Мне было пять, когда в наш старый дом,
Проторенные тропы не водили.
Все заросло травой; И под гнилым окном
Уже который год кого-то хоронили.
То дед соседский пал перед врагом,
Отстаивая честь, в ружье он кинул камень.
Его отталкивая грязным сапогом,
Одной лишь пулей застрелил немецкий парень.
То женщину беременную здесь,
За волосы по грядкам затаскали.
И невстревоженную оскверняя честь,
На лютый холод голой отправляли.
То мальчика терзали тут ремнем,
За то, что крест висит под глаженной тельняшкой.
Хлестали, нанося удар вдвоем
Немецкой желтой бляшкой.
Мне было пять, когда в наш старый дом,
В немецкой форме трое забежало.
Я спряталась под маминым столом,
Чтоб пуля мое сердце не прижала.
Залезть могла под ржавое ведро,
Но мою пятку к стенке потащили.
Я смутно помню только лишь одно:
Как немцы раздеваться попросили.
Втроем как волки, жаждущие грызть,
В слюнях намокшие, запутавшие в жизни,
Один из них поднял испачканную кисть
Меня ударил; Был неукоризнен.
Не содругналась, страшно вспоминать,
Я не заплачу, нет! Надежда в силе.
Но не всегда так надо поступать,
Когда тебя о чем-то попросили!
Но немец продолжал. Он тряс меня, кричал,
Ружье испачканное к сердцу подставляя.
Как зверь истерзанный брыкался и рычал,
Как и положено такому негодяю.
Вдруг пуговку с груди моей сорвал,
Её бросая в щель под старым креслом.
Своей рукой к стене меня прижал,
И начал говорить, что явно неуместно.
Я плюнула в лицо, решившись лишь с трудом,
И сердце детское мое не замирало...
Мне было пять, когда в наш старый дом,
В немецкой форме трое забежало.