ЕГОР
Под снежной шапкой дом сутулится.
Сугроб до окон достаёт.
По непролазной узкой улице
седой январь едва бредёт.
Дрожит рассветный сумрак розовый.
Смахнув остатки сна с лица,
старик Егор метлой берёзовой
сметает снег ночной с крыльца.
Бурча под нос: "Зима проклятая!",
сугроб разносит в пух и прах.
Но ждут Егорушку с лопатою
ещё в пяти больших дворах,
где нет ни трактора, ни лошади,
куда ни въехать, ни войти:
- Один я в бабьем царстве, Господи!
Уймись со снегом, пощади!
Но Бог молчит. Наверно, к старости
стал тоже малость глуховат.
В труде бессмысленном, без радости
деньки короткие летят.
Синицы в ближней роще тенькают,
мороз несёт дневной дозор.
Кружат снега над деревенькою,
где Бог один - старик Егор.
УЛЬЯНА
Всегда при деле и всегда одна,
седа, худа, беззуба, тугоуха,
на низенькой скамейке у окна
сидит и что-то штопает старуха.
Изношен, словно ветхое пальто,
тяжёлый век, и давит мыслей бремя,
едва припомнит молодость и то
разъятое на до и после время,
когда катилась с грохотом война,
на бабьем счастье ставя крест и точку.
Она уже тогда была одна:
ни мужа (пал под Брестом), ни сыночка.
Не раз потом вздыхала скорбно мать:
- Внучат бы, дочь, понянчить...
Бесполезно.
Да где ж на всех их было напахать -
солдатиков вернувшихся болезных?
Где всё?.. Ульяне завтра будет сто.
Могла б - сама открыла в небо двери,
сама спросила:
- Господи, за что
мне столько лет безрадостных отмерил?
Но нет ответа. Мышь в углу шуршит.
Прильнул к стеклу листок, слетевший с крыши.
Рассвет печалью острою прошит.
Закат молитвой горестною вышит...