И дело ведь даже не в том, что мой дом – дорога,
не в том, что за мною тянется пыльный след…
Мой каждый выдох и вдох – на счету у Бога,
пока через толщу век не пробился свет.
Истерты колеса, давно протекает крыша,
кобылка моя плетется едва-едва,
в мошне прохудившейся удаль была, да вышла,
в дорожной пыли – непокрытая голова…
Кибитка моя, поносимая ста ветрами,
набитая ветошью древних календарей,
везет меня перелесками и дворами –
вразвалочку мимо тронов земных царей.
Встречают меня неприветливые трущобы,
высокие окна плюют и воротят взгляд…
Но кто-то, бывает, вздохнет: «Как-нибудь еще бы
увидеть тебя… Возвращайся скорей назад».
…а голь перекатная катит, и катит дальше:
все лучше, чем дни скарабеевы вспять толкать!
Ведь если осипший джаз низойдет до фальши,
то молодость пустит голос мой с молотка…
Глоток молока мне вкуснее вина Севильи,
и хлеба горбушка – сладка, как ее плоды.
Намотаны на колки города и мили,
и в компасе чутко дрожит уголек звезды.
Вернусь ли обратно и где отпущу поводья,
когда поиссякнет голос и выйдет век –
не знаю… Гадаю, разве что, по погоде:
вчера было лето, а поутру ляжет снег.
Мой холмик в степи порастет ледяной травою,
закружит метель, некрологов круги чертя…
Но если хоть эхо запомнит меня живою,
то ангел бездомных не выдаст меня чертям!
Мой голос ветрам заповедаю – чтоб носили
не память, так песню, не песню – так пепел строк…
Намотаны на колки города и мили,
и судьбы пускавших затемно на порог…
И дело ведь даже не в том, что мой дом – дорога,
не в том, что за мною тянется след из нот:
все странники и шуты на счету у Бога,
и с ним окунают свой черствый сухарь в вино…