Сюда мы забрели на склоне дня,
минуя всхлипы лодок у причала,
на три ступеньки вниз, и для начала,
как водится, столпились у огня.
Лишь отогрелись, – прояснился взгляд,
компания соседей интересна;
подозреваю я, что эти кресла
им сдвинули столетия назад.
Красавец-капитан среди столов
проходит, не щадя мундир парадный,
и понимают все, что это – банда;
он руки жмет и не роняет слов.
Такого выраженья на лице
не повстречаешь в северных широтах:
та женщина, одна из двух; тенета
веков у моря, на мысу, в конце.
Глаза блестят угаданным теплом
на солнце разогретого агата
и разливают с щедростью заката
сок счастья для сидящих за столом.
Высокий лоб, некроткий взляд, века
всем было ясно, что конечно сдюжит;
рука, привыкшая к плетенью кружев
во время ожиданья моряка.
Сидеть бы так, ногой задвинув кофры,
не ожидать табличку про "закрыто",
снять вместе с ними старое корыто,
исчезнуть ночью в леденящей гофре.
Зажечь десяток свечек на носу;
достаточно, учитывая классность
седой команды и вносящих ясность
дельфинов, провожающих красу,
красу и гордость этих славных верфей,
служивших и убежищем от смерти,
и домом для стареющих фелук,
уставших от пиратской круговерти.
Поплавала... Пора домой, в безморье,
в безденежье, и, что там еще "без"?
Без музыки; родимый до-диез
молчит о серенадах и просторе.
А приговор известен, не суров:
лицо опять мне не дает покоя,
поверхность с оплывающей свечею,
перо, чернила, ненаглядность слов...