Дело Фатиха Карима № 12032
В автобиографии Ф. Карима 1943 г. о времени ареста и тюремного заключения читаем:
«В 1936-37 годах началось широкое разоблачение контрреволюционных троцкистко-бухаринских групп и группировок. В это время бывший 2-ой секретарь Татобкома ВЛКСМ Л. Г. Гильманов выступил на странице областной печати со статьёй, где обвинял меня в связи с якобы контрреволюционными элементами и обвинял мою поэму "Аникин" на оборонную тему, якобы она является клеветой на Красную Армию. И, пользуясь своим служебным положением, настоял, чтобы меня исключили из комсомола, сняли с работы и исключили из числа членов Союза советских писателей и добился этого. И я, до 3 января 1938 года жил только литературной деятельностью и 3 января 1938 года был изолирован органами НКВД, где пришлось мне находиться под следствием до 3 декабря 1941 года. Органы НКВД, тщательно разобрав материал, в результате выяснили, что весь этот материал является ложным, обвинения Гильманова клеветническими, созданная экспертная комиссия из авторитетных членов ВКП (б) дала заключение, что моя поэма "Аникин" является идейно выдержанной, патриотической поэмой, и 3 декабря 1941 года, полностью оправдав, меня освободили из-под стражи. А Гильманов оказался отъявленным клеветником, врагом народа, которого судом военного трибунала расстреляли».
Вот так, одним абзацем, поэт рассказывает о самой, пожалуй, тяжелой поре своей жизни. Конечно, и в годы военного лихолетья пришлось изведать немало испытаний, но по неопределённости, по горечи несправедливых обвинений, по мере страданий, от которых могла бы пошатнуться самая крепкая вера в человека, в гуманность, годы заключения были самыми безысходными. Может быть, потому столь кратко и повествует о них Ф. Карим, что ему, уже познавшему войну, неимоверно трудно вспоминать о недавнем прошлом. Он будто всё обобщает, словно желая этим «замолчать» частности изнурительных, изматывавших, калечивших тело и душу долгих дней и ночей следствия, тюрьмы, ссылки. И всё это время – упорные, бесконечные попытки доказать свою невиновность. Такова одна из психологических мотивировок того, что Ф. Карим столь краток. Впрочем, возможно и другое объяснение. Ведь почему-то же он, прошедший пытки органов НКВД, приписывает им «заслугу» своего освобождения; пройдя адские круги своего «контрреволюционного» дела по обвинению в участии в деятельности «троцкистско-бухаринской» группы, всё-таки продолжает верить во «врагов народа» и в справедливость их уничтожения, пусть даже если это сказано в отношении клеветника Гильманова. Видимо, столь сильны в человеке и в обществе идеологические мифы и вера в идолов.
Как бы там ни было, но при написании кандидатской диссертации и при подготовке на основе её материалов очерка о жизни и творчестве Ф. Карима, З. М. Мазитов практически «умолчал» о 1938-41 годах: дело поэта в архивах КГБ, даже спустя длительное время после его оправдания, в годы развенчания культа личности Сталина, хранилось в числе секретных документов. Нам тоже в давно «рассекреченном» деле Ф. Карима, даже в начале второго десятилетия XXI века, оказались недоступными некоторые материалы (они были скрыты в пакетах), а именно:
• выписка из показания обвиняемого Гильфанова С. Г. от 16 октября 1937 г.;
• выписка из протокола допроса Амирова М. М. от 2 января 1938 г.;
• показания обвиняемого Нежметдинова К. (Кави Наджми) от 19 января 1938 г.;
• выписка из протокола допроса обвиняемого Шагиахметова А. от 20 января 1938 г.;
• протокол очной ставки между обвиняемыми Каримовым и Нежметдиновым от 4 февраля 1938 г.;
• протокол очной ставки между обвиняемыми Каримовым и Нежметдиновым от 14 февраля 1938 г.;
• выписка из допроса Нежметдинова К. от 21 февраля 1938 г.;
• выписка из протокола допроса обвиняемого Самитова З. К. от 22 февраля 1938 г.;
• протокол допроса свидетеля Газеева И. от 20 марта 1938 г.;
• протокол очной ставки между обвиняемым Аглетдиновым и Каримовым от 2 апреля 1938 г.;
• выписка из показаний свидетеля Баянова Н. от 7 апреля 1938 г.;
• выписка из протокола допроса обвиняемого Усманова от 20 апреля 1938 г.;
• копия протокола очной ставки между обвиняемыми Усмановым и Каримовым от 27 апреля 1938 г.;
• копия протокола допроса обвиняемого Чанышева Я. от 21 декабря 1938 г.;
• заявление и протокол допроса Нежметдинова К. от 22 декабря 1938 г.;
• протокол допроса свидетеля Хасана Туфана от 15 февраля 1939 г.;
• протокол допроса свидетеля Шариповой М. от 16 февраля 1939 г.
Без этих архивных материалов представить правду происходившего по всей её исторической полноте будет сложно, хотя вполне понятно и стремление работников архива как-то не навредить памяти участников процесса, среди которых известные личности (К. Наджми, М. Амир, Х. Туфан), и их потомкам. Нам же остаётся руководствоваться рядом иных косвенных свидетельств о тех временах, оставаясь благодарными сотрудникам Архива Управления ФСБ РФ по Республике Татарстан за возможность отсканировать более 200 листов дела Ф. Карима, благодаря чему мы можем с максимально допустимой, с учётом сказанного выше, полнотой и достоверностью воссоздать биографию поэта в 1938–41-е – в переломные для судьбы поэта годы.
Р. А. Мустафин, хорошо знакомый с делами многих репрессированных с конца 1920-х по начало 1950-х годов писателей, отмечал, что «дело» Ф. Карима началось с травли задолго до его ареста – это было «типично» для той поры: «29 марта 1937 года в газете "Кызыл Татарстан" была опубликована статья Лябиба Гильми (Л. Г. Гильманов – Р. С.), в которой Ф. Карим назван "чуждым элементом", проповедующим в своих произведениях "антисоветские настроения". И прежде всего ему вменялась в вину связь с арестованным к тому времени и обвинённым в троцкизме русским поэтом П. Васильевым. Действительно, однажды приехав в Москву, Ф. Карим встретился со своим любимым поэтом и высказал своё восхищение его стихами. Они целый вечер просидели в ресторане Дома литераторов и взахлёб говорили о поэзии. Вот и вся "связь"! Однако именно с этой статьи, этого первого "камня" всё и началось. Ф. Карима исключили из комсомола, как "двурушника", сняли с работы (в то время он заведовал молодёжной редакцией Таткнигоиздата) и спустя несколько месяцев арестовали. Сам Ф. Карим так рассказывал о подоплёке этой "разоблачительной" статьи. В своё время Л. Гильми, будучи вторым секретарём обкома комсомола, принёс в издательство свой новый роман "Настоящая любовь", а Ф. Карим вернул его автору, как явно сырое, недоработанное произведение. Гильми затаил обиду и со временем нашёл способ свести счёты».
Другим, у кого были свои «счёты» с поэтом, являлся Н. Баян, подписавший убийственные выводы экспертизы по разбору поэмы «Аникин». Но это будет уже после ареста Ф. Карима. А задолго до этого, ещё в конце 1920-х поэт пишет на него эпиграмму: «Нур Баян, ты // Бедных кур // Много извалял уже в мусорной яме, // Свои стихи, повесив, // Высуши на ветру, // Живот пучит, оттого что они очень сыры» (подстр. пер. с татар.). Так что «главным» клеветникам Ф. Карима было за что на него обижаться. Хотя дело не только в них. Анализируя общественно-политическую и духовную обстановку, характерную для эпохи сталинских репрессий, Р. А. Мустафин писал:
«Поразительны не только сами репрессии, но и атмосфера тех лет, полная подозрительности и недоверия ко всем без исключения. Газеты второй половины тридцатых годов буквально сочатся кровью. "Смерть подлым убийцам и шпионам!", "Никакой пощады вредителям и врагам трудового народа!", "Если враг не сдаётся, его уничтожают". Эти газетные шапки и заголовки предваряли материалы о судах над теми, кто ещё вчера стоял на самых ответственных партийных и государственных постах.
Газеты печатали то, что предписывалось сверху. Но и среди простого народа было полное отсутствие сочувствия к невинным жертвам, которые только вчера были добрыми друзьями и уважаемыми людьми. А сегодня вдруг, в одночасье сделались "врагами народа", "шпионами", "насильниками" и "убийцами". Конечно, люди были запуганы, так как схватить и расстрелять могли любого и каждого. Но, помимо страха, были всеобщая подозрительность, и шпиономания».
Ему вторит народный поэт Татарстана Ренат Харис: «Личностный фактор в каждом случае, в любую эпоху, даже сегодня, – не теряющее мощь психологическое оружие. Страх смерти, инстинкт самосохранения – естественный инстинкт всего живого. Однако человека сотворил человек, есть и субстанции чести, греха (выделено автором – Р. С.), возносящие его с уровня животного до высоты человека. Психоз репрессий в те годы в некоторых людях пробудил животный инстинкт. Под давлением этого психоза даже добронравные писатели, словно ангелы Харут и Марут, вынуждены были погрязнуть в политическом болоте, в котором утонуло общество, испачкаться в его грязи. Этому конкретных примеров достаточно» (пер. с татар.).
Подчёркивая, что «писатели сами готовили почву для большого террора», Р. А. Мустафин в процитированной выше книге даёт наиболее наглядные иллюстрации к сказанному Р. Харисом: «Один из "неистовых ревнителей" чистоты пролетарской идеологии Кави Наджми в одном из своих выступлений разделил всех своих коллег по перу на две группы (статья "В татарской пролетарской литературе начался великий перелом" в журнале «Атака» за 1930 г., № 8-9). В группу "А", то есть "чистых" или "левых", он включил писателей, начавших свой путь ещё до Октября, но безоговорочно принявших Советскую власть. Это Г. Ибрагимов, Ф. Сайфи-Казанлы, Ш. Камал, М. Гали, К. Тинчурин и др. В группу "Б", то есть "нечистых" или "правых", вошли Ф. Амирхан, Дэрдменд, С. Рамиев, Н. Думави, Н. Исанбет, С. Джалял, Т. Ченекей и др.
По логике его рассуждений получалось, что право на существование в литературе имеют только писатели группы "А" плюс молодые пролетарские писатели, к которым он причислял себя и некоторых своих товарищей по перу. Писателей же группы "Б" он назвал буржуазными, всем ходом истории обречёнными на гибель. Скорее всего, К. Наджми имел в виду не физическое уничтожение коллег по перу. Но многие его положения и выводы впоследствии прямиком перекочевали в обвинительные заключения.
К. Наджми был вовсе не одинок и не оригинален в своих рассуждениях. Так, критик Г. Нигмати, анализируя в одной из своих статей дореволюционные и послереволюционные произведения Г. Газиза, М. Гали, С. Джаляла и ряда других, приходил к выводу, что "революцией от их произведений даже не пахнет" <…> С Нигмати был полностью солидарен другой крупный писатель и общественный деятель той эпохи Ф. Сайфи-Казанлы. Он считал, что часть дореволюционных татарских писателей "осталась по ту сторону баррикады", и с ними надо беспощадно бороться <…> Другую часть он относил к внутренней эмиграции и также отлучал их от литературы, ибо они, по его словам, "хотят использовать плоды пролетарской революции в своих буржуазных целях". К этому хору присоединились многие видные деятели той эпохи – С. Атнагулов, Г. Тулумбайский, даже Г. Ибрагимов».
В такое время жил и творил Ф. Карим. До злополучной статьи Л. Гильми в списке "нечистых" он никем не упоминался. Но уже наступил 1937-й – год массовых репрессий в стране. В этот и последующий год они достигнут своего пика, когда в числе жертв окажутся и вчерашние охранители действующего режима и идеологии, вроде тех же К. Наджми, Г. Нигмати, С. Атнагулова, Г. Тулумбайского и «даже Г. Ибрагимова». Что говорить в таком случае о сыне муллы Ф. Каримове.
Согласно записи в его трудовой книжке, хранящейся в фондах Национального музея Республики Татарстан, Ф. Карим был уволен с работы 22 мая 1937 года. «Живший только литературной деятельностью», он был отлучён от неё, лишён возможности полнокровного творчества, а его семья – средств к пропитанию. Отдавая себе отчёт, в каком положении он оказался, Ф. Карим, стараясь не выказать семье своей обеспокоенности и тревоги, чтобы оградить её от возможных последствий происходящего, спешно отправляет беременную жену и малолетнюю дочку к своей сестре в Уфу. Оставшись в Казани, много читает – не в состоянии в сложившейся ситуации творить своё, приводит в порядок рукописи, бумаги.
Семья пробыла в Уфе всё лето и вернулась только осенью. Об этой поре сохранилось воспоминание Кадрии Гайнетдиновны, записанное ею 22 июня 1956 г.: «…На трамвае поехали домой. В доме чисто-пречисто, везде порядок, на столе книги, рукописи лежат. Фатих день и ночь работал. Переводил «Приключения Тома Сойера» Марка Твена. А ведь позднее эта его работа пропала в издательстве. А книга Марка Твена всё равно вышла – в переводе Гарифа Губая. Каким тайным образом пропал перевод Фатиха, сделанный им раньше, – мы так и не смогли разобраться. А ведь Гариф Губай в то время был редактором этой переводной книги. О том, что перевод получился хорошим, знали, а вот как пропала рукопись этого прекрасного перевода – никто объяснить не смог. В душе осталось подозрение: не редактор ли нарочно это сделал?! Так как был только один экземпляр, кто и как переводил, доказать невозможно. До сих пор страдает душа, что пропал бесследно труд Фатиха, на который, голодая, он потратил столько усилий.
Летом 1937 года мы жили в Уфе, а мой Фатих серьёзно голодал. Когда вернулись, нашла в шкафу затвердевший творог. Со словами "Зачем ты купил эту кислятинку?", хотела было выбросить, а муж: "Ты что, это ведь была моя основная еда, она спасала меня от голода". Скрывая, что у него не было денег даже на хлеб, отправил нам деньги на дорогу. Неужели я не могла вернуться третьим классом? Чтобы свалившиеся на его голову несчастья не испортили наше самочувствие, он отправил семью к родным в Уфу, надеялся, что всё, мол, пройдёт, утрясётся! Ведь смог всё это скрыть от меня! А я была настолько наивная, доверчивая, что не заметила, в каком огне он горел. Занятая воспитанием ребёнка, не поняла его горестную душу?..» (пер. с татар.).
Чтобы проследить дальнейшую судьбу Ф. Карима, одних воспоминаний будет недостаточно, да их о той поре жизни поэта осталось-то немного, так как вспоминать об этом было не принято (кому-то и неприятно), а в известные годы и небезопасно.
Первым документом, фигурирующим в деле Ф. Карима, является постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения от 29 декабря 1937 года. Хотя впервые его имя в застенках КГБ было упомянуто раньше, при допросе поэта и переводчика Сафы Гильфана 16 октября 1937 года – иначе выписка из его показаний, оказавшаяся не доступной для нас, не была бы приобщена к делу Ф. Карима. Остаётся только гадать, что мог сказать о нём в недавнем прошлом литературный соратник, бывший член ЛОКАФа (Литературного объединения Красной Армии и Флота), незадолго до своего ареста (в 1936–37 гг.) возглавлявший в Казани Дом Рабоче-крестьянской Красной армии. Видимо, что-то касающееся «оборонно-военной» тематики. Остался ли С. Гильфан верен своим словам, произнесённым им в похвальной статье о Ф. Кариме 1934 года, а именно о том, что в его поэзии большое место занимает тема обороны, что события и герои войны показаны в самых ответственных и сложных обстоятельствах? Известно, например, что под пытками он дал «нужные» следователю показания против М. Амира. Правда, от них он в начале марта 1938 г. при очной ставке с ним отказался и, как пишет об этом Р. А. Мустафин, «заявил, что знает М. Амира "как честнейшего человека, пламенного патриота, талантливого советского писателя". Следователь не занёс этих слов в протокол и сделал вид, будто очной ставки не было. (Гильфанов рассказал об этом факте во время суда)».
За день же до ареста Ф. Карима, 2 января 1938 года, был допрошен арестованный почти месяц назад писатель М. Амир. Выписка из протокола его допроса тоже фигурирует в деле Каримова и тоже оказалась нам недоступной. Но упоминание о ней мы неожиданно встретили в книге Р. А. Мустафина «Мы поимённо вспомним всех» – в главе о М. Амире «Человек непоказного мужества»: «Вот протокол допроса от 2 января 1938 года. Следователь пытается уличить писателя в том, что он "не разоблачал в печати антисоветские произведения С. Баттала, Х.Туфана, Н. Исанбета, А. Кутуя". Между прочим, ни один из них в то время не был арестован. Может быть, следователю требовались компрометирующие материалы на них? Да, отвечает М. Амир, не разоблачал, потому что не считал и не считаю их произведения антисоветскими. Как знать, может быть, именно этот ответ отвёл нависшую над ним беду?». С учётом стойкости М. Амира на протяжении всего следствия и суда над ним, на которых под непосредственным воздействием его мужественного поведения буквально на глазах преображались сломленные пытками и ещё вчера оклеветавшие друзей С. Гильфан, К. Наджми, можно быть уверенным, что М. Амир и Ф. Карима не «очернил» ни единым словом.
В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения от 29 декабря 1937 г. говорится: «гр. КАРИМОВ Фатих Валеевич 1909 г., урож. дер. Аитово Бижбулякского р-на БАССР, сын муллы, служащий, татарин, писатель, исключён из членов ВЛКСМ за к-р (контрреволюционный – Р. С.) национализм <…> изобличается в том, что является членом пантюркистской троцкистской военной организации и ведёт к-р подрывную работу на культурном фронте, в частности издательство оборонной литературы, т. е. совершил преступление предусмотренное ст. 128, 144, 145» (л. 1).
Здесь требуется исторический комментарий, прежде всего в отношении «пантюркистской троцкистской военной организации». Истоки процесса, связанного с ней, – в нашумевшем в СССР в середине 1930-х гг. деле о так называемой «антисоветской троцкистской военной организаций» в Красной Армии. На одном из сайтов находим об этом: «"Дело военных" – так назвала мировая печать судебный процесс над военачальниками Красной Армии, проходивший в Москве летом 1937 г., – имело далеко идущие и трагические последствия. Осуществленные И. В. Сталиным и его ближайшим окружением массовые репрессии в армии накануне второй мировой войны нанесли огромный ущерб Советским Вооруженным Силам, всей обороноспособности советского государства. Внутриполитическая обстановка в стране во второй половине 1930-х гг., обострение и расширение репрессий вызывали у И. В. Сталина определенные опасения в отношении позиции крупных военачальников, авторитет которых в народе и армии был очень высоким ещё со времен гражданской войны. Их глубокий профессионализм, независимость в суждениях, открытая критика выдвиженцев И. В. Сталина – К. Е. Ворошилова, С. М. Буденного, Г. И. Кулика, Е. А. Щаденко и других, не понимавших необходимости создания современной армии, – вызывали раздражение, подозрительность и определенные опасения, что армия может проявить колебания в поддержке проводимого им курса. Отсюда стремление убрать из армии всех колеблющихся, всех, кто вызывал у И. В. Сталина и его ближайшего окружения хоть малейшие сомнения». По результатам дела были «убраны» такие видные военачальники и военные деятели, как М. Н. Тухачевский, А. И. Корк, И. Э. Якир, И. П. Уборевич, В. К. Путна, Р. П. Эйдеман, В. М. Примаков, Б. М. Фельдман, Я. Б. Гамарник: все, кто дожил до дня приведения приговора в исполнение, были расстреляны 12 июня 1937 года.
Но на этом процесс не завершился, а по логике «психоза репрессий» получил продолжение на местах. В регионах СССР, населённых тюркскими народами, к понятию «троцкистская военная организация» добавился ярлык «пантюркистский», синонимичный «национал-буржуазному». В СССР пантюркизм трактовался как «национал-шовинистическая буржуазная идеология, согласно которой все народы, говорящие на тюркских языках, и прежде всего тюрки-мусульмане, являются якобы одной нацией и должны объединиться под главенством Турции в единое государство».
В ТАССР дело о пантюркистской троцкистской военной организации было связано с именем комдива Я. Д. Чанышева, будто бы возглавлявшего контрреволюционную группу из числа военных Казанского гарнизона и арестованного 17 мая 1937 года. К делу военных были приобщены и дела группы татарских писателей, арестованных в 1937-м: М. Амира, К. Наджми, Ш. Усманова, С. Бургана и ряда других литературных деятелей. В вину им ставилась связь с антисоветской организацией Я. Чанышева и подрывная работа на культурном фронте, в частности издательство оборонной литературы. В отношении Ф. Карима последнее, видимо, изначально связывалось с его публикациями в специально созданном в июле 1930 г. органе Татарской ассоциации пролетарских писателей (ТАПП) с целью пропаганды оборонной темы – журнале «Атака», а также с работой поэта в должности заведующего молодёжной редакцией Таткнигоиздата, под руководством которого издавались книги в том числе и военной тематики. А доказать, что всё это направлено на подрывную работу на культурном фронте, было уже, что называется, делом техники – дальнейший ход событий наглядно это покажет. Но дело в том, что в постановлении об аресте Ф. Карима все обвинения вообще голословны, выглядят не более чем фикцией, хотя в обстоятельствах того времени слова «сын муллы», «служащий» (не рабочий, не пролетарий!), «татарин», «писатель» уже звучат чуть ли не как приговор.
Статьи уголовно-процессуального кодекса, по которым обвинялся Ф. Карим, гласят: «При наличии достаточных данных, дающих основание для предъявления обвинения в совершении преступления, следователь составляет мотивированное постановление о привлечении данного лица в качестве обвиняемого. Предъявление обвиняемому обвинения должно последовать не позже, как в течение 48 часов со дня составления следователем постановления о привлечении данного лица в качестве обвиняемого (ст. 128); «Мерами пресечения являются: 1) подписка о невыезде; 2) поручительство, личное и имущественное; 3) залог; 4) домашний арест; 5) заключение под стражу» (ст. 144); «Меры пресечения принимаются лишь после привлечения подозреваемого лица к делу в качестве обвиняемого и могут быть изменены или отменены после первого его допроса. В исключительных случаях, меры пресечения могут быть принимаемы в отношении подозреваемых лиц и до предъявления им обвинения. В этих случаях, предъявление обвинения должно иметь место не позднее 14 суток со дня принятия меры пресечения. При невозможности предъявления обвинения в указанный срок, мера пресечения обязательно отменяется» (ст. 145).
Итак, «рассмотрев следственный материал по делу № 12032», «приняв во внимание» выше сказанное и руководствуясь пунктами статьи УПК, отдел Госбезопасности УНКВД по Татреспублике в лице сержанта Усманова постановил: «Гр. Каримова Фатиха Валеевича арестовать и привлечь к ответственности в качестве обвиняемого по ст. ст. 58 п. 2 и 11, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание в тюрьме».
Решения по подобным документам в те времена приводились в исполнение немедленно – в любое время суток (правда, больше по ночам), даже в выходной и в праздничный день. По этому поводу недоумевает героиня эссе Р. А. Мустафина «"Нам было ещё хуже" (Монолог бабушки)», у которой был арестован муж: «Одного до сих пор не пойму – зачем его надо было брать в воскресенье да ещё средь белого дня? Может, у них план был недовыполнен? Или срочно свидетель понадобился?». Могла ли знать бабушка, ослеплённая горем личной трагедии, что это было типично для той поры, когда для выполнения «плана» в расчёт не брались никакие обстоятельства.
Почему же тогда Ф. Карим не был арестован в день подписания постановления – 31 декабря? Неужели следственные органы проявили к нему снисходительность, позволив новый 1938 год встретить в кругу семьи? Едва ли. Дело, скорее всего, в том, что, с учётом новогодних праздников, следователи таким образом «выигрывали» для себя время, чтобы уложиться во временные рамки, определённые уголовно-процессуальным кодексом для предъявления обвинения. О какой снисходительности может идти речь, когда Ф. Карим обвинялся по знаменитой «расстрельной» 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР, вступившей в силу 25 февраля 1927 г. и унёсшей жизни сотен тысяч людей. Её пункты 2 и 11, под действие которых первоначально попал поэт, гласят следующее: «Организация в контрреволюционных целях вооруженных восстаний или вторжения на советскую территорию вооруженных отрядов или банд, а равно участие во всякой попытке в тех же целях захватить власть в центре и на местах или насильственно отторгнуть от Р.С.Ф.С.Р. какую-либо часть ее территории или расторгнуть заключенные ею договоры, влечет за собой — расстрел и конфискацию всего имущества, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы со строгой изоляцией на срок не ниже пяти лет с конфискацией всего имущества. При установлении судом неосведомленности участника о конечных целях означенного в настоящей статье преступления, участие в нем — лишение свободы на срок не ниже трех лет»; «Активные действия или активная борьба против рабочего класса и революционного движения, проявленные на ответственных или особо секретных должностях при царском строе или у контрреволюционных правительств в период гражданской войны, — меры социальной защиты, предусмотренные 1 частью статьи 58.2».
День обыска в квартире № 67 дома № 21 по ул. Чернышевской, где жили Каримовы, и ареста поэта пришёлся на 3 января 1938-го. Этим днём датирован протокол обыска с описью изъятых «вещей, ценностей и документов» (л. 3), среди которых, помимо более сотни журналов и книг, значились паспорт, профсоюзный членский и военный билеты, «разных удостоверений 7», 72 фотокарточки, 4 папки с рукописями произведений Ф. Карима и одна «с переписками и письмами», 5 «общих тетрадей с записью», «маленьких тетрадей 8», блокноты и записные книжки. Документ подписан производившим обыск сержантом госбезопасности Усмановым, присутствовавшим при обыске председателем домоуправления Павловой и Ф. Каримовым. Подпись последнего, как и под актом от 5 января 1938 г. с подробным сводом изъятых при обыске книг и журналов (л. 4), выведена рукой уверенного в себе человека, которому производимое в отношении него действо казалось не более чем ошибкой. Когда спустя 10 дней ему будет официально объявлено известное нам постановление о его аресте и предъявляемых обвинениях, подпись поэта будет выведена уже явно дрожащей рукой.
Что же так могло повлиять на Ф. Карима – человека твёрдого в своих позициях, уверенного в своей невиновности? Ответ один: судя по многочисленным свидетельствам узников сталинских тюрем и лагерей – производимые там зверства, пытки, истязания заключённых. Примеров тому достаточно. Чего стоят хотя бы страницы «классического» в этом смысле романа А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», основанного на рассказах очевидцев со всего СССР, документах и личном опыте автора, или романа И. Н. Салахова «Чёрная Колыма».
Р. А. Мустафин в статье «Поэт в солдатской шинели» приводит примеры таких «надёжных и опробованных на тысячах узников методов», с помощью которых от заключённого можно было добиться «чистосердечного» признания – «царицы доказательств», по мнению Генерального прокурора СССР А. Я. Вышинского: «Один из них – пытка бессонницей. Заключённого ставили на "конвейер". Несколько следователей, сменяя друг друга, допрашивали обвиняемого беспрерывно, не давая уснуть ни на минуту. И так – в течение нескольких недель. Если и это не помогало, существовали холодный (по пояс в ледяной воде) и горячий (в невыносимой духоте) карцеры. Применяли и примитивные побои».
Били умеючи. О том, как это происходило в случае с Дж. Валиди, можно узнать из воспоминаний его дочери Амины Джамаловны, записанных Р. А. Мустафиным 26 мая 1994 г.: «…как-то мы с мамой пришли на свидание, а папы нет… Потом только мама узнала – кто-то из заключённых сумел сообщить, что пришёл новый следователь по фамилии Бикчантаев… Умирать буду – не перестану проклинать этого человека… Он так избил отца – чтоб у него руки отсохли! – что он долго не мог встать на ноги… Примерно через месяц нам снова разрешили свидание. А отец всё ещё не оправился от побоев, даже сесть не мог, разговаривал стоя… Помню его слова о следователе: "Ничек аны ;ир йотмый! Кабахат!" ("Как только его земля носит! Сволочь!") <…> Не знаю уж, что этот следователь делал с папой, знаю только, что побои и издевательства продолжались. И вот однажды отец не выдержал и выбросился из окна третьего этажа. Хотел покончить с собой, чтобы положить конец мучениям. Жестоко разбился, сломал руку и ногу…». Добавим, что через некоторое время у него началась гангрена, в результате которой он скончался.
Дело Ф. Карима, «увязанное», согласно установке, в один процесс с делами ряда арестованных писателей (К. Наджми, М. Амира и др.) вёл не менее жестокий следователь Усманов. М. Амир, арестованный месяцем раньше Ф. Карима – 4 декабря 1937-го – так вспоминал ночь своего ареста: «Нас, ночной улов – несколько десятков человек – поставили в коридоре: лицом к стене, руки вверх, носки на плинтус… Ночная тюрьма походила на растревоженный улей: привозили всё новые и новые партии арестованных, кого-то куда-то выводили, перемещали. Топали сапогами конвоиры, бегали надзиратели. В воздухе висел густой мат, раздавались звуки ударов, зуботычин… И посреди этого столпотворения мы стоим неподвижно, не смея пошевелиться или оглянуться. Вот кто-то, не выдержав многочасового стояния, опустил затёкшие руки. Тут же налетели конвойные и избили так, что человек зашёлся в кашле и из угла рта потекла струйка крови… Через несколько часов люди начали падать в изнеможении – то один хлопнется, то другой… Их пинали сапогами, стараясь попасть по почкам, обливали холодной водой из ведра. Тех, кто не поднимался, уволакивали за ноги куда-то вниз, в подвал. Слышно было, как бессильно мотающаяся голова гулко пересчитывает каменные ступени…». А ведь следствие даже ещё не началось. Нет никаких сомнений, что оно проходило в ещё более суровом режиме, раз уж во время судебного процесса над М. Амиром, проходившего в середине марта 1938 г., «в протокол попали и слова очевидцев, сидевших в коридоре суда. Когда мимо проходил следователь Усманов, К. Наджми (свидетель, он же обвиняемый – Р. С.) вскочил, вытянул руки по швам и весь затрясся». Даже приведённых примеров достаточно, чтобы понять причину перемены, произошедшей с Ф. Каримом.
11 января 1938 г. младшим лейтенантом госбезопасности Смирновым был проведён первый допрос Каримова. Протокол допроса заверен подписью поэта – словно ускользающей вбок, «бледной» на фоне подписи следователя. Этот документ всецело передаёт дух следственной «тактики» и «стратегии». Лишь мало сведущему в этих делах человеку может показаться странным и удивительным, с какой готовностью, казалось бы, подследственный даёт «признательные», «саморазоблачительные» показания. Хотя и им едва ли останется незамеченным, что слишком заученно, «затверженно», «настоятельно» звучит фраза о «контрреволюционной правотроцкистской, пантюркистской, националистической военной организации», употреблённая в ряду идеологических «штампов» той эпохи, которыми умело и действенно пользовались следственные органы НКВД: «враг народа», «социально чуждое происхождение», «идеологическая обработка», «контрреволюционная подрывная работа», «извращение героики гражданской войны и клевета на советскую действительность», «классовая борьба». Как и то, что даже такие «явные» биографические факты, касающиеся, казалось бы, лично Ф. Карима, как его знакомство и общение с уже «разоблачёнными» К. Наджми, С. Гильфановым и многими другими, словно «подсказаны» – наверняка, они были известны из показаний ранее арестованных участников процесса по делу «буржуазных националистов-троцкистов». Приведённый затем (слишком убористым, аккуратным почерком оформлен документ, словно у пишущего даже есть время для определённого самолюбования) в «логический» для следствия формат, протокол допроса заверяется подписью не просто подозреваемого, а практически осуждённого, не имеющего права на реабилитацию, вконец подавленного человека, свидетельством чему характер его собственноручной подписи. Всё сказанное вело к тому, что Ф. Карим, по сути, сам себе подписывал приговор, прямо причисляя себя к «врагам народа». Возможно ли это со стороны человека здравомыслящего? Какими же должны были быть методы следствия, если спустя лишь неделю после ареста подследственный, уже по ходу следствия называемый «обвиняемым», подписывал подобные бумаги.
Спустя чуть более месяца со времени первого допроса Ф. Карима, после проведённых следствием допросов Абдулхака Шагиахметова – он же писатель Гумер Тулумбайский (20 января), Кави Наджми (19 января), двух очных ставок между ним и Каримовым (4 и 14 февраля), с точной периодичностью в два дня проходит серия допросов поэта. Следователя Усманова, ведшего их, на этот раз интересовала в показаниях Каримова только информация о М. Амире. Видимо, органы были озабочены больше персоной этого подследственного, никак не желающего «раскалываться». От Ф. Карима требовалось дать оценку именно ему и его «сотоварищам», его творчеству, деятельности. И он «даёт» – в духе формулировок того времени, вписанных в протокол хорошо оперирующим ими следователем: «разложившийся элемент, карьерист», о произведениях – «политически не выдержанные и содержат клевету на Красную армию», «групповая борьба», «вражеская деятельность», «кулацкая идеология».
Исподволь, конечно же, «сколачивалось» и дело Ф. Карима, «увязываемое» с делами и М. Амира, и многих арестованных в 1937–38 гг., и даже с нашумевшим в самом конце 1920-х – начале 1930-х процессом над «подпольной к-р организацией» «Джидеганом» (в переводе с татар. – семизвездье, плеяда), исторический комментарий к которому находим в книге Р. А. Мустафина:
«В 1929 году группа татарских писателей (А. Кутуй, Г. Минский) ездила в Уфу и встречалась там с башкирскими писателями. Во время одного из дружеских застолий кто-то предложил от широты души: мол, ребята, давайте жить дружно! Поддерживать друг друга в трудную минуту, заниматься взаимными переводами и вообще укреплять братские связи между нашими народами. Один из участников этого не слишком трезвого застолья, поэт Т. Ченекей, чувствовал себя обиженным, обделённым славой и вниманием. И решил привлечь внимание к своей особе широко употребительным во все времена способом – выступил в печати с разоблачением "преступного сговора". В прессе по этому поводу поднялся невероятный шум. Всех участников застолья обвинили в создании "контрреволюционной" группы <…> Следствие по их делу продолжалось в течение 1929–1930 годов». С такой исторической «ретроспекцией» незаметно связывалось и дело Ф. Карима, по всей видимости, даже не догадывающегося об истинной «перспективе» своих показаний.
Между тем на допросе 17 февраля следователь Усманов задаёт Ф. Кариму вопросы «лобовые», призванные «уличить» именно его. Следователю Усманову на этот раз не удалось «уличить» поэта ни в чём, кроме как в фактах, и без того известных из показаний других подследственных. Усманову, видимо, ничего не оставалось, как применить к Каримову для получения от него «нужных» показаний с уже известными формулировками испытанные и безотказные «методы», о чём свидетельствует характер показаний поэта 19 и 21 февраля.
После четырёх с продолжительностью в неделю допросов Ф. Карима ему «дают передышку» более чем на месяц. За это время к его делу прилагаются выписка из допросов К. Наджми от 21.02.1938 г. и З. Самитова от 22.02.1938 г. и протокол допроса свидетеля И. Газеева от 20.03.1938 г. Второго апреля проводится очная ставка между Каримовым и Аглетдиновым.
Основываясь на всех выше изложенных материалах следствия, органы НКВД меняют первоначальную формулировку предъявляемых Ф. Кариму обвинений, что нашло отражение в Постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения от 05.04.1938 г., согласно которому он являлся «членом к. р. правотроцкистской военной организации, входившей в состав ликвидированной в Татарии к. р. правотроцкистского областного центра националистической террористической организации, совершившей 1 декабря 1934 г. злодейское убийство С. М. Кирова и умерщвление т.т. (товарищей – Р. С.) Менжинского, Куйбышева, Максима Горького, подготовлявшей ряд других террористических актов над представителями партии и правительства – военную работу по подготовке вооружённого восстания против Советов» (л. 11). С текстом постановления Ф. Карима ознакомили спустя три недели, во время очередного допроса 23 апреля, до которого в его следственное дело были также приложены выписка из показаний свидетеля Баянова от 7.04.1938 г. и выписка из протокола допроса обвиняемого Усманова от 20.04.1938 г.
На допросе 23 апреля на вопрос, признаёт ли Ф. Карим себя виновным в предъявляемых ему обвинениях, он отвечает:
«Признаю себя виновным перед советским народом в том, что я, Каримов, как выходец из соц. чуждой среды, в практической своей деятельности как журналист допустил извращение советской действительности на литературном фронте в поэме "Ксыр чачакляр", написанной в 1928 году, с клеветничеством на Ленинский комсомол и, наконец, до самого моего ареста хранил у себя запрещённую и изъятую из обращения литературу с произведениями авторов – разоблачённых врагов народа.
Наряду с этим я, Каримов, как журналист, был связан через Татарский союз советских писателей с быв. писателями: Кави Наджметдиновым, Мирсаем Амировым, Туфаном, Тулумбайским, Гумером Галеевым, в Москве – с Павловым (так следователем записано имя Павла Васильева – «троцкиста-террориста» – Р. С.) <…> кроме того, вращаясь по службе, бывал в квартире разоблачённого лидера к. р. правотроцкистской националистической террористической организации в Татарии – Сагидуллина, принимаю на себя полную моральную и политическую ответственность за действия данных лиц, оказавшихся врагами народа, ведущими борьбу с ВКП (б) и советским правительством» (л. 30).
После проведения 27 апреля 1938 г. очной ставки между Каримовым и обвиняемым Усмановым, активная фаза следствия по делу поэта завершается. Возобновится оно лишь в декабре этого и продолжится в начале следующего года. Во время же этого длительного перерыва, 11 июля 1938 г., следственные органы оформляют протокол о прекращении дела и передаче его в суд (л. 46).
Чтобы хотя бы частично воспроизвести атмосферу тюремных будней Ф. Карима, обратимся к воспоминанию А. С. Будрина, сидевшего с ним в одной камере: «Тогда мы на долгое-долгое время оказались совсем рядом <…> Учили друг друга. Он меня татарскому языку, я его – русскому. Бумагой служила эмалированная кружка, карандашом – высушенные палочки из мыла. Увлекались шахматами. Бывали дни, когда мы съедали не один комплект шахмат. Их изготовляли из хлеба. Но игра была запрещена, и при угрозе обнаружения приходилось спешно уничтожать следы своего "преступления", благо были вечно голодными».
Иногда удавалось передать из тюрьмы записки, выполненные на папиросных бумажках. Ф. Карим искал любую возможность, чтобы донести до жены несколько слов: о том, что жив, чтобы берегла дочек, и о том, что он обязательно вернётся. Дочерям поэта даже спустя многие годы ясно вспоминалось, как запирались двери, зашторивались окна, чтобы никто не видел, как читались эти записочки. В некоторых из них были стихи. «Кадрия» – одно из таких стихотворений, написанных поэтом в 1938 году. Посвящённое жене и названное её именем, оно с предельной искренностью выражает внутреннее состояние поэта, его интимно-сокровенные переживания, щемящую тоску по семье.
В декабре 1938 г. по делу Ф. Карима допрашиваются бывший комдив Я. Чанышев (21 декабря) и К. Наджми (22 декабря). 9 февраля 1939 г., приняв во внимание, что добытых данных для привлечения Каримова к ответственности по статьям 17-58 п. 8 УК РСФСР является недостаточно, следствие постановило, что из ранее предъявленного обвинения эти статьи исключить, «оставив в силе обвинение по ст. 58 п.п. 2, 10 и 11» (л. 12). По пунктам 2 и 11 ст. 58 Ф. Карим обвинялся ещё в первоначальном Постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения от 29.12.1937 г. Теперь к ним добавился п. 10, гласящий:
«Шпионаж, т. е. передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам, — лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже трех лет, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжелые последствия для интересов государства — расстрел.
Передача или собирание с целью передачи экономических сведений, не составляющих по своему содержанию специально-охраняемой государственной тайны, но не подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или по распоряжению руководителя ведомства, учреждения и предприятия, за вознаграждение или безвозмездно организациям или лицам, указанным в 1 части настоящей статьи, — лишение свободы со строгой изоляцией или без таковой на срок до трех лет».
Девятого же февраля увидел свет протокол о прекращении дела и передаче его в суд (л. 77), в котором продвинувшийся по службе теперь уже младший лейтенант гобезопасности Усманов пишет, что довёл до сведения обвиняемого Каримова известное нам постановление и разъяснил ему, что «он имеет право ознакомиться со всеми имеющимися в деле материалами следствия», «и представил ему право ознакомится с этими материалами». На это Ф. Карим «заявил, что об окончании следствия ему объявлено, со следственным материалом ознакомился лично сам, прочитав и осмотрев все имеющиеся в деле материалы, к ранее данным по делу показаниям дополнить ничего не имею» и ходатайствовал допросить свидетелей Туфана Хасана, у которого он «якобы поднимал бокал за врага народа Гумера Галеева», по этому же вопросу допросить участников этого вечера Магинур Шарипову, Ахмета Хакимова и Галима Мухаметшина.
15 февраля был допрошен Х. Туфан, 16-го – актриса Татарского академического театра М. Шарипова. Как утверждает дочь поэта Лейла Фатиховна, М. Шарипова была из тех немногих, кто не предал Ф. Карима. Несмотря на арест поэта, продолжала дружить с его семьёй. Что удивительно, ей, при всей твёрдости характера и прямоте, удалось избежать ареста. Между тем, театр, в котором работала М. Шарипова, в период сталинских репрессий понёс огромные потери. Погибли в застенках НКВД драматурги Фатых Сайфи-Казанлы, Фатхи Бурнаш, Ахмет-Тажетдин Рахманкулов, Карим Тинчурин, выдающийся актер и режиссер Мухтар Мутин, подверглись репрессиям режиссер Гали Ильясов, драматург Мирсай Амир; режиссер Гумер Исмагилов, спасаясь от ареста, навсегда покинул Казань.
Допросив Х. Туфана и М. Шарипову, следствие «нашло», что «тем самым достаточно установлено и удовлетворено ходатайство Каримова, поэтому нет надобности допрашивать свидетеля Хакимова, а в отношении допроса Мухаметшина, по справке 8-го отдела УГБ, последний осуждён и его в Казани нет», чем мотивируется решение «в ходатайстве обв. Каримову Фатыху в допросе свидетелей Хакимова и Мухаметшина отказать» (постановление от 16.02.1939 г.; л. 86).
Этим же днём запротоколирован допрос поэта, проходивший, как было заведено, ночью. В документе на этот раз даже отмечено, что допрос начат в 23 часа и окончен в 24 часа.
На этом дело Каримова прекращается и 21 февраля 1939 г. по следственному делу № 12032 выносится обвинительное заключение:
«Управлением государственной безопасности НКВД вскрыта и ликвидирована в Татарии антисоветская правотроцкистская националистическая организация, ставящая целью – свержение советской власти и установление буржуазно-демократического строя <…>
Проведённым по делу следствием установлено:
а) Каримов находился в тесной связи с к-р. националистической троцкистской организацией в Татарии – врагом народа Сагидуллиным, писателями – буржуазными националистами, врагами народа: Гумером Галеевым, Закиром Галеевым, Тулумбайским и Мухаметшиным, был ими идеологически воспитан в к-р. буржуазно-националистическом духе.
б) В 1931 году одним из буржуазных националистов организации Неджметдиновым Кави Каримов Фатых был завербован в к-р. правотроцкистскую националистическую организацию.
в) Как член к-р. правотроцкистской националистической организации – входил в к-р. группу Неджметдинова и в составе её проводил к-р. деятельность на литературном фронте, клеветал в своих произведениях "Кысыр чачакляр" и "Аникин" на советскую действительность.
Допрошенный по существу обвиняемый Каримов Фатых Валеевич в изложенной преступной деятельности виновным себя признал частично, но изобличается показаниями соучастников и свидетелей <…>
Настоящее дело направить Прокурору ТАССР по спецделам для предания обвиняемого Каримова Фатыха суду» (л. 88–89).
В списке лиц, подлежащих вызову в суд, помимо обвиняемого, значились в качестве свидетелей Неджметдинов Кави Гибятович, Гильфанов Сафа Гильфанович, Усманов Газиз Салахович, Аглетдинов Хисамутдин Саяхутдинович, Газеев Ибрагим, Баянов Нур Галимович. И рукой следователя Усманова, совсем «по-свойски», добавлена приписка: «Туфан» (л. 90).
Согласно Определению подготовительного заседания Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда Татарской АССР от 7.03.1939 г., обвинительное заключение было утверждено, принято решение «дело слушать в закрытом судзаседании в Судколлегии г. Казани» и «дополнительно в качестве свидетелей вызвать членов комиссии, проверявших литературную деятельность Каримова – Ильясова и Губая» (л. 92).
Последний пункт решения был обусловлен появившимися в следственном деле в феврале 1939 года выводами экспертизы по разбору поэмы «Аникин» Ф. Карима, подписанными представителями Наркомпроса (Народный комиссариат просвещения) Г. Губаем и Союза писателей Н. Баяном. Представитель от Татгосиздата Р. Ильясов, вызванный в суд в качестве свидетеля, этот документ, кстати, по неизвестным причинам не подписал.
Получив под расписку копию обвинительного заключения, Ф. Карим оформляет на имя председателя Уголовной судебной коллегии Верхсуда ТАССР заявление, в котором просит вызвать в суд в качестве свидетелей «поэта Хасана Туфана, молодых писателей Сибгата Хакимова, Урайского и Гарифа Губайдуллина (Гариф Губай) <…> Шагиахметова Гумера (Тулумбайский), Имангулова Зарифа Файзеевича – бывшего помполита I-го татарского полка, Амирова Мирсая и Чанышева Якуба – бывшего комдива Казанской дивизии <…> Алишева Абдуллу и чтобы он взял с собой свою книгу – "Дулкыннар" ("Волны") <…> Гафурову Гульчиру – бывшего редактора журнала "Азат хатын"»; сообщить жене о суде (л. 96–97).
Суд был назначен на 13 марта. Воспоминание об этом дне сохранилось в записи жены поэта от 11 марта 1947 года: «Со спящей в голубой коляске дочкой Лейлой на краю улицы Дзержинского ждём привода наших в суд. Ждём момента встречи этого кареглазого невинного ребёнка с отцом. Вот он – побледневший, даже с синюшного цвета лицом показался поэт, в глаза бросились приветливый взгляд, белизна зубов, старается улыбаться, чтобы поднять нам настроение…» (пер. с татар.).
Судебный процесс, перипетии которого нашли детальное отражение в сохранившемся в деле поэта протоколе судебного заседания (л. 98–110), начался в 10 часов утра. После совещания суда Ф. Кариму был вынесен приговор:
«Обв. Каримова Фатыха Валеевича по ст. 58–10 ч. 1 УК подвергнуть лишению свободы на восемь (8) лет, с поражением в избирательных правах сроком на три года. Его же по ст. 58–2 и 58–11 УК подвергнуть тюремному заключению сроком на десять лет, с поражением в избирательных правах на пять лет, а по совокупности на основании ст. 49 УК меру наказания Каримову Фатыху определить десять лет (10) тюремного заключения, с поражением в избирательных правах сроком на пять лет (5).
Осуждённому Каримову Ф. зачесть срок предварительного заключения с 3 января 1938 г.
Меру пресечения содержание под стражей оставить без изменения.
Лично принадлежащее имущество обвиняемого Каримова Фатыха конфисковать.
Приговор окончательный, но может быть обжалован в Верхсуд РСФСР в течение 72-х часов с момента вручения копии приговора осуждённому» (л. 111–112).
Этим завершился первый этап заключения Ф. Карима, включивший в себя его арест, предварительное следствие и суд. Впереди предстояли долгие месяцы тюремного заключения, многочисленные обращения поэта, его жены, адвоката и друзей в следственные и судебные органы, ссылка в один из исправительно-трудовых лагерей Коми.
Через некоторое время после вынесения приговора Ф. Карима из Казанской тюрьмы № 1, где он содержался с момента своего ареста, переводят в исправительно-трудовую колонию № 1 Плетнёвской тюрьмы Казани, где он вплоть до отправки по этапу работает в обойном цехе – с постоянной надеждой на пересмотр дела, оправдание и освобождение.
25-м марта датирована кассационная жалоба Ф. Карима в Верховный Суд РСФСР (л. 115–118), где он раскрывает явные упущения суда, излагает своё несогласие с вынесенным по его делу приговором, «не считая его правильным». В заключении поэт просит «приговор отменить и дело направить на новое расследование со стадии судебного следствия для уточнения многих моментов, на которые я ссылаюсь в своей кассационной жалобе».
Обращение Ф. Карима возымело действие: 26 апреля 1939 г. Президиум Московской городской коллегии защитников поручает своему члену адвокату Крыловой «выступить в Верх. суде РСФСР» по делу поэта. Любопытно, что в его архивно-следственном деле сохранилось даже заявление адвоката Крыловой к Председателю Судебной коллегии по уголовным делам Верхсуда РСФСР, в котором она просит назначить слушание по кассационной жалобе Каримова не ранее 7 мая, в силу того обстоятельства, что с 3 по 6 мая она находилась в служебной командировке вне пределов г. Москвы. По этому же адресу поступает заявление жены поэта К. Г. Ишуковой.
Но первые попытки поэта и его жены «добиться правды» оказались беуспешными: 1 июня коллегия выносит Определение, которое гласит, что доводы Ф. Карима, изложенные в его кассационной жалобе, «неосновательны и опровергаются материалами дела и показаниями свидетелей», которые «судом в достаточной степени проверены и сомнения не вызывают» (л. 139), а потому эта жалоба остаётся без удовлетворения.
Подавленный, но не сломленный этим, Ф. Карим пишет жалобу в порядке надзора, адресованную Председателю Верховного Суда СССР (л. 151–163), завершающуюся просьбой «опротестовать приговор по моему делу и снять с меня клеймо контрреволюционера». На этой жалобе стоит резолюция: «Истребовать дело. 17.8.39».
Следом за этой жалобой, 12 июля Ф. Карим пишет заявление Верховному прокурору СССР, рукопись которого сохранилась в семейном архиве поэта. Помимо уже известных нам доводов о невиновности поэта, этот документ является живым свидетельством того, что пришлось ему пережить во время предварительного и судебного следствия, – с применением каких методов, каким образом оно велось. Заключает своё заявление Ф. Карим такими словами: «…прилагаю к своей данной жалобе заявление-жалобу Нежмутдинова на Ваше имя по моему делу, написанное им собственноручно и с его собственной подписью, где он снимает с меня всякую ложь».
Все свои слова, изложенные в этом заявлении, подтверждающие сказанное Ф. Каримом в его обращениях, К. Наджми повторяет и в своём сшитом из небольших листков и написанном карандашом заявлении Прокурору РСФСР 13 июля 1939 г. (л. 175–193).
Между тем, судя по сопроводительному письму на имя начальника Особого отдела НКВД ПРИВО майора Госбезопасности Хандожко (л. 209), следственное дело Ф. Карима 15 июля было выслано в г. Куйбышев.
Беспокоясь за судьбу высланного на имя Верховного прокурора СССР заявления Ф. Карима, его жена 26 июля по тому же адресу отправляет собственное заявление, в котором справляется о результатах рассмотрения высланных мужем документов. Похожего содержания заявление чуть позже Кадрия Гайнетдиновна направляет и Председателю Верховного суда СССР. Тревога за судьбу заявлений мужа и приложенных к ним жалоб К. Наджми была столь высока, что Кадрия Гайнетдиновна даже не решается посылать почтой собственные обращения, изыскивая случаи если не самой отвезти их по месту назначения, то передать с оказией с надёжным человеком. Одним из таких людей в пору, когда после ареста Ф. Карима многие предали его и отвернулись от его семьи, была Кафия Шигаева, оставившая воспоминания о тех днях:
«Они (жена и дочери поэта – Р. С.), после ареста Фатиха Карима в 1938 году, переехав, стали нашими соседями. До этого с Кадриёй я не была знакома. Маленькие дети – Ада с Лейлой захаживали к нам. В их поисках, поскольку дети у нас, и Кадрия заходила <…> Как-то в 1939 году вышла в отпуск и по возвращении с работы считаю деньги. Заходит Кадрия. "Ах, сколько денег! Если бы у меня было столько денег, я бы в Москву поехала. Одну вещь нужно отвезти", – говорит. "Я еду в Москву, отвезу твою вещь", – сказала я. Она занесла пакет, подписанный большими буквами "В ПРОКУРАТУРУ СССР". Это я и отвезла в Москву» (пер. с татар.).
Заявления Кадрии Гайнетдиновны, мотивированные недоверием к следственным органам и надеждой хоть как-то ускорить процесс по делу мужа, возможно, были написаны по его настоянию и (или) совету адвоката Крыловой, с которой, судя по письму Ф. Карима семье от 30.07.1939 г., у него произошла встреча в конце июля.
Данное письмо, в ряду других редких написанных во время заключения писем, представляет интерес с точки зрения обстоятельств жизни поэта и его психологического состояния в это время: «…21 июля нас перевели в соседнюю с первой тюрьмой колонию № 1 (берег озера) (о. Кабан в центре Казани – Р. С.). Со времени прибытия сюда работаю в обойном цехе, в этом цехе изготовляются пружинные и складные матрасы, диваны. Приятно работать на чистом воздухе вместе с народом. После работы читаю взятые из библиотеки газеты, книги, на сегодня самочувствие моё хорошее <…> Я тебя с нетерпением жду на свидание. Если будет возможность, принеси мне что-нибудь из верхней одежды (чёрную косоворотку, последнюю гимнастёрку), брюки, ремень, ложку (две), немного какого-нибудь курева. Рубашка пусть будет годной для работы, немаркой <…> Если будешь писать письмо матери или другим, от меня привет, пусть не забывают. Я и сам напишу ещё им. Ты сама, как получишь это письмо, напиши мне побольше. Об остальном поговорим при встрече <…> Ладно, пока, душа моя. Тоскуя, Фатих» (пер. с татар.).
Как видим, положение поэта с его переводом в исправительно-трудовую колонию немного улучшилось. Были разрешены встречи с женой и детьми. Пользуясь этим, Ф. Карим старается передать через них созданные в тюрьме стихотворения, полные тоски по семье. Чтобы сделать сюрприз, одно из них – «;тк;ем» («Мой папочка», 1939–1940), посвящённое дочери Аде и как бы написанное от её имени, он оклеил по краям цветами.
Но на стихи у поэта совсем мало времени. Надеясь на своё скорое освобождение, он продолжает неустанно «творить» просьбы-жалобы на имена высокопоставленных судейских чиновников. Видимо, по совету адвоката Крыловой и под её руководством, 6 октября 1939 г. Ф. Карим пишет вторую, ещё более обстоятельную, жалобу в порядке надзора Председателю Верховного суда СССР. В ней до мельчайших деталей прослеживается вся несуразица процесса, который, по народному выражению, явно не стоил и выеденного яйца.
Когда Ф. Карим писал эту жалобу, он вряд ли догадывался, что по его делу «процесс пошёл»: 16 октября 1939 г. Верхсуд ТАССР делает запрос начальнику ОО НКВД ПРИВО майору Госбезопасности Хандожко о высылке архивного дела № 12032 «по обв. Каримова Фатыха» (л. 210). Примечательно, что запрос отправлен был спустя месяц после принятия решения о нём: он был оформлен в делах Верхсуда за № 300 ещё 16 сентября. Месяц понадобился, чтобы вложить документ в конверт и отправить его. Тем временем человек всё это время томится в заключении. Вообще, как убеждаешься при изучении дела Ф. Карима, многое было связано с элементарными бюрократическими проволочками. Впрочем, бывали и редкие исключения: товарищ Хандожко из Куйбышева с ответом не замедлил, выслав дело Каримова 26 октября, сопроводив его письмом (л. 211). Конечно, то, что дело Ф. Карима было затребовано Верховным судом ТАССР, – это результат многочисленных обращений поэта, его близких, адвоката в вышестоящие инстанции. Но это был, пожалуй, лишь первый шаг к освобождению. Предстояло ещё многое пройти, и ещё месяцы и годы до долгожданного оправдания.
Всё это время поэт поддерживает тесный контакт со своим адвокатом, находя с её стороны дружеское участие, поддержку и понимание. Одно из свидетельств их общения – письмо Ф. Карима от 12 декабря 1939 года.
Через пять дней, 17 декабря, адвокат и осуждённый спешно направляют в Москву дополнение к жалобе от 6 октября 1939 г. на имя Председателя Верховного суда СССР. Оно мотивировано тем, что друг за другом оправдываются и освобождаются фигуранты процесса, по которому обвинялся и Ф. Карим и на показаниях которых было сфабриковано его следственное дело. Но если они отказались от своих прежних ложных показаний и дела многих из них прекращены, стало быть – налицо полная невиновность Ф. Карима. Поэтому более чем основательны требования поэта признать её – это даже не требования, а настоящий крик души. Примечательна эмоциональная тональность документа:
«Гражданин председатель <…> Вы, как большевик, поймёте, как это тяжело честному советскому поэту в эти дни, не имея за собой никакой вины, сидеть в заключении под маркой врага своего же любимого народа, где тебя обвиняют по ст. 58-2-10-11. Да, это так тяжело, и эту тяжесть нельзя выразить словами. Что же остаётся? Остаётся одно – скорее освободить меня из-под стражи и вернуть мои права! Права гражданина Великого Советского Союза. В моём сердце только одно непреодолимое желание: скорее встать в ряды полноправных граждан Советского Союза и всей своей кипучей энергией работать, трудиться и творить для блага и славы своей родины социалистической». Какова должна была быть мера страдания человека, скрытая за этой официозной пафосностью.
Тем временем, по установленному в юридических делах регламенту, на имя Председателя Верхсуда СССР защитник Ф. Карима, член Московской коллегии адвокатов А. А. Крылова, дабы хоть как-то ускорить продвижение дела своего подзащитного, пишет заявление, в котором извещает адресанта, что дело Каримова поступило в Верховный суд, а также о том, что: «Из Казанской тюрьмы от Каримова Ф. получена дополнительная жалоба, адресованная на имя Председателя Верхсуда Союза и заявление от главного свидетеля обвинения по делу Каримова – Нежмутдинова Кави, который в этом заявлении отказывается от своих показаний, данных им по делу Каримова, квалифицирует их лже-оговором. Указанные жалобу Каримова и заявление Нежмутдинова я прилагаю для рассмотрения» (л. 141).
Итак, известные нам документы по делу Ф. Карима на столе Председателя Верховного Суда СССР. На этой должности в те годы находился И. Т. Голяков, о котором, в частности, в документальной литературе можно найти такую информацию: «Как член Военной коллегии и Председатель Верховного Суда СССР несет персональную ответственность за участие в массовых репрессиях. По архивным материалам <…> стремился избежать активного участия в рассмотрении контрреволюционных дел. В периоды "законности" (1938–1940, 1944–1947) стремился реабилитировать максимально возможное количество осужденных».
Надеясь на скорое оправдание, 12 мая Ф. Карим адресует ему ещё одно заявление. Оно будет сопровождено письмом от 21 мая с печатью Народного комиссариата внутренних дел ТАССР. «В этом заявлении, написанном в виде лишь напоминания, – отмечает поэт, – я не стану писать о методах допроса, о грубых нарушениях УПК следственными органами и УСК Верхсуда ТАССР, ибо о них уже я писал подробно в своих предыдущих жалобах и заявлениях на Ваше имя <…> Вот уже скоро 10 месяцев – я до сих пор не получал от Вас никакого ответа, а ведь этого ответа, этого результата пересмотра не только я, но и моя жена, моя семья ждут с глубоким нетерпением». Дав полный список направленных на имя Председателя ВС СССР жалоб – своих и своих близких, перечислив ещё раз все «белые» и «чёрные» пятна своего следственного дела, Ф. Карим итожит своё заявление такими словами: «…как хочется жить и быть на воле и творить с удесятерённой энергией на благо своей социалистической родины. Не думаю, что Советская Власть и Партия ВКП (б), а равно и Вы, как блюститель правопорядка революционной законности, оставите моё заявление без внимания и отнесётесь к таковому критически, на радость вопиющей несправедливости и бездушному формализму, что может быть бездушнее такого подхода, когда уже доказана клевета и ложь в моём обвинении освобождением из-под стражи лиц, проходивших со мной по делу; я же остаюсь до сих пор в стенах заключения, никем не замечен, и никто не желает подать руку помощи в выявлении моей невиновности, ибо клеветники мои освобождены и посещают меня с вызовом на свиданку, умоляя меня со слезами на глазах простить за их действия. Гражданин председатель! Ещё раз прошу Вас, ускорьте пересмотр моего дела, поставьте конец этой глубокой несправедливости и скорее освободите меня из-под стражи. С глубокой надеждой, что скоро буду на воле» (л. 148–150).
Возможно, с этим заявлением Ф. Карима в качестве приложения к нему ушло и повторное обращение к Председателю ВС СССР К. Наджми, датированное 29 мая 1940 года (л. 147).
Но пока письма шли, пока они рассматривались и по ним принимались решения, Ф. Карима по этапу увозят из Казани, о чём мы узнаём из его письма к жене от 26 июня 1940 года, в конце которого указан лагерный адрес: «г. Молотовск Архангельской области, п/я 203, Лагерный участок 9, отряд № 10».
Информацию о том, где, в каких условиях жил и трудился Ф. Карим и тысячи ему подобных заключённых, можно почерпнуть на одном из сайтов: «11 августа 1938 года рабочий поселок Архсудостроя был преобразован в город Молотовск с населением в 23 тысячи человек. В строительстве промышленных предприятий и самого будущего города Северодвинска участвовали тысячи советских граждан <…> А после того, как в 1936 году организация Судострой, которая ранее входила в систему наркомата тяжелой промышленности СССР, перешла в ведение только что созданного наркомата оборонной промышленности, в строительстве города начал широко использоваться подневольный труд заключенных Ягринлага. Это было связано с принятием правительством решения о привлечении к строительству завода наркомата внутренних дел <…> Непосильный труд, суровый арктический климат, скудное питание, отсутствие элементарных бытовых условий, необеспеченность одеждой и обувью – и как следствие, тяжелые заболевания со смертельным исходом. За шесть лет, с 1940 по 1945 год, в лагере умерли более 9 тыс. человек».
Возможно, именно в первые дни пребывания в лагере написаны строки стихотворения Ф. Карима 1940 г. «Еллар ;т;, ерагая бара...» («Проходят годы, всё дальше…»), финал которого полон щемящей тоски по жене и верой в неё: «К;пме авыр еллар кичерс; д;, // Тап т;шерм;с с;ю исемен;! // Бер мо;лы ;ыр, аны сагынып язган // ;ырым т;шк;н саен исен;, // Й;р;генд; ми;а булган хисл;р // Та; нурлары булып кабыныр, // Т;зм;с шулчак, т;зм;с, бала кебек // ;кси-;кси мине сагыныр» («Сколько бы не пережила тяжёлых лет, // Не запятнит имени любви! // Одна моя грустная песня, написанная в тоске по ней, // С каждым её воспоминанием о моей песне // Мысли обо мне в её сердце // Зажжёт, как лучи рассвета, // Не вытерпит в этот миг, не вытерпит, как ребёнок, // Заходясь в плаче, вспомнит обо мне»).
И жена целиком оправдывала веру поэта: 7 августа она направляет заявление на имя секретаря ВС СССР: «Дело моего мужа Каримова Фатыха Валеевича находится в Верхсуде СССР под № СОП 5850. Прошу сообщить мне: дело разбиралось ли, и какое оно имеет заключение. Если ещё не разбиралось, то когда будет разбираться? Прошу не отказать в моей просьбе» (л. 174).
За день до заявления жены, Ф. Карим шлёт ей очередное письмо, написанное на русском языке. Справившись о здоровье семьи, он продолжает: «Я сам жив, здоров. Нахожусь на Ягрынских лагерях. Когда я находился на 9-ом участке этого лагеря, писал тебе 2 письма. Получила ли ты их? Но я до сих пор на них ответа не получал. По-видимому, в связи с некоторым изменением моего адреса, долго доходит твоё ответное письмо. Приехала ли Крылова, она ничего не сообщает тебе? <…> Мой адрес: Архангельская область, город Молотовск, п/я 203, Ягрынлаг, 1-й участок».
Итак, теперь поэт трудится уже на первом участке. Читая материал выше процитированного сайта, можно предположить, что он сейчас занят на строительстве на Яграх судостроительного завода, коммуникаций и жилых домов.
2 ноября 1940 г. на свет появляется документ, ставший первым шагом на пути к оправданию поэта: Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР, рассмотрев имеющиеся в деле Ф. Карима материалы, выносит решение: «Приговор Верховного суда Татарской АССР от 14/III – 1939 года и определение Судебной коллегии Верховного суда РСФСР от 1/VI – 1939 года отменить и дело в отношении Каримова Фатыха Валеевича направить на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия» (л. 206). Делу был дан оборот, и вслед за этим определением появляются по нисходящей документы на доследование дела Каримова из НКВД Москвы в НКВД ТАСССР от 19.11.1940 (л. 212); из НКВД ТАССР в 1-й спецотдел НКВД ТАССР от 9.12.1940 (л. 213); постановление о направлении дела на доследование от 9.12.1940 (л. 214) в г. Куйбышев, согласно которому хранящееся в архиве дело поэта было затребовано в Казань.
Ничего обо всём этом Ф. Кариму не было известно. Его очередное письмо, тоже написанное на русском, по дате совпадает с последним из перечисленных документов. Чтобы передать душевное состояние поэта, его тоску по семье, неугасимую веру в оправдание, приведём отрывки из этого письма: «Милая Кадрия и дорогие мои дочери Ада и Лейла! Всем вам горячий отцовский привет. Как вы живёте, как ваше здоровье? Хотя и с опозданием, но поздравляю дочерей с днём их рождения. Не забывают ли они меня? Ведь они уже стали большими. Это хорошо. Живите счастливо и весело. Когда я находился в городе Молотовске, писал вам три письма, получили ли вы их или нет? Возможно, вы и сами писали туда, но мне пришлось уехать, и я от вас писем не получал. Коротко говоря, как только покинули Казань, после этого я о вас не имею никакого сведения. И, как выехал из Молотовска (Архангельская область), мне и самому вот до сегодняшнего дня не пришлось писать вам ни одного письма. Я теперь уже четвёртый месяц нахожусь в Комизырянской области – в лагерях Печорского строительства. Живу и работаю, ничего, сыт, хорошо одет, на зиму дали новые тёплые одежды, на ноги – новые валенки. Работал на железнодорожном строительстве. Недавно начал работать счётным работником при бухгалтерии своей колонны. Дорогая моя Кадрия! Ну как у вас там, что нового и интересного? Переписываешься ли с Крыловой, что она пишет, меня это, сама понимаешь, очень и очень интересует. Встречаешь ли Кавия и других? Что они говорят, как живут? Как только получишь моё письмо, пошли мой адрес Крыловой. Пусть она напишет мне несколько строк <…> Конечно, с получением этого моего письма, жду с нетерпением твоего ответа <…> отвечай в нескольких словах телеграммой-молнией. И неотложно пиши и посылай авиапочтой письмо <…> Ну, пока, моя дорогая, крепко целую тебя и дочерей, жду и буду ждать ваш ответ. Твой Фатых. 9/XII – 40 г. Мой адрес: Коми АССР, посёлок Кожва Усть-Усинского района, Печлагстрой НКВД СССР, III отделение колонна № 40».
В этот же день Ф. Карим посылает открытку и адвокату Крыловой, о чём мы узнаём из её письма жене поэта, в котором, в частности, говорится: «Уважаемая тов. Каримова, сегодня от Вашего мужа я получила открытку, написанную им ещё 9 декабря 1940 г. Сейчас же я ему ответила о Постановлении Верховного суда. Опасаюсь, что письмо моё также прибудет к нему в лагерь месяца через три. Думаю также и о том, что, возможно, Ваш муж уже этапирован в Казань, и Вы имеете об этом сведения. Сходите в Верховный суд ТАССР и спросите, по какому адресу они направили Определение Верховного суда СССР и передайте им его последний адрес. Сходите в органы НКВД и наведите справку: когда будет этапирован Ваш муж в Казань для предварительного следствия по его делу».
Наступал 1941-й год – судьбоносный как в жизни Ф. Карима, так и страны и всего мира. В письме от 17 февраля поэт пишет семье, что ждёт поезда в Казань, чтобы отправиться на пересуд. Беспокоится о защитнике на суде, выражает надежду, что им будет Крылова, и совсем наивно полагает, что, возможно, его освободят безо всякого суда.
Но вот наступает и март, а Ф. Кариму всё никак не удаётся вырваться из лагеря, о чём он сетует в письме от 3 марта. Это письмо было сопровождено черновиком стихотворения «Юл язмалары» («Путевые записки», 1940), сюжет которого разворачивается в океане, полном ледяных торосов. Плывущему на корабле поэту в духе романтических видений грезятся образы великих исторических личностей: Амундсена, Папанина, Чкалова. С ними связываются мысли о служении родной стране.
Мотив океана (моря) важен не только с точки зрения осмысления творчества поэта, но и наводит на мысль об известном эпизоде в его лагерной жизни: однажды всех заключённых посадили на баржу, отогнали её в море и подожгли. Спасти удалось только Ф. Кариму и ещё одному заключённому. В стихотворении 1942 г. «Разведкада» («В разведке») даже вроде бы находим этому подтверждение: «Тонул, но в море мне изводу нет, // Горел, – огонь не сжёг» (пер. Л. Руст). Хотя здесь образы моря (воды) и огня можно трактовать и с точки зрения поэтической символики романтической лирики.
Сам поэт об истории с «баржей смерти» по понятным причинам не распространялся. Со временем она всё больше обретала характер легенды – причём, применимо не только по отношению к Ф. Кариму. В «монологе бабушки» «Нам было ещё хуже» эту историю использует Р. А. Мустафин, повествуя устами героини о похожем эпизоде в жизни её мужа: «Увезли куда-то на Север. А там… Погрузили на старую баржу. Вывезли в открытое море, а баржу подожгли. Охрана-то для себя лодки припасла, а зеки сидели в заколоченных наглухо трюмах. Не знаю, не знаю… Но охранники сами облили бензином и тушить не стали… Тогда зеки – те, кто не успел сгореть, выломали борт баржи изнутри и стали прыгать в воду. А охранники на лодке подплывали и били их вёслами по голове, по голове. Ну не знаю я, почему? Может, так приказало начальство? Народу тогда всё прибывало, а девать их было некуда и кормить нечем… Кое-кто тогда всё же спасся, спрятавшись под днищем. Они-то и рассказали обо всём».
Очень характерны в этом эпизоде оговорки бабушки о причинах такого зверства со стороны блюстителей «закона»: действительно, зачем нужно было топить заключённых. Но вот что любопытно: через несколько страниц история с «баржей смерти» под пером Р. А. Мустафина носит уже документальный характер. Повествуя о жертвах политических репрессий, он пишет: «Кто сегодня расскажет о том, как они, прибыв на голое место в тундре, сами копали ямы под столбы и тянули колючую проволоку, огораживая себе лагерь. Иногда их набиралось столько, что негде было разместить и нечем прокормить. И тогда их грузили в старые баржи, вывозили в море и топили среди льдов». Прав Рафаэль Ахметович: рассказать об этом сейчас некому. Никто и тогда не рассказывал, в том числе и Ф. Карим. Поэтому утверждать, было ли это на самом деле, трудно и, наверное, исторически неверно. Но одно неоспоримо: то, что переживали заключённые, вполне сопоставимо с легендарной историей. Перенесённые ими испытания были для них и «огнём», и «водой», и «медными трубами». И выжившие не сломились, а только закалились, не потеряв воли к жизни.
Свидетельством этого в отношении Ф. Карима является последнее из написанных им в лагере писем, датированное 27 марта 1941 г. и отправленное через приятеля Исхака: поэт и сюда вкладывает наброски двух своих стихотворений. Надежда на оправдание творчески окрыляла Ф. Карима. В конце письма сделана приписка на русском языке, видимо, тем же приятелем Исхаком: «Тов. Фатых Карим скоро приедет в Казань».
Когда это случилось точно, трудно сказать. Даже жена не знала об этом, как и о том, где поэт содержался по прибытию в Казань. Между тем, Ф. Карим был помещён в тюрьму на территории казанского кремля. Здесь произошла встреча с Хасаном Туфаном, арестованным 18 ноября 1940-го и осуждённого 7 марта 1942 года. Он был поначалу приговорён к высшей мере наказания с конфискацией всего личного имущества, заменённой впоследствии десятью годами лишения свободы.
Об этой встрече повествует со слов Х. Туфана Р. А. Мустафин в статье «В самые тяжёлые годы»: «Однажды в камеру ввели одного арестанта, одетого по-крестьянски просто, но добротно. На спине – холщовая котомка. На ногах – сделанные из автомобильной покрышки "тракторы" – безобразно тяжёлые, но не пропускающие воду, весенне-осенние, во время грязи самая удобная обувь (видимо, судя по его одежде, Ф. Карим прибыл в Казань в апреле – Р. С.) <…>
– Фатих, братишка, ты ли это? <…>
Они обнимаются, плачут, спрашивают о пережитом <…>
Они несколько дней находились вместе. Друг другу читают стихотворения» (пер. с татар.).
Жена Ф. Карима оставила, со слов Х. Туфана, такое воспоминание о тех днях. Поэты сидели вместе 6 месяцев. Однажды уголовники наточили об пол кусок железа. Тюремщики об этом узнали, начали доискиваться, кто это сделал. Всех (29 человек) собрали и сказали: «Не скажете, всех посадим на карцерный паёк» (1 стакан воды и 100 грамм хлеба). Фатих взял всю вину на себя, и его одного посадили в карцер. Заключённые из своего пайка (400 грамм хлеба) понемногу откладывали для него, чтобы по выходу из карцера хоть как-то поддержать его. Через четверо суток Ф. Карима, бледного, обессилевшего, вернули в общую камеру.
16 сентября 1941 г. за подписью зам. наркома внутренних дел ТАСССР лейтенанта ГБ Ченборисова появилось постановление о повторном создании экспертной комиссии, перед которой ставилась следующая задача:
«1. Дать политический анализ произведения Каримова Фатыха "Кзыл чачакляр" и "Аникин". Определить в них наличие враждебной социалистическому строю идеологии и контрреволюционности.
В общих выводах дать заключение – являются ли данные поэмы антисоветскими» (л. 215).
В состав экспертной комиссии вошли три человека: Семёнов Ф. С. – зам. зав. отделом пропаганды и агитации Татобкома ВКП (б); Шабанов Х. А. – директор казанского Института языка и литературы; Сабитов И. Х. – начальник Главлита ТАССР.
Настоящее постановление было объявлено Ф. Кариму 19 сентября во время его допроса, при котором он на вопрос «Какие вы имеете претензии к лицам, включённым в состав комиссии?» ответил: «Выше указанных лиц, представляющих экспертную комиссию по определению политического характера моих произведений <…> я совершенно не знаю и поэтому никаких претензий к ним не имею» (л. 218).
6 октября комиссия даст такое заключение: «Мы, нижеподписавшиеся <…> ни в одном произведении, данном нам на экспертизу, ничего враждебного и политически вредного не нашли, что и подтверждаем своими подписями» (л. 219).
Наконец, 12 ноября тот же Ченборисов подписывает постановление с решением: «Следственное дело № 12032 – 1938 года на Каримова Фатыха Валеевича, обвиняемого по ст. 58–2, 58–10 ч. 11 и 58-11 УК РСФСР за недостаточностью улик, в уголовном порядке прекратить. Каримова из-под стражи немедленно освободить» (л. 220–221). Правда, это «немедленно» растянется ещё почти на три недели: ордер об освобождении из-под стражи будет подписан только 2 декабря (л. 222).
3 декабря, больной, весь в фурункулах, поэт возвращается домой к семье. Пришёл, а на двери замок: жена на работе, дети в детском саду. Зашёл в дворничий закуток, который был напротив и служил также кухней. Жена прибежала с работы, чтобы затопить печку, перед тем как привести из садика детей. Дворничиха Маруся говорит: «Зайди ко мне». А там – её муж Фатих Карим. Об этой долгожданной встрече читаем в воспоминаниях Кадрии Гайнетдиновны:
«Торопясь, я вернулась домой и зашла на кухню спросить ключи: в коротком сером бешмете, с несколько дней небритой бородой, сидит похожий на Фатиха один мужчина. Смеющиеся глаза, белые зубы – его…
– Да я же это, душа моя, Кадрия, это я, твой Фатих. Оправданный вернулся, вот, если не веришь, смотри, – говорит и показывает бумагу.
Как сегодня помню: дрожа открыла дверь. Зашли домой. Я, как только что посаженный в клетку дикий зверь, мечусь, не знаю, что делать. Говорю ему, снова заперев дверь: "Пойдём сходим за детьми". Что я говорила по пути, его слова – не помню. В детском саду завела Фатиха к тёте Розе (заведующая детским садом – Р.С.) в канцелярию и побежала за Адой в группу. "Доченька, отец ведь ваш вернулся!" – говорю. Привела её к отцу. Фатих, забывшись, обнял Аду. Я пошла искать Лейлу. А тётя Роза, оказывается, уже успела ей сказать. Четырёхлетняя Лейла поделилась этим со всей группой: "Пойдёмте смотреть на моего папу, и у меня ведь отец есть". Привела с собой нескольких детей. Маленькой, Лейла была очень занятной, проворной, смелой. На отца она похожа» (пер. с татар.).
Все вместе пришли домой. Узнав о радости соседей, зашла соседка Кафия, сказав при этом Ф. Кариму: «Ты меня не знаешь». Он ей ответил: «Как же я тебя не знаю. Я всё о тебе знаю. Ты же спасала мою семью».
Подводя итоги исследования материалов архивно-следственного дела, подчеркнём, что оно является лучшим свидетельством того, как поэту в нечеловеческих условиях удалось сохранить в себе человека – с верой в светлые и добрые начала жизни, преумножить свой поэтический талант, устремлённый к утверждению и воспеванию идеалистических основ человеческой души и существования.