Художественно-эстетические особенности
ранней лирики Ф. Карима
Целостное исследование поэзии Ф. Карима невозможно без установления истоков его творческой личности. Об истоках жизни и творчества Ф. Карима можно судить по двум автобиографиям. Одна из них написана 22 октября 1943 года. Сохранившаяся в виде черновой рукописи, она, в числе других бумаг, была выслана семье поэта после его гибели воинской частью, в составе которой он служил в последние дни своей жизни. Оригинал, написанный на русском языке, сейчас хранится в фондах Центра письменного и музыкального наследия Института языка, литературы и искусства им Г. Ибрагимова Академии наук Республики Татарстан. Вторая известная нам автобиография написана 10 ноября 1944 года для Союза писателей Татарстана. В разговоре о жизненном и творческом пути Ф. Карима эти две автобиографии, помимо воспоминаний его близких, знакомых и друзей, представляют особый интерес, поскольку исходят от самого поэта и хранят его видение и понимание им основных вех собственной биографии.
«Я – Каримов Фатых Валеевич, родился в 1909 году в деревне Аитово Бишбулякского района Башкирской АССР в семье служителя культа – муллы. Кроме слепого отца, остальные члены семьи занимались крестьянством. В 1917 году отец в 75-летнем возрасте умер от болезни. Я остался на иждивении матери и жил с ними до 1922 года и окончил 2 класса сельской школы».
Рождённому 9 января 1909 г., мальчику при рождении было даровано имя, в переводе с арабского означающее «открывающий, начинающий», а также «победитель». В свете судьбы поэта оно имеет немаловажное, даже символическое значение. Судя по родословной семьи Каримовых, составленной племянником Ф. Карима – Т. Н. Нигматуллиным, сыном родной сестры поэта Губайды-апы, такое имя в семье не носил никто, хотя оно и было довольно распространённым среди татар в те годы. Возможно, его отец, по роду своей деятельности хорошо знающий Коран, дал имя сыну, памятуя о суре «Аль-Фатиха» (что в переводе с арабского значит «Открывающая Коран»), возлагая особые надежды на своего последыша.
Арабский язык дети Каримовых изучали с детства. Не только потому, что в те времена письменность татар базировалась на арабской графике. В этом можно усмотреть и верность семейным традициям. Известна такая легенда о происхождении семьи: как-то Губайда-апа рассказала, будто бы их прапрапрадед чуть ли не выходец из Египта, что он был врачевателем, путешественником, паломником. Однажды её дочь Зухру на одном из научных мероприятий назначили в качестве переводчика английского языка сопровождать египетскую делегацию. Когда оно окончилось, она испытала небывалую тоску от расставания с ними, на что Губайда-апа сказала: «Кан тарта» («Кровь тянет»).
В корне же родословного древа Каримовых – Мухаматкарим, дед поэта. Видимо, от его имени или от имени одного из предков была унаследована фамилия семьи. Из ревизской сказки «1859 года июля 25 дня Оренбургской губернии Белебеевского уезда 22 башкирского кантона 16 юрты Аитовой деревни» можно узнать, что по отцу Мухаматкарим был Курбангалиным. На момент ревизии ему 51 год, значит, родился он в 1808 году. По обычаям того времени, допускающим у мусульман многожёнство, у него было три жены, в браке с которыми родились 10 сыновей: от первой – сыновья Мухаметзариф (р. 1830), Мухаметсадик (р. 1836), Мухаметьян (р. 1838); от второй – Ахмазей (1838-1855), Ахматсаный (1839-1853), Ахмагадый (1841), Ахматвали – отец поэта, на момент переписи полуторагодовалый младенец, рождённый 1 ноября 1851 г.; от третьей жены – Ахматгарай (р. 10 октября 1853 г.), Мухамматгариф (р. 2 апреля 1856 г.) и Ахмазай (р. 15 марта 1858 г.). Вероятно, были и дочери, но дети женского пола в ревизии не указывались. Однако в ней мы находим запись о второй жене Мухаматкарима, в союзе с которой родился отец Ф. Карима. Звали её Шамсикамар Илъясова, и в год переписи ей было 36 лет.
Ахматвали был женат дважды. Известно, что от первой жены у него родилось четверо детей, в числе которых сын Габдрахман (об остальных сведений не сохранилось). А вот брак со второй женой Гульямал Идрисовной оказался более плодовитым – у них родились 11 детей: Габдулла (умер в возрасте 13–15 лет), Уркия (1886–1971), Мазит (1889–1974), Фатима (1892–1921, умерла от тифа), Габдрахим (1895 – около 1915, умер от тифа), Марьям (1897–1976), Габдулла (1899–1936), Губайда (1901, умерла в возрасте 3 лет от оспы), Ахметлатиф (1904, умер в 1,5 года от тифа), Губайда (1906–1999) и Фатих (1909–1945). Как видим, и в этой семье царил дух многодетности, хотя почти половина детей скончались от смертельных по тем временам болезней тифа и оспы в детско-подростковом возрасте либо совсем молодыми. Только четверо дожили до старости.
На момент рождения Фатиха в семье, таким образом, кроме него самого, росло семеро детей. По рассказам Л. Ф. Каримовой – младшей дочери поэта, составленным по воспоминаниям его старших родственников, в семье свято чтились традиции, неукоснительно соблюдались требования старших, не только родителей, но и сестёр, братьев. Чувство взаимоподдержки, развитое в семье Каримовых, не раз откликнется в их судьбах. Известен случай, когда Губайда-апа, сама растившая пятерых детей, узнав об аресте Ф. Карима в 1938 г., продала своё пальто и с вырученными деньгами отправила старшую пятнадцатилетнюю дочь Зухру из Уфы в Казань спасать от голода семью младшего брата.
Чуткое отношение не только к близким, но и ко всем людям дети унаследовали от родителей. Об их отце рассказывают, что всё полученное им от прихожан в виде садакы (добровольной милостыни у мусульман) он раздавал бедным. Порой возвращался домой в одном исподнем, ночью огородами, боясь быть замеченным односельчанами в таком неприглядном для муллы виде, – оттого, что мог отдать нуждающемуся последнюю рубашку – несмотря на то, что Каримовы и сами жили небогато, зарабатывая на жизнь тяжёлым крестьянским трудом. Жизнь семьи ещё более усложнилась после того, как отца в 1918 г. не стало.
Фатиху на ту пору исполнилось девять лет. Вместе со старшими братьями и сёстрами ему с раннего детства пришлось познать долю крестьянского существования. Родная деревня поэта, вкупе с другими краями и весями Российской империи, всё глубже погружалась в омут Первой мировой войны и революционных событий.
Детство было нелёгкое, но вместе с тем и отрадное. Его, как самого младшего, старались и побаловать, за обеденным столом подкладывали лишний кусок. В семье царствовала атмосфера уюта, любви и веселья. Семья Каримовых отличалась остроумием, светлой юмористичностью. Фатих в полной мере унаследовал эти качества. В его очерке «Дим кызы Фатыйма» («Дочь Дёмы Фатима»), написанном в 1931 г., находим яркое тому свидетельство:
«Как сейчас помню: я как-то спросил у моющей шерсть бабушки Сахипнисы:
– Бабушка, почему кукушка рано не кукует, почему только с её кукованьем можно купаться?
Она так ответила:
– У кукушки, сынок, горло очень чувствительное, прихотливое. Поэтому когда она пьёт воду из реки Дёмы, а вода для тела неподходяще холодная, голос у неё портится, хрипнет. И она не может куковать. А когда вода согревается до того, чтобы можно было купаться, кукушка пьёт её, и голос смягчается, словно у башкирских певцов, пьющих кумыс. Поэтому мусульманам можно купаться только в воде, которой налаживается горло кукушки.
– Бабушка, почему только мусульманам нельзя, а русским и другим можно? – не удержался я.
– Иди отсюда, чёрт бы тебя побрал, злой шайтан! Зачем тебе это?! – не успела она воскликнуть и кинуть мне вслед щепку, как у меня уже пятки сверкали (пер. с татар.).
О юморе Ф. Карима ходили легенды, как и о его чуткости, честности. Жена поэта в своём дневнике 9 января 1951 г. оставила такую запись: «Вот уже и 1951 год. Сегодня 9 января – день рождения Фатыха. Мне очень грустно, я плачу – так мне больно, что сил нет. Никто не видит и не спросит, зачем я плачу. Поэтому от этого ещё больней. Ах, Фатых! Он меня понимал с одного взгляда, таким был чутким, хорошим, родным!».
Татарский поэт С. Хаким как-то в беседе с дочерью поэта Лейлой Фатиховной на её вопрос «Каким был папа?» ответил, что Ф. Карим «весь скрипел от чистоты», был честен до детской наивности. Он же, вспоминая свою встречу с поэтом в годы войны, оставил о нём и такие строки: «Немного иронии. Пытливый взгляд… Не роняющий своего достоинства. И не из тех, кто пренебрегает другими. Крепкий характер» (пер. с татар.).
А ещё мальчика с детства отличала впечатлительность, пытливость и любознательность. Уже взрослым, в 1934 г., Ф. Карим, памятуя об одном из ярчайших событий своего детства, напишет стихотворение «Ист;лек» («Воспоминание»). В этом автобиографическом стихотворении поэт вводит нас в мир «малой родины», упоминает о реке Дёме, на берегу которой прошло его детство. Мальчик очень любил рыбачить. Об одной из его «рыбалок» вспоминала Губайда-апа: «Возвратился затемно, без рыбы. Мы его спрашиваем: «Рыбу поймал?» «Поймал». «Где же она?» «А… продал одному». «А деньги где?» «Деньги… я их потерял». А сам в сарай, где у него был сундучок, в котором он хранил свои книги и тетради». Возможно, на рыбалке Фатих почитывал книги, сверяя своё чувство очарованности красотами родного края с поэтическими шедеврами классики.
Читать и писать Фатих выучился в семье, ещё до того, как пошёл в школу. В доме ценились книги, их с детства читали детям. Тяга к образованию была унаследована от отца, который долгие годы учился в медресе. Будучи служителем ислама и вдохновлённый сурами Корана, по натуре своей откровенный и душевный человек, сочинял и рассказывал баиты. Мать Гульямал тоже обладала талантом песенницы и сказительницы. Дети любили слушать песни, легенды и сказания, исполняемые ею, пели их вместе с ней. Как видно, от матери и отца Ф. Карим унаследовал свой поэтический дар и любовь к литературе.
На это он укажет и в автобиографии 1944 г.: «Интерес к литературе, после смерти отца, начался с её (матери – Р. С.) чтения-плача баита «Сак-Сок». И желание писать литературные произведения с детства поселилось в моём сердце. Слушание <…> сочинённых отцом, совершенно слепым с юности, стихотворений, почитываемых нам временами, чтение сестрой Марьям, только для меня тайком от других, множества созданных ею и записанных в её тетради стихотворений с описаниями берегов Дёмы, чтение мной самим стихов Ярлы Карима (брат Габдулла – Р. С.), с началом революционных лет появляющиеся в печати, – всё это было основным и начальным побуждением к моему движению к литературе» (пер. с татар.).
Мы сейчас не можем установить, что за произведения сочинял и читал своим детям отец Ф. Карима. Это, в сущности, не так уж и важно. Ценно другое: впервые Поэзия пришла к нему из уст отца. Для совсем юного Фатиха отец остался неким высоким идеалом, всё сказанное которым воспринималось в свете высших истин. Родители вообще идеализируются детьми, а ведь отец Ф. Карима был ещё и муллой – непререкаемым авторитетом и нравственным ориентиром как для сельчан, так и для своей семьи. Когда же отец умер, его идеальный образ в детском сердце мальчика вырастает, множась рассказами домочадцев, в некий миф об отце, с годами всё более легендарный и романтический – таковы, видимо, законы души человеческой, особенно детской, и Времени. Мифологизация образа отца могла стать истоком и психологической основой рождения своеобразного мифа о мире вообще – в полном согласии и с верой в социальный миф о том, что «мы наш, мы новый мир построим» (Интернационал), который определит, как и в основной массе тогдашней соцреалистической литературы, логику развития поэзии Ф. Карима, прежде всего на первом её этапе – в конце 1920-х – в середине 1930-х годов.
Если о том, что читал отец, мы ничего не знаем, то в «материнском» истоке творчества маячат легендарные образы Сака и Сока. Помимо важной для понимания поэзии Ф. Карима «мифичности», легенда о них высвечивает ещё один «краеугольный камень» его творчества – всемерную человечность и любовь, то, что В. Г. Белинский, применимо к лирике А. С. Пушкина, называл «лелеющей душу гуманностью».
Итак, основы, не только в сугубо человеческом, но и в творческом смысле, – от родителей. Затем детский «миф о мире» теплится в сокровенных беседах с сестрой, поддерживается её стихами о Дёме, о «малой родине».
Вскоре после нескольких лет скитаний в село возвращается брат Габдулла. По праву старшего брата он заменил Фатиху отца. Был, конечно, брат и постарше – Мазит. Но ведь дело не в возрасте, хотя в традициях татарской семьи это непререкаемо. Дело в другом. Авторитет Габдуллы Карима в семье держался на его богатой уже к тем временам биографии, очень показательной для эпохи пореволюционных лет. Своё начальное образование Г. Каримов получает в учебных заведениях сёл Оренбургской губернии – школы к тому времени в родной деревне ещё не было. В 1911 г. он учился в религиозной школе в Каргале. В 1915–1917 гг. продолжает учёбу в медресе Нургая Фахретдинова в Тукае. Бросив её, скитается по миру: в казахстанских степях работает учителем, в Оренбурге разносит газеты, в Ташкенте он – дворник, в Кургане – кучер, на хлопкоочистительной фабрике – рабочий. Добровольцем уходит на фронт. С сентября 1919 г. на передовой линии. Несколько раз был ранен, получил тяжелую контузию. В 1920 г. Г. Каримова назначают на работу в газету «Вести Башкортостана», затем – в Стерлитамакский уездный комитет РКП(б). После перевода столицы Башкортостана в Уфу, Г. Каримова определяют политическим секретарем газеты «Башкортостан». В эти годы в периодических изданиях под псевдонимом Ярлы Карим всё чаще появляются его произведения на злободневные общественно-политические темы: статьи, стихи, пьесы. Известно, что по одной из его пьес в школе с. Аитово, открытой в 1912 г., был поставлен спектакль «Крушение феодала Мухамета Аскарова». Участвовал в его постановке в роле суфлёра и Ф. Карим, получивший начальное образование в школе родного села в 1919–1920 годах. С этих лет отчётливо видно деятельное участие старшего брата в судьбе младшего:
«В 1922 году приехал мой родной брат <…> он повёз меня в город Белебей и устроил учиться в подготовительную группу педагогического техникума, где я провёл 2 года и окончил 2-ю подготовительную группу, там же в 1923 году вступил в пионерскую организацию. А в 1924 году тот же брат Габдулла Каримов вызвал меня к себе в г. Казань, где он работал зав. агитпропом Верхнегородского райкома партии. Я приехал к нему… Но с моим приездом брата отправили в распоряжение Баш<кирского> обкома ВКП(б).
Он уехал туда. Уезжая туда, брат меня отдал на воспитание в дом подростков имени Н. К. Крупской, где я находился год <…> в октябре месяце 1925 года вступил в комсомол – нас активных пионеров коллективно передали в комсомол» (из автобиографии 1943 г.).
Служа примером и поддержкой для младшего брата, с помощью своих стихов Ярлы Карим наполнял его душу оптимистическим светом революционной романтики. В завершение разговора о его воздействии на Ф. Карима, ещё одна выдержка из той же автобиографии: «Брат Габдулла Каримов до 1926 года был на партийной работе в Белорецком кантоне Башкирской республики, в 1926 году его по психической болезни положили в Уфимскую психиатрическую больницу, там он находился до 1937 года и в 1937 году умер». Сложная и трагическая судьба Ярлы Карима роковым образом словно предопределила драматизм жизни и судьбы Карима-младшего.
Пока же судьба Ф. Карима в период его личностного и творческого формирования складывается как нельзя лучше. Попав в Белебеевский педагогический техникум, он рука об руку учится с таким видным в будущем литературным деятелем Татарстана, как Гази Кашшаф. Вместе они издавали рукописный журнал. Говорят, литературный дух, ими созданный, до сих пор хранится в стенах учебного заведения. Г. Кашшаф оставил примечательное воспоминание о поэте той поры его жизни: «Фатих Карим отличался своей весёлостью, жизнерадостностью и окрылённостью великими планами борьбы и преобразований».
Социальный оптимизм Ф. Карима найдет действенное воплощение уже в годы учёбы в землеустроительном техникуме Казани, где поэт «в 4-х составах работал секретарём комсомольской ячейки, год работал председателем профкома». «В 1928 году Тат. обком ВЛКСМ начал выпускать областную татарскую пионерскую газету «Яш ленинче» («Юный ленинец» – Р. С.) и назначил меня членом редколлегии и ответственным секретарём этой газеты», – продолжает поэт в автобиографии 1943 года.
Землеустроительный техникум Казани стал не только площадкой его общественной деятельности. Здесь судьба уготовила Ф. Кариму главную встречу его жизни – с будущей женой Кадриёй Ишуковой. Как-то она занесла цветы в комнату, где проводила свои заседания комсомольская ячейка, а поставить их оказалось некуда. Фатих предложил свою кружку… Кадрия Гайнетдиновна, в тёплых воспоминаниях о тех светлых днях своей юности, говорила, что поначалу он ей не нравился. Ужасно раздражали его жёлтые скрипучие ботинки. Потом узнала, что эти ботинки были одни на всю комнату в общежитии, как и один пиджачок на всех, и юноши носили их по очереди.
У Фатиха и Кадрии было много общего. Оба родились в 1909 году. Оба, приехав в Казань, жили в общежитии. Наконец, у обоих не «чистое» по требованиям того времени происхождение: Фатих – сын муллы, Кадрия – дочь предпринимателя. Как вспоминала Кадрия Гайнетдиновна, однажды в комсомольскую ячейку пришло две анонимки. В них содержались очень серьёзные по тем временам обвинения в том, что Каримов и Ишукова при поступлении в техникум скрыли своё не «пролетарское» происхождение. Будучи секретарём ячейки, Ф. Карим мог просто-напросто порвать анонимки. Но он довёл их содержание до членов комсомольской организации. Как не вспомнить здесь слова С. Хакима о кристальной честности поэта.
И состоялось собрание. Живым свидетельством того, как проводились подобные мероприятия в те времена, может служить первая поэма Ф. Карима «Кысыр ч;ч;кл;р» («Бесплодные цветы»), написанная в 1929 г. – почти в пору описываемых нами событий.
Расклад сил и сюжет поэмы таковы. С одной стороны – комсомолец Хайбуш и его возлюбленная Зухра. С другой, полярной, – секретарь комсомольской ячейки завода со своими приятелями. Идёт собрание, на котором слушается дело Хайбуша, вина которого в том, что он уже на протяжении четырёх месяцев не посещал заседаний ячейки. Причина этого – болезнь матери Хайбуша, уход за ней и сестрёнкой, оставшейся на его попечении. Хайбуш свою «вину» полностью сознаёт, но всё-таки надеется на милость собрания, на то, что его не исключат из комсомола. Цель же секретаря прямо противоположна. Его намерения мотивированы тем, что он положил глаз на Зухру. Но Зухра к нему абсолютно равнодушна. Уязвлённый её решительным отказом, секретарь мстит Хайбушу, пытаясь свои личные дела решить силами коллектива. И ему это в полной мере удаётся. Решение «сфабрикованного» собрания таково: Хайбуша выгоняют с заводской работы и исключают из комсомола…
Публикация поэмы в местной газете «Кызыл яшьл;р» («Красная молодёжь») (номера от 15, 22, 29 июня и 5 июля 1929 г.) была снабжена таким примечанием: «Эта поэма предлагается к обсуждению. Правильно ли высказаны проблемы, имеющие быть среди комсомольцев? На самом ли деле изображённые в поэме бесплодные цветы бесплодные? Или нет? Вот об этом ждём мнения комсомольцев» (пер. с татар.). На эти вопросы Ф. Карим в произведении даёт однозначный ответ: морально-нравственные проблемы, поставленные в поэме, имеют место быть; «бесплодные цветы» приспособленчества, карьеризма, бездушия «бесплодны» потому, что обрекают общественное служение, любое дело на благо людям на вымирание.
Главная же проблема поэмы, которая исподволь высвечивает в ней, но остаётся художественно нереализованной, заключается во взаимоотношениях человека и общества и в неизбежно встающей общегуманистической проблеме человечности. Однако в суматохе той эпохи она была просто не замечена даже самим автором, – и в этом проявляются не только «бесплодность» отдельных героев поэмы, но и характер того времени. Да и пока ещё не вполне зрелому – ни «жизненно», ни творчески – поэту реализация данной проблемы оказалась не по силам. Хотя поэма «Бесплодные цветы» уже обещала рождение на поэтической почве Ф. Карима жизнестойких плодов.
Пока же поэту пришлось разделить участь своего героя Хайбуша: он тоже был исключён из комсомольской ячейки. Правда, областной комитет ВЛКСМ не утвердил этого решения, и Каримова восстановили. А вот с Кадриёй дело сложилось хуже: её исключили из техникума. После этого она долго нигде не могла устроиться. Кое-как удалось найти работу в механических мастерских. Фатих не оставил её, всячески помогал, а после окончания техникума молодые поженились, приютив у себя в своей крохотной съёмной комнате младшего брата Кадрии Рашита.
На фоне всех этих событий личной жизни и общественной деятельности Ф. Карим всё глубже погружается в мир литературы. «Он знал то, что ему ещё недоставало знаний, чтобы стать поэтом, говорящим во весь голос. Землеустроительный техникум, где он учился, не смог дать то, что требовалось для будущего поэта. И я хорошо помню, как он систематически пополнял свои знания и по общественным наукам, и по истории родной, русской и западной литературы», – вспоминает Г. Кашшаф о поэте в выше процитированной статье.
Интерес и устремленность к литературной и общественной деятельности подвигли к тому, что Ф. Карим после окончания техникума не стал работать по приобретённой специальности землеустроителя, а «поступил литературным сотрудником областной газеты «Крестьян газеты» («Крестьянская газета» – Р. С.). Проработав там около года, перешёл на работу в редакцию журнала «Азат хатын» («Свободная женщина» – Р. С.) ответственным секретарём». Спустя ещё год, поэт – в редакции журнала «Атака»: «состоял там членом редколлегии и был её ответственным секретарём. Так работал до осени 1931 года…» (из автобиографии 1943 г.).
Молодой журналист пишет многочисленные публицистические статьи, очерки, фельетоны, небольшие рассказы, публикуя их то под именем Фатиха Карима, то под псевдонимами «Мирак», «Дим», «Рим», «Ф. К.», «Карим». Давая оценку этой поре жизни и деятельности поэта, исследователь его творчества З. М. Мазитов совершенно справедливо отмечал, что журналистика сыграла значимую роль в литературном образовании Ф. Карима, в обогащении его творческого и жизненного опыта.
Таким образом, природный поэтический талант Ф. Карима, добрая семейная почва, подпитываемая благоприятными обстоятельствами судьбы, оказались истоками, необходимыми для становления творческой личности. Вкупе с неуёмной жаждой новых знаний, всё более растущей тягой к литературе, они не заставили ждать плодов. В конце 1920-х годов, ещё в пору учёбы в землеустроительном техникуме, на страницах местной печати появляются первые стихотворные опыты поэта.
Творческий путь Ф. Карима суждено было открыть стихотворению «Х;зер сезне; бел;н» («Ныне с вами»). Оно увидело свет на страницах второго номера 1927 г. издававшегося в Москве татарского журнала для детей «Кечкен; ипт;шл;р» («Маленькие друзья»). Это произведение с полным правом можно считать «начальной песней» Ф. Карима. Хотя после публикации в журнале оно почему-то не включалось автором ни в один из его стихотворных сборников. Между тем, являясь ценным материалом для осознания характера художественного мышления Ф. Карима и сущности лирического субъекта его творчества, стихотворение, на наш взгляд, требует к себе пристального внимания. Чтобы наиболее полно представить смысл и строй стихотворения, есть необходимость привести его полностью в подстрочном переводе:
Летние дни были прекрасны, когда один
Бродил я вдоль леса.
Щёлкая кнутом,
С гиком гнал своё стадо.
Там заливались соловьи,
Сливаясь с журчанием вод;
Я, их старый знакомый,
Если бы не сливался с ними –
Место моё осталось бы пустым.
Однажды мы вошли в такой азарт,
Что составили единый хор.
Вместе с соловьями под мелодию курая
Мы безмятежно распевали.
Давно уже умерли мои отец и мать,
По ним я так много тосковал.
Пусть я и сам ещё ребёнок,
Немало овец, коз,
Как мать, напевая им, вырастил.
Хотя годы всё шли вперёд,
Никуда не мог я прибиться,
Только в этом году, благодаря отзывчивым людям,
Пришёл к вам, чтобы с усердием учиться…
Вдоль леса тянувшиеся песни
Ныне с вами пою,
Пою и,
Тут же забывшись,
Растягиваю мелодию курая.
Курай – подарок отца,
Под который все тоскливо распевали.
А ныне я
Играю радостную мелодию.
И,
Как отец, вас не заставлю плакать.
Впервые после его журнальной публикации стихотворение было помещено в первый том трёхтомника 1979–81 гг. его составителем З. М. Мазитовым. Он же в своём очерке о жизни и творчестве Ф. Карима впервые подверг его анализу. Точнее, это даже не столько анализ, сколько пересказ-интерпретация, в основе своей – в духе превалировавшего в советском литературоведении «социологизаторского» подхода к художественному произведению. В частности, он пишет: «Поэт противопоставляет прошлое и настоящее, говорит о красоте новой жизни, высказывает мысль о том, чтобы учиться, получать знания ради светлого будущего…» (пер. с татар.). Более ценными представляются высказывания учёного, касающиеся формы выражения авторского сознания в стихотворении. Подводя итог разговору о нём, З. М. Мазитов оправданно сопоставляет образы «подпаска», «устами» которого ведётся повествование, и автора: «Подпасок, после революции вышедший на большую дорогу жизни, олицетворяет собой постигающего его стремления поэта. Да, и сам он в результате революции вышел на светлый путь, да, и сам он дитя этой новой эпохи» (пер. с татар.). На фоне этих слов неверным кажется замечание учёного о том, что подпасок сегодня играет на курае «не в поле, а на сцене». Это уже из области интерпретационного вымысла, ничего общего с произведением не имеющего, ведь никакого свидетельства «сценичности» происходящего в стихотворении мы не находим. Более того, такая интерпретация не углубляет понимание произведения, а, вводя совершенно немотивированный мотив игры, стало быть «искусственности», уводит от его истинного смысла. В стихотворении же, при всей его рыхлости и уязвимости, нет ни тени искусственности, «деланности». Наоборот, для молодого поэта оно очень «реалистично», всё изображённое в нём «жизненно», «правдиво» и в силу этого художественно значимо.
Чтобы определить место произведения в лирической системе Ф. Карима, а также ту функцию, которую оно выполняет в общей логике его творчества, нужно обратиться к такой форме выражения авторского сознания, как герой ролевой лирики. Именно к ней прибегает автор в анализируемом стихотворении, в выражении пафоса которого она и оказалась удобной и актуальной.
Как известно, герой ролевой лирики присутствует в тех стихотворениях, где носитель речи, которому принадлежит высказывание, «открыто стоит, выступает в качестве “другого”». Здесь автор высказывается «не от своего лица, а от лица разных героев ;…; Он присутствует в стихотворениях, но скрыто, как бы растворившись в своих героях, слившись с ними» (курсив наш – Р. С.). То же самое мы видим в стихотворении «Ныне с вами». Ролевой герой позволяет автору «войти» в мир себе подобных, раствориться в этом многоликом «мы», слиться с ним, выразить чувство общности. Пафос стихотворения, выраженный в его заглавии, как раз в том и состоит, чтобы сказать, что «ныне» Я – «с вами». Такая позиция автора характерна для многих его произведений.
Это совсем не значит, что кругом и всюду Ф. Карим обращается к ролевому герою – такие случаи, наоборот, единичны. Хотя они отнюдь не единичны в современной ему поэзии. Так, к ролевой форме ведения поэтической речи обращался Хасан Туфан, что было обстоятельно исследовано Р. Р. Сабировым.
Поэтическому миру, созданному Ф. Каримом, где «я» поэта включено в «мы» себе подобных, где его дыхание ощущается в каждой строке произведения, хотя самим собой он мало интересуется, где на первом месте – личностное познание окружающего мира, и уже через него – самого себя, – так вот, этой художественной системе наиболее присущ образ лирического субъекта, с характерной для него межличностной природой, позволяющей сопрячь автора и героя, в том числе и лирического, в единое целое.
Завершая разговор о субъектной составляющей стихотворения «Ныне с вами», являющегося, при всём своём «ученическом» характере, очень показательным в понимании субъектной структуры лирики Ф. Карима, нельзя не указать на ещё одну особенность произведения – оно выполнено в духе пасторальной поэзии. Сейчас трудно установить, вольно или невольно это произошло: свидетельств тому, что поэт хотя бы изучал произведения буколического жанра, делал из них выписки и т. п., нет. Скорее всего, его сельские впечатления (не мог же он не пасти скотину, будучи сыном крестьянина) «совпали» с эстетической традицией «пастушества», что лишний раз утверждает её архетипичность в отечественной и мировой культуре. Так или иначе, но стихотворение написано в полном соответствии с законами основного жанра пасторальной лирики – с идиллией.
Согласно традиционному представлению об идиллии, её основными признаками являются «описание мирных бытовых картин и пейзажей, безмятежной жизни землевладельцев, пастухов и рыбаков с их простыми наивными характерами», «в полном согласии с природой». Это же самое мы встречаем в стихотворении: герой – подпасок, блаженно живущий в абсолютной гармонии с окружающим миром. И даже сентиментальности, столь характерной для русских идиллий XVIII-XIX века, нашлось место в раннем произведении Ф. Карима. Правда, есть и коренное отличие. Если классическая пастораль «выражает ностальгию по прошлому, по любви, по некоему состоянию мира, которое ныне утрачено», если в известном смысле это «утопия, обращённая в прошлое», то стихотворение поэта – о «ностальгии» по настоящему и будущему, о деле служения им.
Подводя итоги сказанному, следует подчеркнуть, что в основе эстетического идеала большого корпуса ранних произведений поэта лежит принцип идеализации действительности, согласно которому Ф. Карим творил свой «буколического» подобия миф о реальности. А формироваться он, как мы увидели, начал уже в самом раннем из известных нам стихотворений автора – в «Ныне с вами», определенном нами как его «начальная песня». Пути художественной реализации поэтической мысли в нём, особенности его мотивно-образной и субъектной структуры во многом определят дальнейшее развитие поэзии Ф. Карима, в частности – главенствующий в ней эстетический принцип идеализации и художественного утверждения идеальных начал в мире и в человеке. Таковы место и роль произведения в общей логике развития творчества поэта.
Из стихотворения «Ныне с вами» эстетический принцип идеализации действительности, составивший основу художественной реальности ранней лирики Ф. Карима, «перекочевал» в произведения, составившие первую книгу стихотворений поэта «Башлангыч ;ыр» («Начальная песня»), изданную на яналифе в 1931 году.
Открывает книгу стихотворение «Безне; ;;йк;л» («Наш памятник»), названное З. М. Мазитовым «творческой программой» лирики молодого поэта. Определим художественные слагаемые этой программы.
Стихотворение посвящено труду – одной из ключевых тем как творчества Ф. Карима конца 1920 – середины 1930-х годов, так и в целом в отечественной поэзии тех лет. «В лирике этой эпохи мотив труда – главная особенность изображения», – пишут авторы «Истории татарской литературы». Вот и стихотворение «Наш памятник» призвано прославить труд как высшую ценность, символическим выражением идеалистической сущности которой здесь является монументальный образ памятника. Оно исполнено в одически-маршевых интонациях. В них отчётливо слышится живое биение юного сердца, полного безмерного счастья, веры в светлое будущее, в исполнение надежд, ожидания чего-то лучшего. В нём нет места ни сомнению, ни горестям, ни тоске, что объясняется как общим позитивным духом той «строительной» эпохи и романтически-возвышенной поэзии тех лет, так и вполне естественно психологически мотивируется свойственным молодости оптимизмом.
Сердце молодого человека бьётся в гордости от того, что он шагает в рядах комсомола. Как один из членов многоликого Коммунистического Интернационала Молодёжи (международной молодёжной организации, секции международного объединения коммунистической партии различных стран, действовавшей в 1919–1943 гг.) и, видимо, в силу этой своей «международной», «общечеловеческой» сути, образ лирического субъекта стихотворения гиперболизируется, обретая характеристики романтического героя. На него, получившего право вести речь от имени целого поколения, возложена ответственность за его судьбу.
В облике всего это поколения, «борющегося» с горой, есть что-то романтически-донкихотовское. Кстати, образ горы, являющийся одним из типических образов западноевропейского и отечественного романтизма, в этом смысле совсем не случаен. Как и образы ветров, полей и вулканов, лёгших в основу психологического и антитетичного параллелизма, зачинающего стихотворение и с самого его начала «романтизирующего» образ лирического героя, по силе равного ветрам, веющим в безбрежных пространствах, а по «жару» превосходящего даже вулканы.
Стихотворение «Наш памятник» – одно из немногих, удостоенных внимания поэтов-переводчиков. Тому, что ранняя лирика Ф. Карима оказалась мало представленной в переводах, есть простое объяснение: она во многом творчески незрела, художественно несостоятельна, проникнута «сквозным» публицистическим пафосом, обнажённой призывностью общественно-политического характера, настолько превалирующими в произведении, что стихи только этим и оказываются мотивированы. Примером тому может служить стихотворение «Бирегез Гаррины!» («Отдайте Гарри!»).
При «лепке» заглавного образа поэт обращается здесь к облюбованному принципу романтизации, основанному на возвышении и гиперболизации героя, что в последующем вообще станет типологической особенностью портрета «положительного» человека в творчестве Ф. Карима.
Напротив, при создании образа «отрицательного», «врага», перо поэта отнюдь не чурается реалистического, вплоть до натурализма, изображения. Кроме строк о «жирной спине» «миллионера» (в переводе Р. Морана), яркую иллюстрацию этого находим в первоисточнике: «Эх, буржуйны; // Черек теше // Айзманны тели ч;йн;рг;» («Эх, буржуя // Гнилой зуб // Хочет грызть Айзмана»). Так, посредством противопоставления «романтического – натуралистического», выражается в данном случае тема классовой борьбы угнетённых с поработителями, «советских людей» с «империалистами», являющаяся лейтмотивом творчества Ф. Карима конца 1920-х – середины 1930-х годов. В художественном отношении такая антитеза оказывается малопродуктивной, поскольку связана лишь с функцией социально-политического заказа, чем обусловлена её схематичность. То же самое можно наблюдать в стихотворении «Закон», где антитеза выражает противопоставление жизни советских граждан жизни в США: «Анда кризис, // безд; ;с;, // Тик бер ген; моны; ;авабы – // Закон: // Алар – ;л;р ;чен, // ; без ;и;;р ;чен // Авыр к;р;шл;рд; янабыз» («Там кризис, // у нас рост, // Этому лишь один ответ – // Закон: // Они – для смерти, // а мы ради победы // Горим в тяжёлой борьбе»). Столь же схематичен и приём композиционного «кольца» в стихотворении «Яшьл;р к;не» («День молодёжи»), созданном на ту же «интернациональную» тему борьбы в том же 1930 году. Ничем, конечно же, кроме как страстным желанием молодого поэта завершить произведение как можно «ударнее», эффектнее, подобные «кольца», как, впрочем, и многие другие используемые им приёмы и средства «повторительного» ряда (будь то рефрены, анафоры, звукопись и др.), не мотивированы. Стало быть, налицо их риторический, декларативно-пафосный характер, имеющий мало общего с художественностью. Таковы «издержки» юности и поры ученичества, когда тема по отношению к автору во многом остаётся «внешней», а истинная, глубоко личная тема, выражающая боли его души и отражающая изгибы судьбы, пока ещё в ней либо не явлена, либо не прозревается.
Стихотворения, по своей социально-политической направленности и публицистической пафосности подобные «Нашему памятнику», «Отдайте Гарри!» и «Дню молодёжи», составляют основной объём написанного поэтом в 1927-1930-е гг.. Все они созданы на волне юношеского оптимизма. Они полны страсти, задора, энтузиазма, которыми охвачено сердце как лирического героя, так и всех «положительных» в большинстве своём персонажей: «Д;ртл;р ташый // тагын, // Тагын да»; «Й;р;к т;зми, // Т;зми... Ашкына...» («Страсти кипят // ещё // и ещё»; «Сердце не терпит, // Не терпит… Горит желанием...»). Их душевные движения характеризуются абсолютной верой в происходящие в стране события, в индустриальные стройки, идеи социализма, чувством радости, счастья от трудовых буден. Это люди будущего: «К;зе; янсын, // кара еракка...» («Пусть горят глаза твои, // Гляди вдаль...»). Их отличает физическая мощь, красота и ладность тела – как героиню стихотворения «Со;гы матурлык» («Поздняя красота», 1929): «К;р;сезме: // Колачын канат итеп, // ;;йк;л кебек, к;кр;к киереп, // Сикергечт; тора спортчы кыз, // ;стен бронзадан киенеп»; «Бел;ге таза аны;, // К;кр;ге ки;, // Карашында сизел; батырлык, // Шушы инде – // ;ир шарында // Рекорд алган со;гы матурлык» («Видите: // Раскинув руки, как крылья, // Словно знамя, развернув грудь, // На трамплине стоит спортсменка, // <Будто> одетая в бронзу»; «Руки её крепки, // Грудь широка, // Во взгляде чувствуется героизм, // Это же – на земном шаре // Установившая рекорд высшая красота»). Персонажи стихотворений Ф. Карима, как и следует романтическим героям, «всечеловечны», «планетарны» по своим масштабам, как, например, Астроном в стихотворении «;ир к;зл;ре» («Глаза Земли», 1928), перед взором которого выстроились звёзды и планеты и даже «воинственному» Марсу некуда деться. Эти люди так «сильны», что по способности управлять космосом, творить миры уподоблены богам: «;ире; ярылса да // Курыкмаслар, // Тотып ямарлар, // Туар еллар ;чен // Марс тормышыннан // Алар башлап роман язарлар» («Даже если Земля даст трещину, // Не испугаются, // зашьют, // Для рождения будущего // Из жизни Марса // Они наново напишут роман»). И ничего удивительного в этом нет, ведь они дети великого преобразования – революции.
Для реализации нечеловеческих по масштабам преобразовательных планов таким героям требуются соответствующие «пространства», чем обусловлено обращение поэта к образам романтической лирики: морю, шторму, буре, горам, «небесным» образам облаков, солнца, звёзд и др. В ряде случаев они обретают символическое звучание, как, например, образ ветра в стихотворении «Шлем ;ырлары» (дословно «Песни шлема», 1928), веющего волнами Времени. Или же образ солнца, становящийся символом «нового» времени и «нового» поколения тружеников: «Гасырларча, // К;нне-т;нне белми, // Кояш эшли, // Кояш ;йл;н;...» («Вековечно, // Не зная дня и ночи, // Солнце работает, // Солнце вращается...»). В связи с этими строками вспоминается фантасмагорическое «Необычайное приключение…» (1920) Владимира Маяковского, написанное восемью годами раньше стихотворения о солнце Ф. Карима, которое можно рассматривать в качестве истока не только этого поэтического образа, но и вообще принципа романтического символизма и одически-маршевых ритмов ранней лирики татарского поэта. Не случайно же упоминание имени Маяковского в финале стихотворения «Кул кысышып» («Сжимая руки», 1930).
Возвращаясь к пейзажу периода «начальной песни», отметим, что даже если он порой, казалось бы, реалистичен, всё равно решается поэтом в традициях романтизма – в экспрессивно-гиперболических тонах – под стать героям стихотворений, которые сами словно порождения такой природы: «К;ч а;кыган тулы, т;з г;;д;сен // Б;ек р;ссам м;лл; ясаган? – Юк, // Идел суы бел;н кояш нуры // Матурлыкны тудыра я;адан» («Полный мощи, стройный стан (пловчихи – Р. С.) // Великий художник, что ли, нарисовал? – // Нет, // Воды Волги вместе с солнечным лучом // Снова рождают красоту»).
Не ускользает от взгляда внимание поэта к лелеемому эпохой русского романтизма мотиву узничества («Узники» А. Пушкина, М. Лермонтова), широко востребованному и татарской поэзией начала XX века («М;хб;с» («Узник», 1907) Г. Тукая, одноимённое стихотворение 1908 г. Н. Думави). Используемые поэтами в основном в значении «уз жизни», для передачи душевного томления, в том числе творческого и любовного, мотив узничества и образ тюрьмы являлись выразителями внутреннего состояния, психологии лирического героя. В ранней же лирике Ф. Карима они носят «реалистический», «внешний» характер, возникая в стихах о революционерах, об узниках-борцах за свободу трудящихся, как, например, в стихотворении «Ялкынлы хат (Германия комсомолыннан)» («Пламенное письмо (из жизни комсомола Германии)», 1928), где поэт вновь прибегает к «ролевой» форме повествования, ведя речь от лица персонажа: «Т;рм; т;р;з;се, // Башым куям, // ;ил сагынган – // ч;чем туздыра, // Т;рм; салкын...» («Окно тюрьмы, // Склоняю голову, // Ветер соскучился – // ворошит мне волосы, // Тюрьма холодная…»). Но удивительный факт: мотив узничества в этих и других стихах первой половины 1930-х словно предвещает судьбу поэта в 1937–41-е и логику развития его творчества в эти годы. Когда читаешь строки «Мин ялгызмы? // Белмим... // К;рше камерада // Мин уйлаган кеше торамы, // Кайгы урнына, // к;л;р очен // Минем кебек уйлар корамы?» («Один ли я? // Не знаю… // В соседней камере // Находится ли человек, о котором я думаю, // Вместо скорби, // чтобы развеселить себя, // Как я, размышляет ли?»), невольно напрашивается вопрос: не десятилетием ли позже написаны поэтом эти строки и не посвящены ли они К. Наджми или Х. Туфану, репрессированным, как и Ф. Карим, в те годы?
Необходимо отметить, что уже в ранних стихах Ф. Карима наблюдается характерное для его творчества обращение к фольклорным традициям. Так, нередки у него упоминания о песне, уходящей корнями в народно-песенное творчество. Она возникает то в названии стихотворений («Шлем ;ырлары», «Гармун турында» («О гармони»), то в отдельных строках («К;р;шчел;р каберен ;йл;неп чык, // Мат;м к;е ;ырлап уе;нан» («Обойди захоронения бойцов, // Напевая про себя траурную мелодию»), то виде частушечных вставок («О гармони»). Но пока ещё, как и многие отмеченные элементы поэтики автора, встречающиеся в его раннем творчестве, по преимуществу песня органично не связана с ней, не обусловлена естественным течением поэтической мысли.
Тем не менее, следует отметить, что при всём художественном несовершенстве ранних стихов поэта, обусловленных часто «социально-идеологическими» задачами, они содержали в себе «зёрна» его самобытного таланта, которые в будущем дадут зрелые плоды. И зреют они пока, по преимуществу, на романтической почве – со всеми присущими ей свойствами, среди которых идеализация действительности, идеализация и гиперболизация образов лирического героя и других «положительных» («наших») героев, ориентация на романтический пейзаж, предельная эмоциональность, экспрессивность поэтической речи.
Итак, становление художественной системы Ф. Карима начинается во второй половине 1920-х гг. – времени усиления идеологизации и социологизации, формирования монистической концепции литературы на основе принципов партийности и классовости. В начальный период в поэзии Ф. Карима преобладает характерный для творчества большинства татарских поэтов в это время романтический тип мышления, проявляющийся в идеализации мира, особом типе героя лирики (строителя новой жизни, борца за свободу, летчика), пейзаже. На уровне субъектной организации в стихотворениях начального периода преобладает идентификация лирическим героем себя как части целого (народа, страны). Это проявляется в том, что лирический субъект выступает как «мы», что в целом было характерно для большинства татарских поэтов указанного периода. Лейтмотивом ранней лирики Ф. Карима становится мотив классовой борьбы угнетённых с поработителями, «советских людей» с «империалистами», что находит отражение в принципах художественного изображения, главным из которых становится контраст. Так, при создании образов положительных героев поэт обращается к приему героико-романтической гиперболизации, тогда как отрицательные герои зачастую изображаются нарочито натуралистически. Такой схематизм был свойствен для творчества многих поэтов второй половины 1920-х гг. (Ш. Маннур, Д. Фатхи, Ш. Мюддарис и др.) и был связан с идеологическим контекстом. Романтическому герою соответствуют экспрессивно-гиперболические картины пейзажа, создаваемые посредством устойчивых образов (море, шторм, буря, горы, солнце, звёзды и др.), в ряде случаев обретающих символическое звучание.