Фатих Карим в 1930-е
Развитие поэзии Ф. Карима как художественной системы во многом определялось биографическим и литературными контекстами, поэтому при целостном исследовании его творчества они имеют немаловажное значение.
Упоминая в подробностях о фактах своей общественно-литературной деятельности, в автобиографиях Ф. Карим ни слова не упоминает об одном из самых важных событий в жизни – женитьбе: повествуя о себе в годы гигантских строек, великих социальных преобразований и эпохальных потрясений (война), об обстоятельствах личной судьбы человек, видимо, просто не задумывался – в этом вообще типологическое свойство биографического жанра тех лет. Между тем, союз с К. Ишуковой имел судьбоносное значение как в частной жизни Ф. Карима, так и для его творчества. Она была не только верной спутницей на полном испытаний жизненном пути, но и настоящим, деятельным соратником в делах творческих. Благодаря Кадрие Гайнетдиновне, мы имеем воспоминания о поэте из уст самого близкого ему человека; благодаря ей, нам во многом доступно его творческое наследие.
Женились молодые в 1930 году. Сохранилась фотография, запечатлевшая их в первый год совместной жизни: лица молодожёнов полны счастья, радостного воодушевления и надежды, взгляды будто устремлены к ожидаемому светлому будущему. И лишь в глазах Кадрии можно увидеть едва уловимую тревогу, будто женское сердце, мудрое от природы, уже прозревало мрачные блики грядущего.
Когда Ф. Кариму исполнилось 22 года, ему предстояло пройти срочную службу. Осенью 1931-го он «призван в ряды Красной Армии». «В Красной Армии, – продолжает поэт в автобиографии 1943 г., – был включён в команду одногодичников, но через 3 месяца, по приказу политуправления Приволжского военного округа, меня перевели в редакцию татарской военной газеты «Кызыл Армеец» («Красноармеец» – Р. С.) <…> в качестве военного журналиста. Там работал в отделе боевой подготовки до демобилизации, т. е. до января 1933 года».
Красноармеец Каримов мало чем отличается в эти годы от своих ровесников – не только в «возрастном», но и в творческом смысле. Его друг Г. Минский, родившийся тремя годами раньше Ф. Карима и призванный в армию в 1928 г., так писал об этом: «Годы красноармейской службы в стрелковой дивизии под командованием доблестного комдива Якупа Чанышева, для нас самих, молодых писателей, и для нашего творчества стали годами закалки и роста. Литература и искусство обогатились произведениями, вдохновлёнными жизнью Красной Армии, – повестями, рассказами, пьесами, стихотворениями, песнями. Молодой композитор Салих Сайдашев, на волне этого творческого подъёма, пишет “Марш Советской Армии”» (пер. с татар.).
Не остался в стороне от этого явления в литературной жизни 1930-х и Ф. Карим: «красноармейская» тематика в его творчестве этих лет занимает самое видное, если не центральное, место. Стихи 1931-33 гг. «Чайка башы;ны» («Качай головой», 1932), «Эшче-сугышчы» («Рабочий-воин», 1932) и др., а также написанные в 1936 г. «Атлылар ;ыры» («Песня конников») и поэма «Аникин» словно предвосхищают «военную» лирику поэта периода Великой Отечественной, являясь истоком его лучших творений.
Впрочем, до них ещё далеко: поэтическая коллизия носит «внешний» характер, во многом решается в «классово-политическом» духе противопоставления «белых» и «красных», как, например, в стихотворении «Пулеметчы» («Пулемётчик», 1933). В центре его – образ пулемётчика Ризы, участвующего вместе с красноармейским полком в боях за освобождение Уфы от белогвардейцев.
Это и тематически однородные с ним сюжетные стихотворения Ф. Карима 1930-х мало чем отличаются от произведений, написанных о гражданской войне её участниками и свидетелями: М. Гафури, Ш. Бабичем, Х. Такташем и др. Так что здесь Ф. Карим следует традиции поэтического творчества 1917–1920-х годов, и касается она его по большей части внешне-событийной стороной. И лишь стремление автора слиться со своим героем, быть с ним на единой «идейно-эмоциональной» волне, сквозящее в экспрессивной тропике, с помощью которых рисуется портрет персонажа, в обращениях к нему, выдаёт «живое» дыхание поэта. Хотя, признаться, степень его «присутствия» в подобных произведениях минимальна.
В 1930-е Ф. Карим находится на взлёте своего творческого развития, в поре активной деятельности, когда его талант востребован и находит свою реализацию в литературной и в общественной жизни. Необходимо отметить, что творческому росту Ф. Карима в первой половине 1930-х годов способствовала благоприятная общественно-литературная ситуация в стране. Как известно, эти годы отмечены подготовкой и проведением под руководством А. М. Горького 17 августа – 1 сентября 1934 г. I Всесоюзного съезда советских писателей, активизировавшего развитие национальных литератур народов СССР. В литературной жизни молодой Татарской республики Ф. Карим принимает самое деятельное участие, замечен он и на общероссийской литературной арене. Его имя фигурирует в хронике видных литературных событий того времени. В октябре 1931-го на поэтическом совещании Татарской ассоциации пролетарских писателей (ТАПП) обсуждается (вместе с поэмой «Урал» малоизвестного ныне поэта Г. Тляша) поэма Ф. Карима «;иденче мич» («Седьмая домна», 1930–1931). 7–11 марта 1934 г. он в составе делегации татарских писателей (вместе с К. Наджми, К. Тухватуллиным, Г. Гали и др.) на III-м пленуме комитета Всесоюзной организации советских писателей в Москве. 19 мая, судя по хранящемуся в фондах Национального музея Республики Татарстан билету Ф. Карима на самолёт «Казань-Москва», он опять летит в советскую столицу, где 25 мая в здании газеты «Известия» принимает участие во Всесоюзном совещании по проблемам поэзии, совместно с Х. Туфаном, М. Максудом, С. Батталом и А. Файзи выступает перед татарской общественностью на мероприятии, специально организованном М. Джалилем, читает свои стихи (отчёт об этом мероприятии был опубликован 29 мая в журнале «Коммунист). По воспоминанию А. С. Будрина «Слово о друге», «23 июня 1934 года мы на заседании бюро Татарского обкома комсомола присуждали ему премию на конкурсе писателей в связи с 15-летием комсомола Татарии». 29 июня этого же года поэт приглашён на заседание Центральной комиссии Союза советских писателей, где решается вопрос о приёме новых членов: Ф. Карим оказывается в числе двадцати вновь принятых. На проходившем в Казани 25–29 июля Первом съезде советских писателей Татарстана он выступает с докладом о татарской детской литературе. 16 января 1935 г. вновь делает доклад на семинаре, посвящённом этой проблеме, проходившем в казанском клубе им. Г. Тукая. 22 января Ф. Карим в составе писательской бригады (вместе с Ш. Камалом, К. Тинчуриным, Х. Туфаном, И. Гази, Х. Ярми, С. Гильфаном, А. Ахматом) направляется Союзом писателей и Татарстанским книжным издательством в творческую командировку в районы республики (Арск, Апастово, Мензелинск, Зелёный дол) с целью пропаганды художественной литературы. Вот лишь немногие, но наиболее яркие факты общественно-литературной деятельности поэта в 1930-е годы.
Как видим, Ф. Карим творчески всё более активен. До 1937 г. включительно им создано несколько десятков стихотворений, 9 поэм, баллад и стихотворная сказка, переведены стихи Маяковского и «Сказка о рыбаке и рыбке» Пушкина, написаны 2 прозаические повести, ряд очерков, статей и заметок публицистического и литературно-критического характера. Помимо переводных сборника стихотворений Маяковского и сказки Пушкина, в период с 1930 по 1936 г. Татгосиздат публикует 10 книг поэта: отдельными изданиями на яналифе вышли в свет его повести «Улак бел;н еракка» («Далеко на лодчонке», 1930) и «Электр фонарьлары» («Электрические фонари», 1930), два издания поэмы «Седьмая домна» (1932, 1933), поэмы «Илле егет» («Пятьдесят юношей», 1934), «Тавышлы та;» («Шумное утро», 1936) и «Аучылар» («Охотники», 1936), сборники стихотворений и поэм «Начальная песня» (1931), «Свет молнии» (1934), «Знакомые эти глаза» (1936).
Время творческого становления и зрелости поэтического таланта Ф. Карима (1930-е) пришлось на эпоху, получившую в литературоведении и литературной критике неоднозначную, противоречивую оценку. С точки зрения советского литературоведения вплоть до середины 1980-х гг., 1930-е считались вершиной развития советской литературы. Созданы крупнейшие произведения М. Булгакова, А. Платонова, М. Шолохова, А. Толстого, Л. Леонова, К. Федина. В татарской литературе образцы литературного творчества выходили из-под пера Г. Ибрагимова, Ш. Усманова, К. Наджми, М. Амира, Ф. Хусни и др. Сторонники противоположного мнения склоняются к тому, что это было время стагнации литературы. Истина, как представляется, кроется между двумя этими оценками: при том, что метод соцреализма утверждался как единственно возможная художественно-эстетическая система, талантливыми авторами продолжали создаваться произведения, никак не вписывающиеся в каноны «магистрального» метода, противостоящие крайнему проявлению соцреализма – вульгарному социологизму.
Устоявшиеся в литературе соцреализма эстетические принципы, завещанные 1930-ми, дважды подвергались переоценке. В период хрущёвской «оттепели» прозаики К. Симонов и А. Крон обратились к писательскому и научному сообществу с призывом отказаться от принципа партийности и народности, заменив их принципом искренности и правды. Но они так и не были услышаны.
В середине 1980-х с «перестройкой» рухнула старая идеологическая система. Во время падения прежних кумиров даже раздавались крайние мнения о том, что с «корабля современности» необходимо «сбросить» даже таких авторов, как Горький, Есенин, Маяковский. Переоценке подвергалось творчество и ярких представителей татарской литературы: так, например, надолго было вычеркнуто из её истории имя классика национальной художественной словесности Гаяза Исхаки. Нападки на литераторов носили во многом эмоциональный, потому односторонний и предвзятый характер.
В конце 1980-х гг. возникла острая потребность разобраться в ситуации, определиться с аналитической установкой, с позиций которой возможно было бы дать как можно более объективную оценку происходившему как в годы господства метода соцреализма, так и эпохе, породившей его, – 1930-м годам. Так сказать, взглянуть на происходившее «без гнева и пристрастия». Ведущие литературоведы тогда ещё здравствующего СССР пытались найти подходы к исследованию советской литературы. Пёстрый спектр мнений укладывался в целом в три основных методологических подхода. Одни утверждали эмпирический метод. Все как бы «уравниваются» в правах: всякий имеет право быть прописанным в истории литературы. Это подход был, конечно же, бесперспективным, поскольку мог породить нескончаемую работу для критиков и литературоведов. Сторонники второго подхода предлагали исследовать литературу с точки зрения взаимодействия двух тенденций – эстетической и идейной. Первую называть «литературой образа», вторую – «литературой схемы». Третьи считали, что литературу нужно изучать по её «вершинным» явлениям, утверждая, что в такого рода художественных произведениях отражается всё многообразие реальности в её непосредственной данности и социально-философских устремлениях.
Многообразие взглядов было направлено в целом на всю советскую литературу, но прежде всего на те процессы, которые во многом сформировали её облик и корни, уходящие в 1930-е – время формирования и становления метода соцреализма. Необходимо отметить, что противоречивость мнений и неоднозначность оценок, различных установок, подходов при изучении советской литературы мотивированы характером именно самой эпохи.
При всём обилии мнений, бесспорным представляется следующее: 1930-е – одни из самых трагических страниц отечественной литературы. Это период, ставший площадкой для идеологических и творческих поединков, сшибок, споров – при издалека кажущемся единообразии литературы. Два процесса, происходившие в 1930-е, особенно наглядно демонстрируют, насколько драматичным являлся ход литературного процесса в те годы: подготовка и проведение I-го Съезда писателей СССР и репрессии в отношении многих литераторов.
Первая половина 1930-х прошла под знаком подготовки к I Съезду писателей и организации Союза писателей СССР. Как бы происходила «коллективизация» литературы, во многом за счёт роспуска ранее существовавших литературно-художественных организаций. Усиление идеологического диктата в литературе, например, привело к разгрому социологической школы В. Ф. Переверзева. Почву из-под ног многих талантливых художников пера выбили дискуссии о формализме, объявление его чуждым советской идеологии. В числе формалистов оказались, к слову, такие маститые авторы, как Булгаков, Бабель и др., писавшие на языке образов, а не заранее заданных схем. На этом фоне всё большие обороты набирает вновь разрабатываемая теория социалистического реализма, утверждённая на I Съезде в качестве единственно возможного творческого метода. По словам докладчика М. Горького, Съезд знаменовал победу большевизма в литературе, торжество единомыслия, «крещения» всех писателей в одну «веру». Докладчик «от партии» А. А. Жданов вторил ему, призывая всех писателей формировать и утверждать в произведениях нового человека – строителя новой социалистической действительности.
В работе Съезда приняла участие и литературно-творческая делегация от Татарской республики. Её состав был определён на I Съезде писателей Татарстана, прошедшем в июле 1934 г. и таким образом предшествовавшем Всесоюзному съезду. В делегацию вошли К. Наджми, К. Тинчурин, Г. Гали, Г. Толымбайский, Х. Туфан, Л. Гильми, Г. Ризванов, В. Красный, К. Тухватуллин, И. Гази, Г. Нигмати, Ф. Сайфи-Казанлы. Двум представителям татарской группы писателей будет поручено сделать доклад на Всесоюзном съезде. К. Наджми (председатель Союза писателей Татарстана) расскажет о состоянии татарской литературы, предваряя своим докладом выступления таких национально-литературных делегаций, как грузинская, армянская, азербайджанская, узбекская, туркменская, таджикская. К. Тинчурин выступил с докладом о татарской драматургии.
По итогам Съезда был принят устав Союза писателей, в основу которого легли не эстетические, а идеологические принципы, регулирующие правила, как можно и нужно писать, а как нельзя. Таким образом, вновь создаваемая организация становилась инструментом, посредством которого власть и партия собирались регламентировать деятельность писательского сообщества. Это и дало в дальнейшем основания для проведения «чисток» в рядах литературы путём репрессий на неугодных режиму авторов. Под пресс преследований, всеобщего психоза, страха, доносительства попадали ни в чём не повинные перед государством, более того – преданные власти люди, пример чему – личность Ф. Карима.
Эстетические итоги 1930-х, как известно, были мрачными. Художник оказался вправе исповедовать только одну правду – правду социализма. Все попытки озвучить в художественных произведениях многоголосие жизни приводили к тяжёлым последствиям. Литература училась изображать не сущее, а должное, уходила от психологических традиций в изображении человека, завещанных классической литературой (идущих ещё от концепции «маленького человека»), к социологизаторским (человек всё больше оценивался не как уникальная личность, с точки зрения его политической благонадёжности и общественной полезности). Особенно большой урон был причинён лирике – с её традиционным вниманием, устремлённостью к выражению движений души, её диалектики.
Но даже в таких, казалось бы, самых неблагоприятных условиях (действительно, искусство существует не благодаря, а вопреки) литература продолжала развиваться, достигая новых художественных вершин. «Кризис» же лирики выводил её на открытие новых путей развития.
В татарской поэзии идут практически те же процессы, что и в русской, которая во многом определяла, даже, в связи с названным процессом «коллективизации» литературы – во всесоюзном масштабе, диктовала пути её развития. А поскольку республика всегда была готова взять «под козырёк», своим рвением порой демонстрируя необъяснимое с точки зрения здравого смысла чрезмерное усердие во всём оказаться первой, процессы, происходящие в татарской литературе, иной раз опережали аналогичные в литературе «центра». Так, ещё до I Всесоюзного съезда советских писателей, состоявшегося в Москве в августе 1934 г., 25–29 июля этого года в Казани прошёл Первый съезд писателей Татарстана.
После этих мероприятий литературная жизнь республики заметно активизировалась. Татарские авторы воодушевлены, буквально «окрылены» перспективами, получившими концептуальное выражение в словах М. Горького, произнесённых в Москве: «...Далее, я считаю необходимым указать, что советская литература не является только литературой русского языка, это — всесоюзная литература. Так как литературы братских нам республик, отличаясь от нас только языком, живут и работают при свете и под благотворным влиянием той же идеи, объединяющей весь раздробленный капитализмом мир трудящихся, ясно, что мы не имеем права игнорировать литературное творчество нацменьшинств только потому, что нас больше. Ценность искусства измеряется не количеством, а качеством. Если у нас в прошлом — гигант Пушкин, отсюда еще не значит, что армяне, грузины, татары, украинцы и прочие племена (так и сказано – Р. С.) не способны дать величайших мастеров литературы, музыки, живописи, зодчества. Не следует забывать, что на всем пространстве Союза Социалистических Республик быстро развивается процесс возрождения всей массы трудового народа “к жизни честной —человеческой”, к свободному творчеству новой истории, к творчеству социалистической культуры. Мы уже видим, что чем дальше вперед, тем более мощно этот процесс выявляет скрытые в 170-миллионной массе способности и таланты...».
И что же? «Да, вдохновлённые, окрылённые съездом, имевшим большое историческое значение, возвращаются наши литераторы… А впереди? Трагические годы, бедствия войны… Укажем хотя бы на это: больше половины писателей, названных на съезде в числе лучших, становятся жертвами репрессий?!..» (пер. с татар.).
Но жизнь не стоит на месте, и оставшиеся в рядах литературы увлечённо творят, стремясь «понять первые итоги революционного обновления, быть помощниками партии в претворении в жизнь социалистических идеалов» (пер. с татар.).
Отсюда, в точном соответствии с литературой «центра» (русской литературой), в произведениях и татарских авторов – «активность жизненной позиции», социальная и личная ответственность за происходящее, остро выраженный общественно-гражданский пафос, трудовой энтузиазм, активизация воспитательно-просветительской роли.
Обратим свой взор на поэзию. В ней к середине 1930-х «общественные проблемы раскрываются всё более как "личностно-лирическая тема"» (пер. с татар.). Процесс лиризации, усиления «сердечной», интимно-личностной составляющей с движением в сторону психологического анализа внутреннего мира человека <…> проникает и в стихи татарских стихотворцев. Это влияет на изменение «внешнего вида» поэзии, её поэтики: обогащаются ритмико-интонационные и жанровые ходы, сюжетно-композиционные, мотивно-образные, стилистические решения. Обрисовывая общую картину развития поэзии тех лет, её исследователь Т. Н. Галиуллин пишет: «Поиск оптимальных путей наиболее полного отражения мощи мысли, горячности чувств, нравственных поисков личности приводит к совершенствованию традиционных поэтических жанров, к активизации сложных жанровых форм любовной, пейзажной лирики, сонета, романса, триолета <…> В лирике усиливается монологическая форма, на новой высоте сближаются лирический герой и личность автора» (пер. с татар.). Все эти изменения в той или иной степени характерны для творчества поэтов, пришедших в «большую» литературу, формировавших её облик, типологические особенности во второй половине 1920-х – 1930-е: Х. Туфана, М. Джалиля, Ф. Карима, Ш. Маннура, С. Хакима, С. Баттала и др.
Процесс лиризации обусловливался проникновением в поэзию биографических фактов и реалий из жизни авторов. «Поэзия развивается в направлении углубления и многостороннего раскрытия личной биографии поэта» (пер. с татар.), – пишет Н. Г. Юзеев, характеризуя поэтическую эпоху 1930-х. Действительно, в основу многих стихотворений М. Джалиля положены автобиографические детали, что выражается хотя бы в многочисленных стихотворных посвящениях – с заглавиями-именами реально живших людей. Из личной биографии поэта «прорастают» многие стихи Х. Туфана. Подчеркнуть близость лирического героя к собственной личности любил С. Баттал. Так, в стихотворениях «Постта» («На посту»), «;чт;н бер» («Из трёх один») он даже обыгрывает собственное имя. Например: «К;пме ген;, ;илк;й, шаярса; да, // Уйларымны б;йл;п болытка, // Баттал ик;немне онытсам да, // Постта ик;немне онытмам» («Сколько бы, ветерок, ты не шалил, // Связывая мои мысли с тучей, // Даже если забуду, что я Баттал, // Не забуду, что я на посту»).
Под такого рода поэтическими «играми», при всём порой их внешне-сюжетном характере, таится глубокая философская основа: человек не отделяет себя от «общей» жизни, мыслит себя как её частицу, кровно, судьбинно с ней связанную. Лучшие творения 1930-х – это действительно произведения «о времени и о себе» (Маяковский). Как писал критик Р. Бикмухамматов, «многие татарские поэты, к примеру, вроде Мусы Джалиля, Аделя Кутуя, Хасана Туфана, Шайхи Маннура, Фатиха Карима не ломали голову над проблемой лирического героя. В их лучших произведениях лирический герой и автор связаны в единое целое» (пер. с татар.). С одной стороны, это сулило новые лирические открытия, что и подтвердится поэтической практикой; с другой – в драматических жизненных коллизиях, в эпоху жесточайшего тоталитаризма грозило обернуться трагическими последствиями в личных судьбах поэтов, о чём свидетельствуют биографии многих из них.
Личная биография, стало быть – непосредственно сама жизнь, обогащала проблемно-тематическое и мотивно-образное содержание поэзии. Волновали людей, были на острие времени проблемы милитаризма, охраны и защиты страны от внешних угроз, трудовая героика, первооткрытия – и это не замедлило найти своё выражение в стихах. Например, тема полётов, очень востребованная Батталом («Беренче очу» – «Первый полёт», «Парашютчы кыз» – «Парашютистка», «;чт;н бер», «Чкалов» «Авиа-марш»). Вслед за ним «оборонную» тематику «эксплуатировали» Г. Мухаметшин («Масаюсыз кыз» – «Ненадменная девушка»), А. Исхак («Самолет очты» – «Самолет летел»), С. Вагизов («Мин очучы булып кайтырмын» – «Я вернусь лётчиком»), М. Ахматгалиев («Парашютчы кызга» – «Парашютистке») и др. Отдал дань этой теме и Ф. Карим.
Отчасти лично-биографическую, а не только «идеологическую» мотивировку таят в себе индустриальная, «колхозная» темы, мотивы героических трудовых буден, стихи с резко выраженным гражданско-публицистическим пафосом, прославляющие социалистическую действительность. Публикуя стихотворные сборники, их авторы, со свойственной молодости романтической убеждённостью в светлые идеалы, в преобразовательные силы человека, свято верили в происходящее. Этой верой проникнуты, например, книги «Чуен ташкыннары» («Разливы чугуна») Ш. Маннура, «Чор турында ;ыр» («Песня об эпохе») А. Файзи, «Кырлар симфониясе» («Симфония полей») Н. Баяна, «Металл тавышлары» («Голоса металла») Д. Фатхи и др. В них социальный пафос столь силён, что явно превалирует, «обгоняет» художественность, потому многие из творений остались в истории литературы лишь как факты своей эпохи.
Но в лучших творениях мы видим гармоническое слияние общественного и личного, внешнего и внутреннего, эпического и лирического. Это одна из типических черт поэзии не только той поры, но и вообще отечественной литературы XX века. Будучи общей тенденцией развития литературы, в поэтической практике отдельно взятого автора она реализовывалась по-своему, в зависимости от силы таланта и в связи с этим – своеобразия поэта. Так, например, в лирике С. Баттала (в его стихотворениях 1927 г. «Х;зер бул» («Будь готов»), «Яшьлек» («Юность») и др.) идеалы служения родине связываются с мыслями отдать ради неё всего себя, без остатка. В его творчестве мотивы молодости и мужества сплетены в единый эмоционально-смысловой клубок с мотивами верности родине и духовного бессмертия человека, отдавшего свою жизнь во имя светлых общественных идеалов.
Необходимо подчеркнуть, что в наиболее зрелых художественно творениях никаких «зазоров» между «личной» и «общественной» темами нет. Избежать их помогает обращение к эстетическому принципу и приёмам народной лирики, где человек и мир даны в едином бытийном потоке. Здесь основа излюбленного ею приёма психологического параллелизма. Ею успешно пользуются и поэты рассматриваемого нами периода. Например, в стихотворении Г. Мухаметшина «Син ;зе; д; д;шер иде;...» («Ты и сама бы позвала…», 1934) любовная тема связывается с «оборонной» темой посредством традиционных поэтических образов луны и звёзд, одна из которых горит на военной фуражке пограничника. Тропику подобного рода можно охарактеризовать как «лироэпическая», поскольку она отражает мир и человека в нём в их целостности, взаимообусловленности, единстве. Во многом помогали поэтам достичь этого изобразительно-выразительные средства фольклора, активным обращением к которому отмечено творчество А. Файзи, А. Ерикея, А. Исхака, Г. Мухаметшина, Х. Туфана, С. Хакима и др.
Такой принцип изображения «личного» и «общего», когда они неотделимы друг от друга, лежит в основе поэтических миров многих авторов: Ш. Маннура, Н. Баяна, М. Джалиля и др. Этот эстетический принцип, характерный для народно-песенной поэзии, обусловил ещё одну типологическую особенность лирики тех лет – её «песенность». Это совсем не значит, что всё созданное в те годы было реализовано в художественно-эстетических традициях песенного жанра, хотя нелишним будет отметить, что обращение к песне очень широко. Особенно преуспели в этом М. Джалиль, Ф. Бурнаш, К. Тинчурин, Х. Туфан, А. Ерикей, С. Баттал, Ф. Карим, А. Файзи и др.
Но стремление поэтов выразить внутренний мир человека как можно глубже и в то же время как можно объёмнее, шире, общезначимее, одним словом, «эпичнее» обусловило их обращение к возможностям и других жанров. В частности, в те годы были востребованы, помимо повсеместных маршей и гимнов, такие жанры, как путевая записка, стихотворный очерк, стихотворный репортаж и др.
Жанровые поиски обогащали строфическую и ритмико-интонационную картину татарской поэзии. Появляются произведения, созданные в таких «неспецифических» для татарской поэзии жанровых формах, как сонет, триолет, октава, романс и др. К слову, перечисленные жанры созвучны общей «песенной» стихии поэзии тех лет. Значение жанровых поисков и связанных с ними находок в области ритмики, рифмы, рифмовки, поэтического синтаксиса и фоники таких поэтов, как М. Джалиль, Н. Даули, Ш. Маннур, М. Садри, С. Хаким, А. Катеева и др., для татарской поэзии трудно переоценить. Они, безусловно, расширяли и обогащали её версификационную базу. В это дело немало полезного было привнесено авторами, в творчестве которых новаторские устремления проявились, так сказать, наиболее резко и выпукло. Среди них А. Кутуй, К. Наджми, А. Исхак, А. Файзи и др.
Активизировались и «большие» жанры, где на первый план выходят лироэпические поэмы и баллады. Это тоже вполне укладывается в общую картину синкретизма личного и общественного, где одно от другого неотделимо. Стремление выразить историю и человека, «время и себя» в едином контексте в поэзии ряда авторов приводит к такому явлению, когда к цикличности начинают тяготеть отдельные лирические произведения. Подобное мы можем наблюдать, например, в случае со стихотворениями Х. Туфана «Узып барышлый» («Проходя мимо»), «К;мелг;н эзл;р ист;леге» («Воспоминание об исчезнувших следах»), «Ташкент багларында» («В садах Ташкента»), «Очрашырбыз ;ле» («Встретимся ещё»), представляющие собой своеобразные циклы – лироэпические по своей сути, поскольку «внешняя» (время, эпоха, страна, историко-общественные процессы) и «внутренняя» (мир отдельного человека, его мысли, переживания) слиты в неразрывную целостность.
Ещё более ярко, наглядно тенденция к слиянию «личного» и «общего» проявилась в поэмном творчестве 1930-х: в поэмах «Ме;н;н бер кич;» («Один из тысяч вечеров») Ш. Маннура, «Хат ташучы» («Письмоносец») М. Джалиля, «Пар ат» (в пер. Р. Морана – «Пара гнедых») С. Хакима и многих других. На фоне этих и других творений любопытное взаимодействие человека, лирического «я» с остальным миром демонстрирует поэтическое творчество Ф. Карима.