Страстью рифмовать одержим был, кажется, «от горшка».
Не стану лукавить, будто уже тогда осознал себя поэтом, но свой чугунный самосвал (чье детство было советским помнят эту игрушку) именовал, почему-то, никак не иначе, как «кадрына-мадрына»…
Это была первая моя рифма, причем «мадрына», по всей видимости, означало машина, что ж до «кадрыны», то об этом история умалчивает.
Впрочем, как мудро заметил когда-то один наш декаденствующий коллега:«главное – мысль, остальное второстепенно».
Дальше…было еще что-то, не упомню уж; какие-то обрывки, экспромты (типа «снег кружится, снег кружится, тихо падает, ложится), четверостишия…
Первый полноценный стих родился совершенно спонтанно (как, в общем-то, большинству стихов появляться и свойственно), в один из зимних дней, когда я, пятиклассник, замерев у окна, наблюдал за водоворотом кружащихся за стеклами снежинок.
Сколько помню себя, снег всегда будил во мне меня какие-то светло - грустные чувства, настраивая на мечтательный (а, впоследствии, и на творческий) лад.
Да, так уж, наверное, устроен человек, что ему вечно не хватает именно того, чего нет.
Зимой он грустит о лете, летом тоскует о зиме, в одиночестве вожделеет любви, а в любви вздыхает об одиночестве.
Так и тогда, кружащийся белый вальс напомнил мне о тепле и о море, о пионерлагере, в котором провел один из летних месяцев и о друге, пионервожатом Валике, к которому успел настолько привязаться, что, при прощании на вокзале, только огромным усилием воли сумел не выдать себя и не расплакаться, как девчонка.
Стих так и назван был «Другу»…
Я смотрел в окно и видел:
Снег пушистый плавно падал.
Хоровод больших снежинок
Пролетал над Ленинградом.
(Почему именно Ленинградом, сам до сих пор не пойму, для рифмы, наверное)
Он летел с могучей силой
Застилая все в округе
И, в какое-то мгновенье,
Вспомнил я о лучшем друге.
Вспомнил я о прошлом лете,
И о ветре вольном вспомнил,
И о Черном море синем,
Что катило свои волны…
Буду помнить я о друге.
Хоть состарюсь – не забуду!
Память светлую хранить я
До скончания жизни буду!
Как я уже сказал, данный эксперимент был явлением спонтанным, ни о какой системе тогда еще и речи быть не могло. Где-то я, конечно, записал его; на каком-то листочке, который (как и следует) потом потерялся. Память, однако, оказалась надежней…
После были еще какие-то «рифмоплетки»: четверостишия, экспромты, эпиграммы на одноклассников. Ни одно из них не упомню. Да они и вряд ли представили бы сейчас какую-то историческую или литературную ценность.
Следующий же стих, уже достаточно обдуманный, выношенный и (главное) прочувствованный, имеющий полное право претендовать на звание «стихо - творения», был написан в восьмом классе и не имел названия, но характерная нотка «вселенской грусти» уже присутствовала в нем, как пятно первородного греха в ДНК Адама:
Нет никого. Двор опустел.
Все разлетелись пацаны.
И я один сейчас сижу
В том месте, где сидели мы.
Курю. Скучаю. И молчу,
В сердцах кляня тоску,
И тонким прутиком черчу
Узоры по песку.
И вспоминаются мне дни
Минувшие давно,
Когда в подъезде пили мы
«Столовое» вино.
Вот оно, святое наивное время! Когда писал – как дышал, когда вопросы «как? зачем? почему?» еще не приходили в голову, когда не нужно было опасаться вставить где-то, лишний раз, «любовь» или «душа», а глагольные рифмы также мало смущали сознание, как и мысли о том, что «что же скажет критик?».