Новая подборка на портале "Золотое руно":
***
Облако на букву О похоже.
Что бы это значило, о Боже?
Отчего твой небосвод так розов?
Вот загадка, вот вопрос вопросов.
Всё не так, как есть на самом деле,
и уже давно предрешено
там, на высшем облачном пределе.
Как бы это ни было смешно.
***
На кой мне чёрт душа твоя.
М. Лермонтов
Толстой страдал, что он не любит крыс.
Всё сокрушался, что так некрасивы.
Гадливости своей не в силах скрыть,
хотел любить, но был любить не в силах.
Никто не любит чёрненькими нас.
Не нужен Сирано и Квазимодо.
Лягушка лишь царевною нужна.
Нет дела никому, что так нежна,
так хороша душа-то у урода!
***
"Мандельштам приедет с шубой..."
А. Кушнер
Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пил вино,
проснувшийся от солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ...
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.
Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.
Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.
Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.
Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.
Да, тяжела ты, слава мировая...
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока с рельсов не сошёл.
Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом -
никто из них не умер, не забыт.
И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя...
О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной...
***
Кончался дождик. Шёл на убыль,
последним жертвуя грошом.
И пели трубы, словно губы,
о чём-то свежем и большом.
Уже в предчувствии разлуки
с землёй, висел на волоске
и ввысь тянул худые руки.
Он с небом был накоротке.
О чём-то он бурчал, пророчил,
твердил о том, что одинок...
Но память дождика короче
предлинных рук его и ног.
Наутро он уже не помнит,
с кого в саду листву срывал,
как он ломился в двери комнат,
и что он окнам заливал.
***
Как камень с плеч свалился враз –
Машину продали и дачу.
Отныне мчи меня, Пегас,
По бездорожью, наудачу!
Не попадаю в колею,
В следы людских стереотипов.
И легкомысленно плюю
На всех жизнеспособных типов.
О рабства огородный плен,
Ионычей святое братство!
Убогим видится с колен
Мне ваше нищее богатство.
О чём жалеть? О чём тужить?
Спешить в леса к дубам и клёнам.
Как хорошо отныне жить
Свободным и непреклонённым!
***
Иных миров благая весть
Витала над умами.
И звёзды, все, что в мире есть,
Стояли над домами.
О вечных таинств торжество,
Предвосхищенье рая!
Но на рассвете волшебство,
Как звёзды, умирает.
Всё разрешится – се ля ви! –
Ночной горячкой речи:
Всю ночь шептать слова любви
И – не узнать при встрече.
***
О невинная божья коровка,
не воровка, не б... и т.п.,
не жидовка иль там полукровка
(ох, не любят их в нашем СП),
божьей кротости милый образчик,
поднебесья беспомощный глас.
В симпатичную крапинку плащик,
удивлённые бусинки глаз.
К Богу нет никакого доверья,
в чём смущённо признаюсь, друзья.
А вот в божью коровушку верю,
не поверить в такую нельзя, -
что вспорхнёт она в небо с ладошки
и — ведь в чём-то мы все малыши -
принесёт нам на усиках крошки,
крошки хлеба для нашей души.
***
Ваше востромордие,
госпожа собака!
Для кого-то – орды вас,
для меня – одна ты.
Глазки словно вишенки,
хвостик-молотилка.
Ох ты, моё лишенько,
грязная подстилка.
Как бы ты ни гадила,
что б ни натворила,
дня нет, чтобы я тебя
не боготворила.
Ваше хитромордие,
маленькая скверность.
Ты достойна ордена
за любовь и верность.
Пусть отродье сучье ты,
бестия-вострушка,
для меня ты, в сущности,
лучшая подружка.
СТИХИ В ЗАЩИТУ ТАРАКАНА
Завелись на кухне тараканы.
Не едят травильную кашицу.
Может, завести на них капканы?
Или просто с ними подружиться?
Не морите тараканов, братцы!
Каждый хочет жить на белом свете.
И потом ведь, если разобраться,
и у тараканов тоже дети.
Для чего-то тараканье племя
сотворила в древности природа.
Как бы ни давили их всё время –
не скудеет вечная порода.
Может, из-за травли этих бестий
на земле какой баланс нарушен?
Может, наши беды – лишь возмездье
нам за их погубленные души.
***
Друзья по Интернету,
собратья по перу...
Но жизни в этом нету,
как в свёкле на пару.
Любовь по телефону –
безликая весьма.
И почте электронной
не заменить письма.
Несёт в себе угрозу
компьютерная мышь
сквозь стёкла нюхать розу,
дышать через камыш.
О друг мой виртуальный,
подмена, суррогат,
пусть я не актуальна,
как старый агрегат,
но не куплю компьютер
и принтер не куплю.
Люблю я свежесть утра,
живую жизнь люблю!
***
Пусть кто-то будет резок крайне,
пусть кто-то борется и спорит,
а я – за гранью, я – за гранью
добра и зла, любви и горя.
Пусть кто-то там слюною брызжет,
кричит и кроет что есть мочи, –
я буду выше этой крыши
и тише украинской ночи.
Меня не соблазните дрянью.
дразните – буду словно пень я.
Ведь я – за гранью, я – за гранью…
Не выводите из терпенья.
***
Как близоруко призрачное счастье.
Оно мерцает всюду и нигде,
даря свой облик издали, отчасти.
Его глаза туманные лучатся,
как солнечные блики на воде.
Оно – пятно расплывчатое света...
Но стоит лишь тебе надеть очки,
и ты воскликнешь: «Боже, что же это?!»
Где лунный лик, приснившийся поэту?
Какие-то болячки и клочки
волос... Из серебристого тумана
возникнет морда, шея с кадыком,
пиджак потёртый с порванным карманом.
Лицо мечты без грима, без обмана.
И это то, к чему ты был влеком?!
Все заусенцы, ссадины, дефекты,
все желваки земного бытия...
Хотите, чтобы жизнь была конфеткой –
загадочной, манящей и эффектной?
Очки снимите. Сделайте, как я.
***
Мелькают лица: тёти, дяди...
Мы все – единая семья.
Махнуться жизнями, не глядя.
Какая разница, друзья?
Покуда не свалюсь со стула,
Сижу и знай себе пишу.
На жизнь давно рукой махнула.
Кому-то дальнему машу.
***
Рано или поздно, через пень-колоду,
но всегда сбываются мечты.
Жаль, что чаще поздно, через многи годы,
иль когда придут уже кранты.
Может, в преисподней иль в небесной тверди,
может, у друзей или родни,
может после жизни, может после смерти,
но всегда сбываются они.
На стене однажды выстрелит двустволка
и пронзит удача словно меч...
Только жить придётся очень-очень долго,
чтоб дождаться сбычи этих мечт.
А когда дождёшься, вопреки всем бедам,
и добычей скрасив свой удел,
то поймёшь, что счастье-то совсем не в этом,
и ты зря так этого хотел.
***
Молочная река, кисельный берег…
Так вот откуда тяга к киселю!
Кисельный берег – он не из америк,
он там, куда его я поселю.
Кисель хлебать без устали я рада,
и за семь вёрст хлебать его пойду.
Не в первый раз расхлёбывать утраты,
дудеть в дуду, гореть в своём аду.
Я киселём сегодня стол украшу,
стихом об этом вас повеселю.
Да, не коньяк, не виски и не бражка,
но я «люблю» скажу лишь киселю.
Когда ничья не действует приманка
и все надежды снова на нуле –
накладываю доверху в креманку
я розовое нежное желе.
Сравнится ли банальная котлета
с изящной этой вазочкой в руках?
И видится молочная мне Лета,
текущая в кисельных берегах…
Причуды в нашем деле не помехи,
не рушат поэтических структур.
Простые удовольствия – утехи
для сложных и изысканных натур.
***
Я при взгляде на цены немею,
только вырвется вдруг «ё-моё!»
Я широкой ноги не имею,
но хотела бы жить на неё.
И загрызло меня самоедство –
как мне быть, чтоб богатою быть?
Я хотела бы жить не по средствам,
только где это средство добыть?
***
Не гордячкой быть и не слабачкой
на пути, что нищ и одинок,
а хотела б маленькой собачкой,
той, что и до старости щенок.
Той, о ком заботятся, лелея,
той, что завиток на завитке,
что бежит по жизненной аллее
на коротком божьем поводке.
Если что – отбрешется ругачкой,
ей не страшно получить пинок.
И не властно время над собачкой –
ведь она до старости щенок.
Заживает всё как на собаке,
отряхнулась – вся и недолга!
И стихи нужны ей в жизни таки,
как собаке пятая нога.
Хорошо быть маленькой собачкой
с вечно юным хвостиком торчком,
а не рифмы ловящей рыбачкой,
пойманною старости сачком.
***
Я утро бы встречать хотела с Фетом,
чтоб он меня приветом разбудил,
и в ночь огня не отпустил при этом,
чтоб тот не плакал, если уходил.
А с Пастернаком жечь свечу под вечер
и плакать, плакать в каждом феврале...
А с Маяковским бы – в Париж навечно,
на купленном в Европе шевроле.
А с Мандельштамом – быть навеки в бренде,
на морду зла поставивши печать,
и верить – все лишь бредни, шерри-бренди,
и только книги детские читать.
С Есениным бежать за жеребёнком,
кормить коров, жать лапу кобелям,
берёзки бы причёсывать гребёнкой,
носиться по лугам и по полям.
Беситься — с Сологубом, с Достоевским,
и с Грином – поклоняться миражу...
А что вот делать с Быковым, с Гандлевским –
я как-то сразу не соображу…
***
Гибли гении, падая в бездну скопом, гуртом...
И лишь мёртвыми их любили, не дорожили.
Я представила, что бы сталось с классиками потом,
если бы смерть свою они пережили…
На улицу личного имени вернулся бы Мандельштам,
а Бродский б пришёл наконец на Васильевский остров.
Но очевидно, что им бы обоим там
пришлось бы и кюхельбекерно, и непросто.
А Есенин, скорее всего, эмигрировал б в США,
где его б излечили от белой горячки и патриотизма.
Там он бросил б дебоши, сказав себе твёрдо: ша!
Лошадей и коров хоть любил – но уж без фанатизма.
Блок в конце концов научился б жену любить,
несмотря на то, что с Прекрасной дамой венчались.
А Рубцов бы выжил и начисто бросил пить,
правда, что и стихи тогда б уже не получались...
Северянин, когда-то на сцене – король, свиристель,
привыкал постепенно б, что в Тойле уже не гений.
Он вступил бы в рыболовецкую там артель
и забыл бы страну грёзофарсов и офигений.
А Волошин снимал бы розыгрыши на ТВ,
и сражался за честь девицы свободных правил,
но потом всё ж вернулся б к верной своей вдове,
а иначе кто б нам тогда Коктебель оставил.
С. Парнок тоже стала б наверно телезвездой,
там возглавив шоу продвинутых феминисток.
Но не втиснулся правда бы в рамки игры их простой
дар её, так пленивший Марину, высок и неистов.
А хотя уж она для неё и давно умерла,
в день, когда вдруг пришла и случайно застала сценку...
Ходасевич не пялился больше бы в зеркала
и повысил бы тем хоть намного самооценку.
Иванов ушёл б к Адамовичу, Кузмин к Юркуну,
и их имена исчезли бы из хрестоматий.
О если бы всем им ставили это в вину –
как обнищала б кормилица альма-матерь…
Велимир председателем стал бы, возглавив совхоз,
ну а Белый открыл бы танцкласс, стал звездой манежа.
А Тургенев увлёкся бы вдруг разведением роз,
и они получались всегда хороши бы и свежи.
Маяковский ушёл бы от Брик, от муштры устав,
и вернулся бы к той, что была во всём ему вровень.
А Марина крутила б романы и бабкою став,
оставаясь верна во всём своей сути и крови.
Заболоцкий пластическим стал бы возможно врачом,
некрасивых девочек всех превращая в моделей,
Фет писал бы как прежде стихи свои ни о чём
и ходил бы с приветом к любимым, что спят в отеле.
Ну а Пушкин и Тютчев любили бы лет до ста,
невозможное ветреным женщинам обещали,
воспевали бы перси, ланиты их и уста,
и закаты их были б вЕселы и не прощальны.
***
Хорошее старое слово «хандра»…
Как будто бы в небе открылась дыра –
всё льётся и льётся из неба-колодца,
хандре так подходит такая пора.
Не сплин, не депрессия, et cetera,
ядрёное русское слово «хандра»,
её не чурались Обломов, Онегин,
в ней Пушкин стихов выдавал на гора!
Давай же мы тоже с тобой похандрим,
хандрою друг друга сполна одарим,
хандра ведь не насморк, не рак, не кондрашка,
так сбросим с души этот глянцевый грим.
Ведь лучше хандрить, чем кого-то кадрить,
чем тупо острить и деньгами сорить,
чем пить и курить, а коль оба хандрим мы –
не надобно вслух ничего говорить.
Отставить полундру, забудем «да здра...»
вставания бодро, шаги от бедра,
заляжем по-пушкински все на диваны
и пусть нас осенняя нежит хандра!
***
Один редактор журнала, считавший себя поэтом,
мурыжил меня, изгалялся, пока допустил в печать.
И щёки – мол, я хозяин! – он так надувал при этом,
и требовал новых текстов, от прежних устав скучать.
Отвергнув стихов с пол-сотни, он выбрал лишь горстку строчек.
Он ставил меня на место, привыкший к почёту дам.
Но не обольщайся, мальчик, я это лишь — между прочим,
а в строчках своих приюта такому, как ты, не дам.
Подборки моей огрызок пообещав вальяжно,
когда дойдёт очерёдность – а скоро ль? – писал, дразня,
своей упиваясь властью, и что особенно важно –
желал мне осени тёплой, удачи, доброго дня.
***
Я не курю, но бедокурю,
не пью, но ухожу в запой,
в стакане пожинаю бурю,
как будто в бурях есть покой.
Гуляю смело, бросив дело,
и выхожу, когда блажу,
за все возможные пределы,
но из себя не выхожу.
Ем чепуху на постном масле,
дарю всем взглядом по рублю,
зажгу сердца, коль вдруг погасли,
на ровном месте полюблю.
Пишу граблями по воде я,
руками развожу беду,
и, если вдруг не вспомню, где я,
то пальцем в небо попаду.
Сто раз на грабли наступаю,
вылажу дважды из реки,
и этим может искупаю
свои стихи, свои грехи.
Что делать мне с душой и телом,
коль всё равно уже кранты?
А вы займитесь лучше делом
и не читайте ерунды.
***
Ох уж этот самый первый встречный!
За него выскакивают замуж.
Хочется, чтоб был он безупречный.
Но очки достала — а он там уж...
Первый встречный – баловень небесный.
Ведь ему последнюю рубашку
отдавать положено любезно,
и шагать отныне нараспашку.
А Татьяна в рождество гадала –
имя чьё в ушах раздастся звоном,
что она у встречного пытала –
правда, он назвался Агафоном.
Не белеет полоса сплошная.
Где весна на улице Заречной?..
И мечта рождается смешная –
стать кому-то просто первой встречной.
***
Если б я купила это платье –
стала б у меня другою жизнь?
Заключил бы он меня в объятья,
и сказал бы: «ну-ка, покажись!»?...
Нет, к такому платью надо туфли,
надо палантин или манто.
Надо бы к нему другую кухню,
и квартиру тоже заодно…
Надо бы к нему роскошный ужин
где-то на гавайских островах…
И ещё бы к платью нужно мужа,
чтоб носил меня в нём на руках.
И другой к нему бы нужен климат,
и под цвет к нему бы лимузин.
В этом платье в Голливуде примут,
нешто жить средь этих образин?
Сколько тех, кто глаз с меня не сводят,
столько в нём счастливых будет встреч!
Далеко фантазия заводит...
Далеко меня заводит речь...
***
Торговец, делец, соискатель –
живут они кум королю.
А я созерцатель, мерцатель,
утратель всего, что люблю.
Вздыхатель по прежнему миру,
слагатель нечитанных строк,
создатель незваного пира,
спасатель, гадатель, игрок.
Сниматель пыльцы с первомая,
свершатель порывов благих...
Да, нет, таких слов, понимаю.
Но нет и поэтов таких.
***
Режим включаю ожидания,
уныньем Бога не гневлю.
Включаю ящик машинально я
и тупо отзвуки ловлю.
Когда они уж опрокинутся –
«осадки в средней полосе»...
Прикид примерить – как прикинуться,
что я такая же как все.
Прикинуться, что я по-прежнему
и молода, и хороша,
и прожила я жизнь безгрешную,
ту, что не стоит не гроша.
***
Бог наделил меня правами
творить миры на раз-два-три.
Пощекочи меня словами.
Про невозможное соври.
Взлечу на рифмы парашюте,
растаю, счастья не тая...
И, может быть – чем чёрт не шутит –
и Бог захочет, что и я.
Пусть он хоть женщиной и не был,
но хочет с нами в унисон...
И пусть приснится эта небыль
и станет былью этот сон!
***
Чичикову нынче б не пришлось
колесить по непролазным тропам.
Мёртвых душ достаточно б нашлось,
не один состав их был бы продан.
Этот бы товар со всех концов
доставляли баржи дни и ночи,
уж таких отборных мертвецов
не видал ещё наш берег отчий.
Мёртвых душ сегодня завались,
Чичиков бы стал миллионером.
А тела от них оторвались
и живут себе в бездушье сером.
***
Стихи мои всю душу разболтали,
наружу потроха.
Как хорошо, шпионы не читали
ни одного стиха.
Я для шпиона стала бы находкой,
стихи — это донос
на то, что не сказала б и под водкой,
не взял бы и гипноз.
Но я пишу как будто бы под пыткой,
все тайны выдаю.
А Бог щадит пока что недобитка
и держит на краю.
Стихи бесхозно в воздухе витают,
звенят, как горсть монет.
И ждут, пока шпионы прочитают.
Другим ведь дела нет.
***
Никто нигде мне не целует пальцы,
никто нигде не подаёт манто.
А ведь могла бы в роскоши купаться,
но жизнь тогда была бы не про то.
Бежит к пруду несчастная графиня
с навеки изменившимся лицом.
Нас всех с тех пор печалью отравили
и мы любили как перед концом.
И до сих пор до старости проходим
надежды, веры и любви ликбез.
Нас манят голоса из преисподен,
но жаждется не беса, а небес.
***
Нагрянув вестницей ремонта,
разрушив сонную свирель,
меня опять бесцеремонно
разбудит утренняя дрель.
Пред нею смолкнут птичьи трели,
как музы, пушек не снеся.
И мой Морфей в объятьях дрели
поймёт, что дальше спать нельзя.
О утро хмурое апреля,
опять в мои впускаешь сны
жужжанье ненавистной дрели –
в нагрузку к музыке весны.
А следом больше – дальше пуще
загрохотал мусоровоз,
как мелкий бес в небесных кущах,
как рядом с розами – навоз.
Ну как здесь выживать поэту,
себя за волосы тянуть
из прозы быта – к небу, свету,
в болоте том не утонуть?
***
Я умру под первое апреля,
чтоб смягчить улыбкой эту бредь.
Прежние все шутки устарели.
Свежей шуткой сделается смерть.
Чтоб никто сначала не поверил,
принимал за розыгрыш дурной.
Думали, что я, как чудо в перьях,
прячусь за щеколдою дверной.
Столько раз предсказывала в строчке,
а когда случилось наяву,
я не только родилась в сорочке –
к черту в ней пошла на рандеву.
Просто неуклюже пошутила,
как там – Лапцы-Драпцы-Оп-Цаца!
Как жила, писала и светила,
так и буду дальше – без конца.
***
Составляю я длинный список
неотложных на завтра дел, –
написать обо всех, кто близок,
изменить свой земной удел.
Сделать что-нибудь непростое,
разгадать от вселенной знак.
Облака разгонять не стоит,
но без подвига мне никак.
Погадать на кофейной гуще,
всё от жизни чего-то ждя.
И увидеть строкой бегущей
откровение от дождя.
Не устать красоте дивиться,
разучиться года считать,
перебрать горох с чечевицей,
и ещё бы счастливой стать.
***
Бог, не суди! Ты не был
женщиной на земле.
М. Цветаева
Человек – небесное животное.
И Христос мужчиной тоже был.
И объятья плотские и потные,
может быть, он даже не забыл.
Женщиной он не был, по Цветаевой,
потому судить не может нас.
Но, быть может, он от всех утаивал,
что повеса был и ловелас.
На огонь летя свечи и лампочки,
смерти и рассудку вопреки
все друг друга любят — птицы, бабочки,
цветики, деревья, червяки.
Пусть душа останется лишь в рубище,
всё пустив на ветер, на распыл.
Бог, ты не суди любимых-любящих,
а суди лишь тех, кто не любил.