Мне рассказывали про возникшие разногласия где-то там,
на той стороне, за тридесять окон.
Я тихо слушал и кивал, как будто бил в там-там,
это был, вероятно, сон, кажется, мой ход и третий кон.
Сдвигал пальцы щепотью и брал тонкую карточку самого верхнего сообщения.
Это был валет, на картинке развевались паруса.
А потом — комплементарно — из соседней колоды потрепанную карточку разобщения.
Это был пустой джокер. Неважно. Шла красная полоса,
видимо в принтере кончалась краска, и он пытался подать сигнал
внешнему миру, такому равнодушному иногда, такому любопытному некстати.
Я смешивал снова карты, сдавал и опять начинал.
Где-то за окном носились вихрем с огнем некстати нагрянувшие тати.
Было двенадцатое октября, потом оно как-то сместилось, и уже май.
Бывает такое забавное, еще меняется месяц, если повернуть календарь.
Третий день было полодиннадцатого утра, без толку трясти часы, не начинай.
На выжженной в иссушенной доске гравюре пьют пономарь и бондарь.
Потом я встал и сказал, что срочно, дверь закрыл за собой.
Возник некий вакуум в объеме тела, но стал быстро стягиваться прочь.
Потом я прислушался, но было тихо, даже без тиканья, лишь часовой бой.
Переигрывали,
переигрывали,
переигрывали —
и так напролет всю ночь.
Я сказал, что не хочу, но ставки нужно держать;
нужно скрепя сердце, скрипя зубами, в напряжении, руки дрожат.
За окном все гуще был дым, заглядывал любопытный тать.
При этом на общем виде сверху все походили на пандовых медвежат.
Если спешишь, говорили мне, есть и другой способ, но не каждый знает подход;
но конечно, при должном намерении... нет ничего, чему нельзя помочь.
Я только жаловался спросонок, как делать ход, если каждый знает твой ход.
Но потом, вроде, пошло.
Договорились еще продолжить на следующую ночь.