности и неслиянности"».
В «тюремных» стихах Ф. Карима «Я» – это арестант, находящийся здесь и сейчас. Его художественное пространство – тюрьма, художественное время – настоящее. Они полны реалистичных, до натурализма, описаний: «; мин калам тынчу таш т;рм;д;, // Тимер р;ш;тк;г; баш иям» («А я остаюсь в душной каменной тюрьме, // Тяну голову к железной решётке»); «Ди;гез т;бенд;ге кораб сыман, // Кара;гыга чумган таш т;рм;» («Как будто корабль на морском дне, // Потонувшая во тьме каменная тюрьма»); «Башын япса, аягына ;итми // Тик ямаудан торган бишм;те. // Ма;гаена тер;п ике тезен, // Керпе кебек йомарлана да, // К;рг;н т;шем кабатланмасмы дип, // Ул к;зл;рен йома я;адан» («Укроешь голову, ногам не хватает // То и дело штопанного бешмета. // Уперев в лоб колени, // Свернувшись, как ёж, // <С надеждой,> не повторится ли сон, // Он снова закрывает глаза»). Много деталей и особенностей тюремного быта заключено в стихотворении «Онытма» («Не забудь», 1941), с посвящением товарищу, с которым были связаны многие обстоятельства заключения в казанской тюрьме: и как они волочились по тюремным камерам, коридорам и дворам в драных мешковинах, заменяющих одежду; и как бились в душных камерах от нехватки воздуха; и как штопали иголкой из рыбьей кости прохудившуюся одежду; и как делили напополам пятидесятиграммовый кусочек заплесневелого хлеба…
Состояние субъекта, его ощущения, переживания, эмоциональный фон, сопровождающий подобные картины – соответствующий: «; мин шулай уйлап мо;аям да, // Тимер р;ш;тк;г; баш иям. // ;зелерг; ;итеп сыкрый к;;елем // Сагынудан сине, Кадриям» («А я, думая так, печалюсь, // Тяну голову к железной решётке. // Душа, готовая разорваться, страдает // От тоски по тебе, моя Кадрия»). Порой до ощущения кажущейся безысходности: «...киттем Себерг;. // Озаккамы? Б;лки, гомерг; // Ишетеп кен; белг;н ят ;ирл;рд; // Ристан булып, зарыгып й;рерг;?» («...я ушёл в Сибирь. // Надолго ли? // Только понаслышке ведая о чужих землях, // Будучи арестантом, блуждать страдая» ); «Б;лки, со;гы тапкыр... к;рештек...» («Возможно, в последний раз... виделись...»); «Б;тен тормыш – к;н-т;н сыкрап эшл;;, // К;газь д; юк монда, кал;м д;. // Килеп ;итми ана;, балалары; // Сагынып язган кайнар с;ламн;р» («Вся жизнь – день и ночь со стоном работа, // Нет здесь ни бумаги, ни пера. // Не доходят ни от матери, ни от детей // С тоской переданные горячие приветы»).
В этих «чужих землях» и пейзаж мрачный, холодный, бездушный, враждебный человеку. Целиком его обрисовке посвящено стихотворение «Й; к;н ген; була, й; т;н ген;...» («Или только день бывает, или только ночь...», 1939–1940): хотя и ноют от мороза кости, сгораешь в пламени мороза; безграничная тайга; и лето-то здесь всего два месяца; и беспрерывно ноющий ветер погружает в чёрную тоску; и никакой птицы-живности, способной пробудить светлые мысли, кроме разве что вороны, здесь глазу не попадается; и – самое главное – нет ни одной живой души, хотя арестантов тысячи, но это только тела, а глаза, мысли, души людей – вдали от этих мест.
Большую роль в тюремном «времяпространстве» играет хронотоп осени, который буквально царствует здесь: «К;зге я;гырлы т;н, ;ил ч;мл;неп // Калай т;б;л;рне туздыра. // Телеграф чыбыклары бу т;н // Шашкан ;ылан кебек сызгыра» («Осенняя дождливая ночь, ветер сердито // Срывает жестяные кровли. // Телеграфные провода этой ночью // Свистят, как бешеная змея»); «;илле кичт; к;зге мо;су болыт // ;кси-;кси коя к;з яшен...» («Ветряным вечером осенняя печальная туча // Всхлипывая, проливает слёзы…»). По принципу психологического параллелизма осенние картины призваны, с одной стороны, передать неуют, холод окружающей обстановки, с другой – выразить страдания, плач, душевный надрыв героя. Например, в стихотворении «Скорбь» с целью выражения беспросветного одиночества и тоски по утраченному Ф. Карим совсем по-тукаевски обращается к образу разметанных ветром (= судьбой) листьев (= людей): «Саргаюдан х;лсезл;нг;н яфрак // Эзли ;зелеп очкан ипт;шен. // Яз та;ында алар яшел иде, // Куаналар иде ;илл;рд;, // Саргайдылар х;зер, коелалар, // Таралалар т;рле ;ирл;рг;» (От желтизны ослабший листок // Страстно ищет улетевшего собрата (= близкого – Р. С.). // На весеннем рассвете они были зелёными, // Радовались на ветрах, // Сейчас пожелтели, опадают, // Рассыпаются по разным землям»).
Основная тема, связанная с образом «Я»-арестанта – тоска, скорбь человека, лишённого возможности быть с близкими, родными, с семьёй, вольной жизни на родине и свободы творчества. Этой темой обусловлены лейтмотивы узничества, грусти, печали, страдания, тревоги, разлуки, прощания. В некоторых из них мера страдания столь велика и так безысходна, что кажется – дальше некуда.
Но Ф. Карим, рождённый в семье муллы, не мог не знать одной истины, знакомой любому правоверному мусульманину: милость Аллаха заключается в том, что Он не посылает человеку такого испытания, какое не в силах вынести его душа. Может быть, поэтому, при всей глубине страдания, заключённой в них, стихи поэта по их эмоционально-смысловому решению пессимистичными никак не назовёшь. В них хоть на мгновение блеснёт какой-то светлый образ, пусть самая призрачная, но надежда.
По принципу контрапункта, в сопоставлении с мрачным житьём-бытьём заключённых, с доведённым до отчаяния образом арестанта даны в «тюремном» цикле образ «другого» с присущим ему иным хронотопом.
Употребляя понятие «Другой» в разговоре о субъектной форме выражения авторского сознания, мы имеем в виду значение «не такой», но не «разный». Дело в том, что и «Я», и «Другой» в цикле «тюремных» стихов Ф. Карима – это лики одного и того же субъекта речи, но в иных обстоятельствах, в иных временах.
Художественным пространством «Другого» является «малая» родина, его время – прошлое. В противовес мрачно-натуралистичным картинам тюремного существования, картины прошлого светлы, милы сердцу, согревают теплом безотрадного детства, юности, молодости, когда рядом были родные, близкие, возлюбленная, семья. Вот каковы приметы этого «времяпространства»: «Балалыгым ;тк;н болыннарда // Инде шомырт ч;ч;к аткандыр» («На лугах, где прошло моё детство, // Уже черёмуха, наверное расцвела»); «Х;тф;д;й яшел чир;м...» («Как бархат, зелёная трава...»); «Алтын нурларын сибер, // Тек; таулар артыннан // Калка тулган ай» («Золотые лучи рассеет, // Из-за крутых гор, // Всходит полная луна»); «Ак тир;кл;р тирб;л;, // Яшь таллар ирк;л;н;, // Яфраклар с;йли безг; // Дим ;киятен» («Белые тополя качаются, // Молодые ивы нежатся, // Листья рассказывают нам // Сказку Дёмы»); «Ямьле Дим дулкынлана <...> Нурын сиб; тулган ай // Дим тугаена» («Красиво Дёма волнуется <…> Лучи сеет полная луна // На дол Дёмы»). Очень напоминают подобные пейзажи картины «начального» стихотворения Ф. Карима «Ныне с вами», при анализе которого выше мы обратили внимание на их «идилличность». В традициях идиллии, как мы видим, выдержаны и картины природы «малой» родины в «тюремных» стихах поэта. Правда, в отличие от «идиллии» «Ныне с вами», являющейся как бы «ностальгией» по настоящему и будущему, «идиллические» пейзажи периода заключения, в полном соответствии с законами классической пасторали, выражают «ностальгию по прошлому, по любви, по некоему состоянию мира, которое ныне утрачено».
Этот мир утрачен в реальности, но оттого он не менее реален. Потому так и ярок, и красочен. Сочностью картин он призван передать внутренний мир лирического субъекта. Выдержанные в духе сентиментально-романтической поэзии, пейзажи идеальны, возвышенны, и в этой возвышенности – высота человеческого духа, не сломленного обстоятельствами тюрем и лагерей. Так в поэзии Ф. Карима эстетическое переплавлялось в «судьбинное», поэзия из явления искусства, сугубо творческого становилась фактом судьбы. Именно такой «мерой» мы склонны оценивать весенние пейзажи «малой» родины, противостоящие осенне-тюремному мраку, своим «половодьем» размывающие его: «Тышта яз бит, б;гърем, яз бит тышта, // К;з алдыма кил; Дим буе. // Дим буенда х;зер язгы ташкын // Ярларына кире кайткандыр» («На улице весна ведь, дорогая, весна ведь на улице. // Перед глазами встаёт берег Дёмы. // На Дёме сейчас весеннее половодье // В берега, наверное, вернулось»); «Нурын сиб; кояш, тама тамчы, // Ерганаклар ага...» («Лучи рассеивает солнце, капают капли, // Ручьи текут»)...
При всей своей яркокрасочности картины прошлого в «тюремном» цикле – плод воспоминаний, воображения «Другого». Его действительность ирреальна, поскольку всё происходящее с ним разворачивается в памяти, в видениях, снах – это ключевые мотивы, с которыми связана реализация «сюжета» «Другого». Присутствуют они практически в каждом стихотворении, что и психологически, и художественно оправданно. Психологически потому, что являлись «отдушиной» в тесных, промозглых, смрадных стенах тюремной камеры, а также выражали безысходную тоску поэта по счастливой прежней жизни в кругу семьи, друзей, в атмосфере любви, уюта, творчества. Чего стоят, к примеру, хотя бы финальные строки стихотворения «Кадрия» (1938): «; мин шулай уйлап мо;аям да, // Тимер р;ш;тк;г; баш иям. // ;зелерг; ;итеп сыкрый к;;елем // Сагынудан сине, Кадриям» («А я при таких думах печалюсь, // Голову склоняю к решётке. // Готовая разовраться, страдает душа // От тоски по тебе, моя Кадрия»). Для того, чтобы увидеть художественную органичность мотивов сна и видений в «тюремных» стихах Ф. Карима, обратимся к анализу некоторых произведений.
Одним из самых проникновенных по глубине боли и страдания является стихотворение «К;зге я;гырлы т;н, ;ил ч;мл;неп...» («Осенняя дождливая ночь, ветер сердито…», 1939). Сюжет его таков. Ночь, дождь, порывистый ветер, заставляющий свистеть телеграфные провода, словно змеи. Лежащий на бетонном полу тюрьмы арестант видит сон: он в зелёной рубашке с гармонью в руке гуляет по зеленеющему лугу, напевая песни. Под ногами, журча и сверкая под солнцем, текут родники. К ним с цветами в клювах опускаются попить воды соловьи. Вольно вздохнув, прилёг отдохнуть и герой. Но вдруг он слышит: кто-то шипит в траве. Просыпается – всё та же безотрадная картина: ночь, дождь, ветер, тюрьма, холод… Арестант свёртывается, желая снова увидеть тот же сон, закрывает глаза. Но сон не повторяется, теперь он видит сон не менее ужасный, чем сама реальность: «Ике яшьлек кызы кулын киск;н, ";тт;, кулым бу-бу", – дип ;ылый» («Двухлетняя дочь его поранила руку, "Папочка, рука бо-бо", – плачет»). Сердце отца горит огнём.
Нужно заметить, что пространство сна и реальность не оторваны другу от друга. Наоборот, словно «взаимопродолжаются». Однообразный свист телеграфных проводов погружает арестанта в сон. Он же, этот свист, причина его пробуждения: похожий «змеиный» звук доносится из травы на лугу. Капли крови из второго сна соотносятся с каплями дождя из реальности: «К;зге т;нд; салкын тамчы тама, // Сабый кулын киск;н – кан тама...» («В осенней ночи падают холодные капли, // Малыш поранил руку – кровь капает…»). Помимо физиолого-психологической мотивировки, подобный поэтический ход имеет большой художественный эффект и значение: ужас реальности продолжается во сне и совершенно им не избывается. Выражение этой ключевой мысли стало возможным благодаря принципу контрапункта – одновременного ведения двух взаимообусловленных «тем»: сна и яви. Умелое пользование художественными возможностями этого принципа Ф. Каримом, сходного с художественно-эстетическим принципом реализации поэтической мысли в стихотворении М. Джалиля «Т;рм;д; т;ш» («Сон в тюрьме»), свидетельствует о его возросшем мастерстве в выражении психологии, переживаний, вплоть до подсознательных движений человеческой души. Стихотворение «Осенняя дождливая ночь, ветер сердито...» в этом смысле является одним из образцов психологической лирики.
Художественное решение стихотворения «Юл язмалары» («Путевые записки», 1939) связано близким к мотиву сна мотивом видений. По всей видимости, произведение стало отзвуком на событие, когда поэта отправили в Коми-лагеря. Судя по сюжету стихотворения, можно догадаться, что путь пролегал по Северному Ледовитому океану. По крайней мере, о нём есть упоминание в стихотворении: «Уйларымны ерак алып кит; // Океан бозларыны; агымы» («Мои мысли уносит вдаль // Течение льдов океана»). То ли потому, что условия были столь невыносимы, то ли от того, что хоть как-то хотелось развеять неведение относительно судьбы (куда везут?), даже спасительный сон не идёт к арестанту: «Мин т;ш к;рмим, уяу карап барам...» («Я не вижу сна, еду бдительно…»). Важное замечание – с точки зрения далее происходящего. А дальше изо льдов и снегов океана в видениях арестанта фантастически вырастают образы всемирно известных путешественников и их команд, покоривших в разные времена эту часть земного шара: Амундсена, Седова, Папанина, Чкалова. С ними связана мысль о так и оставшейся из-за ареста нереализованной мечте заключённого – о совершении славных дел во имя родины: «Хыялымны ерак алып кит; // Шаулап килг;н бозлар агымы» («Мечту мою вдаль уносит // Шумное течение льдов»). Памятуя о происходящем с арестантом, можно сделать вывод о том, что океан мыслится здесь как романтический символ жизни, суровой судьбы.
Как и в случае со стихотворением «Осенняя дождливая ночь, ветер сердито...», в «Путевых записках» Ф. Карим использует уже знакомый нам принцип контрапункта, когда явь и ирреальное не отделены друг от друга, а находятся во взаимосвязи, «взаимопродолжении». Вот появляется среди льдов медведица, поражённая то ли видениями арестанта, то ли мощью ледохода, ломающего вековые льды: «"Мог;изалар мен; кая ул"» («"Вот где чудеса"»). А рядом – или тоже пригрезились? – двое медвежат, как напоминание о двух оставленных дочках. Вот бы одного из них в подарок им! Но: «Юк, кир;ксм;с, юлым артык ерак, // Мин кайтканчы ;с;р, зур булыр, // ;йг; сыймас, андый зур аюдан // Кызларымны; к;ефе бозылыр» («Нет, не надо, дорога слишком долга, // Пока вернусь, вырастет, станет большим, //Не войдёт в дом, от такого большого медведя // У дочек испортится настроение»). В этих строках выражена как уверенность в возвращение – когда бы то ни было, так и самый лирико-проникновенный пафос поэзии Ф. Карима – боль о детях. Сделано же это посредством синтеза двух стилевых тенденций – реалистической и романтико-фантастической, свободное владение, оперирование которыми также является свидетельством творческой зрелости автора.
Выше мы рассмотрели функционирование мотивов сна и видений на примере двух стихотворений «тюремного» цикла. В этих произведениях они представлены, так сказать, как «магистральные» темы, в «целостном», «законченном» своём выражении. Но так или иначе они «разлиты» по всем «тюремным» стихотворениям. В каждом из них светятся образы-спутники сна, мечты, видений, образы-грёзы, «сквозной», лейтмотивный характер которых – лишнее доказательство «цикличности» произведений, созданных Ф. Каримом в годы тюрем и лагерей. Среди таких образов выделим образы «малой» родины и птиц, являющиеся своеобразными знаками безотрадного прошлого.
Особое место в образном ряду «малой» родины занимает Казань – место, где Ф. Карим сформировался как поэт, где он создал семью, где остались любимая и дети, друзья: «Калды Казан – шигырь д;ньясы, // Шагыйрь бары кулын болгасын...»; «Калды анда с;йг;н балалар, // К;зл;ремне; нуры бит алар. // Калды б;гърем, якын дуслар калды, // Хат ;итм;слек ерак аралар» («Осталась Казань – стихотворный мир, // Все поэты пусть рукой машут…»; «Остались там любимые дети, // Они ведь свет моих очей. // Осталась родимая, близкие друзья остались, // Такие дали, что не дойдут письма»). Это строки из стихотворения «Калды Казан» («Осталась Казань»). Проросшие из почвы самой жизни, «напрямую» передающие переживания автора, своей «автобигорафичностью» такие стихи до предела «интимизировали», «лиризовали» поэтическую стихию Ф. Карима, окрашивали сокровенным теплом человечности, очищали его поэзию от малейших «идеологических» наслоений, «крапин» до-тюремного периода творчества. Поэт писал только о самом родном, о самом наболевшем.
Образ Казани овеян и воспоминаниями о днях ареста, допросов, пыток, тюремной духоты. В стихотворении «Онытма» («Не забудь») об этом также «напрямую» сказано: «Ничек онытыйм Кремль буендагы // Пугачаулар яткан т;рм;не? // Юк, онытмыйм тынчу камерада // Сулар ;ава тапмый й;рг;нне» («Как забыть прикремлёвскую // Тюрьму, где сидели пугачёвцы? // Нет, не забуду, как в душной камере // Бился от нехватки воздуха»). Но несмотря на такого рода мрачные воспоминания, возвращение сюда многожданно: «Казан! Казан! Сагынып кайтам сине» («Казань! Казань! С тоской возвращаюсь к тебе»), – пишет поэт в стихотворении «Сагынып кайтам сине» («С тоской возвращаюсь к тебе», 1941). Так что образ Казани с годами тюрем и лагерей ничуть не омрачился, остался всё таким же светлым и желанным, как и подобает грёзе, поскольку связана она с лелеемой мечтой об освобождении и возращении в мир счастья: эпитетом «шат» («счастливая«) наделена Казань в стихотворении «Уйга калып тау башында утырам» («В задумчивости сижу на вершине горы», 1941).
И мечты поэта не бесплодны. Они окрылены его верой в оправдание, приближением которого были озабочены со дня ареста Ф. Карима и на протяжении всех томительных тюремных лет жена и друзья. Словно символы этой мечты, надежды, их «окрылённости» истовой верой в спасение являются в «тюремном» цикле образы птиц: дикий гусь, голубь, соловьи.
С соловьиными образами мы уже встречались в разговоре о стихотворении «Осенняя дождливая ночь, ветер сердито...», где, в частности, во сне арестанту видится и такое: «Ч;ч;к тешл;п очкан сандугачлар // Су эч;рг; килеп т;ш;л;р» («С цветами в клювах соловьи // Опускаются испить воды»). Образы соловьёв, конечно же, здесь чудесно-сентиментальны, что позволяет автору более выпукло, ярко, на разительном контрасте передать картину ужаса тюрьмы.
С образом голубки связаны мысли о любимой. Потому стихотворение «Кадрия», обращённое к жене, и «зачинается» голубиным образом: «Т;р;з;м; кунган ак к;г;рчен // Г;рли-г;рли канат кагына. // Кагына да уйнап очып кит; // Син яш;г;н ;йл;р ягына» («Севший у окна белый голубь, // Воркуя, бьёт крылами. // Бьёт и, играя, улетает // Туда, где живёшь ты»). Будто зовёт улететь с собой, как пушкинский орёл в «Узнике». Но, при всём риске сопоставления, отметим, что голубь Ф. Карима, будучи также вестником вольной жизни, не отвлечённо-романтический образ, как у А. Пушкина, а – родной, «живой», так как в нём теплится мысль о семье, о доме.
Самым же художественно разработанным «птичьим» образом в «тюремном» цикле является дикий гусь. Он упоминается в первом же стихотворении, написанном Ф. Каримом в зкалючении, – в «Со;гы тапкыр карыйм Иделг;...» («В последний раз гляжу на Волгу…», 1938): «Син борчылма, к;;ел, яз килсен, // Кыр казлары кайтыр к;лл;рг;, // Без кайтырбыз туган илл;рг;, // Башлар гына ис;н-сау булсын» («Ты не тревожься, душа, пусть наступит весна, // Дикие гуси вернутся на озёра, // Мы вернёмся в родные места, // Были бы только головы целы-здоровы»). Психологический параллелизм, усиленный повтором «кайтыр – кайтырбыз» («вернутся – вернёмся»), раскрывают смысл образа: с дикими гусями связана вера в свободу. Венчает же стихотворение образ лебедя: «Безне котлап, иркен болында // Назлы аккош мо;ы я;гырар» («Нас поздравляя, на вольном лугу // Раздастся песня нежного лебедя»). Здесь уже, помимо мечты о воле, мы слышим и тоску по нежности, чего так не хватало человеку.
Вернёмся к образу дикого гуся. Он далеко не так однозначен, как в первом стихотворении цикла. С годами он «оперяется» и другими смыслами. В стихотворении «Кыр казы» («Дикий гусь», 1941) арестант уже четвёртый год наблюдает за его прилётом: «Тынчу т;рм;д; каршылыйм // Д;ртенче язны, // Яз саен сагынып бу якка // Кайта кыр казы» («В душной тюрьме встречаю // Четвёртую весну, // Каждую весну сюда с тоской // Возвращается дикий гусь»). Казалось бы, четыре страшных года прошло, в пору усомниться не только в вере в освобождение, но в народе, в родине, в мире и жизни вообще. Но нет же: «;й, кыр казы! Т;б;н;йт т; // Очкан юлы;ны, // Б;л;к итеп китче ми;а // Бер каурые;ны. // Кал;м ясап каурые;нан, // Язгы ялкында, // Каныма манчып языйм бер ;ыр // С;йг;н халкыма» («Эй, дикий гусь! Спустись пониже // Со своего пути, // Оставь мне в подарок // Одно своё перо. // Сделав из него писчее перо, // В пламени весны, // Макая в кровь свою, напишу одну песню // Родному народу»). Как видим, с образом дикого гуся здесь связывается мысль о служении родине, народу, который состоял не только из сталиных и бериев. Потому здесь подспудно угадываются мысли о несломленности («неприрученности») человеческого духа и о свободе народа вообще, в символ чего и вырастает образ дикого гуся. Таким образом, стихотворение «Дикий гусь» – это не только образец утончённой лирической поэзии. Это уже творение высокого гражданского и глубокого гуманистического, философского звучания. Такой степени зрелости достигает поэзия Ф. Карима в годы тюремного заключения, такой крепости закалку получает личность поэта.
Казалось бы, в обстоятельствах тюрьмы в те страшные годы, когда в застенках сталинских тюрем и лагерей безвестно исчезали тысячи и тысячи людей, можно было бы не заботиться особо о мастерстве художественного воплощения произведений. Но именно будто вопреки этому, стихотворения «сшивались» накрепко, выражая тем самым крепость души поэта.
Это находит выражение в жанровом многообразии «тюремной» лирики Ф. Карима. Помимо распространённого жанра лирического стихотворения, поэт обращается к жанровым формам путевых записок («Путевые записки»), послания («Кадрия», «Не забудь»), думы («Скорбь», «Годы проходят, всё далее…», «В думах сижу на вершине горы…»), песни («Красиво Дёма волнуется»). Такое жанровое многообразие обусловлено и «биографически», и «психологически»: многие строки вызваны обстоятельствами тюремной жизни, ссылок, этапов и выражают глубокую тоску по родным и близким, размышления об их судьбе и о судьбе собственной. Это прежде всего касается первых трёх названных жанров.
Песенно-частушечная же форма, мастерски использованная поэтом при создании стихотворения «Красиво Дёма волнуется…», вызывает в памяти светлые картины до-тюремной жизни, данные в «идиллическом» ключе. Память о самом светлом, ярком переживании помогает выстоять в обстоятельствах тюремно-лагерного ада, на контрасте с которым зримее обозначается прямо не высказанная, но вполне «прочитываемая» мысль стихотворения об ужасе творящегося. В произведении подспудно реализуется эстетический принцип романтической лирики, характеризующийся «уходом» из страшной реальности – в прекрасный мир поэзии, красота которого подчёркнута ритмико-интонационным строем творения. Следует заметить, что при создании его Ф. Карим обратился к нетривиальной форме рифмовки: aabcddbc. Причём, словно демонстрируя своё поэтическое мастерство, он не даёт и ей «устояться», и в третьей из пяти строф мы уже можем наблюдать такую вариацию рифмовки: aabcbbbc. Стихотворение, таким образом, с его принципом «ухода» из реальности в мир воображения, мечты, прекрасного является не отражением слабости духа поэта, а наоборот, свидетельством его глубинной веры в завещанное Достоевским «Красота спасёт мир», выражением пушкинской идеи «самостояния» личности в противоречащих человеческой природе и природе вообще условиях жизни.
Интересно с точки зрения рифмовки и стихотворение «Калды Казан» («Осталась Казань»). Три четверостишия его срифмованы однотипно: aaba. Таким образом, в каждой из трёх строф остаётся «холостой», нерифмованной третья строка. Приведём эти строки: «Авыр, дуслар, авыр аерылышу...» («Тяжело, друзья, тяжело расставание…»), «Калды б;гърем, якын дуслар калды...» («Осталась милая, близкие друзья остались…»), «Ишетеп кен; белг;н ят ;ирл;рд;...» («В чужих землях, только на слух знакомых…»). Автор будто не хочет даже вносить в пространство рифмованного поэтического текста эти тяжёлые реалии, связанные с заключением, – потому и не рифмует, как бы «исключает» их. Но оно навязчиво напоминает о себе: неодолимость жестокой реальности тюрьмы воплотилась в двустишии парной рифмовки, слово в слово повторяя начало произведения: «Калды Казан – шигырь д;ньясы. // Шагыйрь бары кулын болгасын» («Осталась Казань – мир поэзии. // Каждый из поэтов пусть машет рукой»). Это двустишие «закольцовывает» душу поэта, словно заковывая её в тюремные кандалы.
Говоря об этом и других стихотворениях «тюремного» цикла стихотворений Ф. Карима, укажем на органичность системы поэтических образов, на естественный ход их развития, художественного решения. Покажем это на примере сюжета стихотворения «Кадрия».
Зачинает его, как было отмечено выше, образ белого голубя, севшего на окошко тюрьмы. Он подразумевает образ сердечной «голубки». По контрасту с теми местами, где обитает любимая, предстаёт в следующей строфе мрак тюремной камеры. В третьей строфе «голубиный» образ возвращается: «Отчего же, – сетует поэт, – я не белый голубь. Полетел бы к тебе, понежился бы в твоих объятиях». В четвёртой строфе по аналогии с «крылатостью» голубя словно «окрыляется» образ возлюбленной, возвышая и освящая её. Далее предстают картины, где обитает любимая: это берега Дёмы, утопающие в весеннем цветении черёмухи. И Она, словно черёмуха, – милая, нежная, с чистой душой. В финале поэт призывает Её пойти на покрытую цветами горную долину, послушать журчание родника, который пропоёт Ей песню его тоски. Завершается стихотворение знакомым приёмом контраста: последняя строфа, частично изменённая в первой строке, повторяет вторую: «; мин шулай уйлап мо;аям да, // Тимер р;ш;тк;г; баш иям. // ;зелерг; ;итеп сыкрый к;;елем // Сагынудан сине, Кадриям» («А я в думах таких опечаливаюсь, // Клоню голову к решётке. // Готовая разорваться, страдает душа моя // От тоски по тебе, моя Кадрия»). Так композиционное «кольцо» вновь становится выражением безысходности, тоски и страдания человека, «тюрьмы» его души. Столь подробное рассмотрение сюжета стихотворения, чуть ли не пересказ его мы позволили себе исключительно потому, чтобы показать, что развитие поэтической мысли в подобных творчески зрелых произведениях Ф. Карима идёт не «по требованию» изначально заданной «идеологической» установки, а согласно эстетической логике развёртывания художественного образа. Такого мастерства исполнения поэт достигает именно в период своего тюремного заключения.
Говоря о стихотворении «Кадрия», нельзя не отметить усиления биографизма в поэзии Ф. Карима, что свидетельствует о прочной «спайке» его судьбы и творчества. Это находит выражение в многочисленных реалиях действительно пережитой жизни, в обстоятельствах, событиях тюремной жизни, воплотившихся в стихотворениях «тюремного» цикла – напрямую, без «купюр», без «оглядок». Да и сами произведения, по преимуществу, обращены не к вымышленным, а к реальным лицам: жене Кадрие, дочерям Аде и Лейле, друзьям К. Наджми и Х. Туфану, даже к безымянному кому-то в стихотворении «Бер;;г;» («Одному»). Особенно проникновенны обращения к дочерям: «;сегез, ;с, шатлык йолдызларым, // Нурлар сибегез сез бу ;ирг;; // Тамчы яшегез ;чен мин ;зермен // Гомеремне ун кат бирерг;» («Растите, растите, звёзды моего счастья, // Лейте свет на эту землю; // Чтобы не пролилась и капля ваших слёз // Я готов отдать жизнь десятки раз»). А как масштабен в свете человечности финальный образ стихотворения «Ант» («Клятва», 1938) – при всей его биографической «локальности», «детализированности». Сцену прощания семьи с арестантом венчают строки о младенце: «Ана к;кр;генн;н суырып алган // С;т тамчысы алсу ирененд;» («Вытянутая из материнской груди // Капля молока на алых губах»).
Своеобразный поворот «детская» тема делает в стихотворении «;тк;ем» («Мой папочка», 1939–1940), посвящённом старшей дочери Аде. Оно уже не просто о детях, а словно написано «от лица» ребёнка. «Ролевая» форма (от лица «другого», совершенно отличного от автора, лирического героя персонажа) ведения речи в этом произведении позволяет выделить его в отдельный жанр. Обозначим его как «ролевое» стихотворение. Сюжет прост: ребёнок тоскует по отцу, вопрошает у матери, почему же он не возвращается, когда уже и весна, и птицы вернулись. Птицы интересуются у ребёнка, вернулся ли её отец. Это ещё более обостряет ситуацию: ребёнок уже с нетерпением, даже с недоумением и обидой опять спрашивает, почему же вот уже которую весну не возвращается папочка… Большей меры страдания представить трудно. И «ролевой» жанр как нельзя к месту использован автором, передавая его безмерную горе и боль.
Эта боль закаляла дух и талант Ф. Карима, чем мы объясняем тот факт, что в «тюремных» стихотворениях его поэтическое мастерство достигает своей вершины. Они становятся совершенными по исполнению. В связи с этим не можем не упомянуть о стихотворении «Со;гы тапкыр карыйм Иделг;...» («В последний раз гляжу на Волгу…»). Пространство 16 строк буквально как орнаментом «вышито» посредством синтаксических параллелизмов («Со;гы тапкыр карыйм Иделг;, // Со;гы кабат к;рим акканын...» – «В последний раз гляжу на Волгу, // В последний раз увижу её течение…»), повторов анафорически-градационного характера («Сакланыр ул бары к;;елд;, // Сакланыр ул со;гы хат кебек...» – «Сохранится она (Волга – Р. С.) вся в душе, // Сохранится она, как последнее письмо…»), глубоких рифм (Иделг;-к;;елд;, кебек-к;бек, сулкылдар-дулкыннар, к;лл;рг;-илл;рг;, я;гырлар-я;гырар), внутристиховых созвучий (карыйм-к;рим, бире-бары). Они, «мелодируя» текст, «аукаются» в нём, словно отзвуки былого, – памятью о родном, о светлом.
«Тюремное» творчество Ф. Карима является одной из ярких глав «репрессивной» литературы нашей страны. Именно с позиции значимости «тюремно-лагерного» творчества поэта в контексте общенациональной литературы мы склонны его оценивать. Стихотворения Ф. Карима тюремных лет стоят в одном ряду с такими известными творениями, как «Красное солнышко» Бориса Ручьёва, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Чёрная Колыма» Ибрагима Салахова, с произведениями Аяза Гилязева, Суббуха Рафикова, Гурия Тавлина и др.
Итак, созданное в тюрьме представляет собой особый лирический цикл, художественно обусловленный общностью субъектной структуры, пространственно-временной организации, мотивно-образной и жанровой системы.
Своеобразие лирического субъекта в «тюремных» стихах Ф. Карима и его «хронотопического» воплощения можно увидеть только при рассмотрении произведний с точки зрения их «цикличности», художественно-эстетической взаимосвязанности. Важную роль здесь играет принцип контрапункта в смысле одновременного сочетания двух «тем» – «Я» и «Другого», в их нераздельном единстве, с характерным для каждого из них «времяпространством».
Характеризуя мотивно-образную и хронотопическую организацию, следует отметить, что сны, и видения, и образы-грёзы – это всё «звенья» одной «цепи» – «крылатой» и светлой мечты поэта: «Якты хыял канатлары бел;н // Кайгыларны читк; куамын» («Крыльями светлой мечты // Отгоняю прочь печали»). «Крылья» мечты овеивали Ф. Карима в душных камерах, освежая тюремные дни и годы воспоминаниями о доме, любимой, детях. Тюрьмы и лагеря так и не смогли убить веру поэта-романтика в высокие общечеловеческие идеалы. Цикл «тюремных» стихов тому подтверждение.
В тюрьме стихотворения будто «делались», что называется, «на века», свидетельством чему – опыты поэта в жанровой области. Наверное, и потому ещё, что в обстоятельствах тюремного заточения они хранились в памяти и постоянно обрабатывались мыслью, доводясь таким образом до совершенства. В этом «на века» можно усмотреть глубинную веру поэта в благополучный исход, в оправдание, в то, что сотворённое будет востребовано. Это является лучшим свидетельством чистоты помыслов, души Ф. Карима, крепости его духа. В этом смысле, в этом контексте период «тюремного» творчества поэта следует признать этапом окончательного созревания его творческой мысли – таков главный вывод, какой позволяет сделать анализ произведений поэта, созданных им в застенках тюрем и в лагерях.