Отчима Серёжки я побаиваюсь. У него крупная рука, зычный, страшный в крике голос. Он хромает сильно на правую ногу, оттого похож на пирата… того самого. Он нисходит до нас только тогда, когда видит в нас шахматных малявок, воображая себя шахматной акулой. И когда мы робко отдаёмся его игровому садизму, он как-то необыкновенно шустро для хромого устраивает свою крепкую попу на табурете, долго и со свистом растирает ладони и хихикает, хихикает… Странно даже для такого могучего мужика. Пока он ещё хитрее нас в шахматы, и когда вскрикивает «Мат!», то это хорошее слово читается как отвратительное ругательство.
Я перебираю фигурки и со страхом догадываюсь о дне, когда он раззявит свой широкий рот с крепчайшими зубами, увидя своего короля поверженным. Я предчувствую этот день и боюсь его: а ну, как он сломает об меня свой отшлифованный задницей табурет?! М-да…
После школы мы с Серёгой швырнули портфели в прихожей и скакнули в большую комнату, залитую солнечным светом.
Если что и осталось в памяти от неё, так это серёжкины чертежи на столах.
У меня линии размазаны, загрязнены карандашом, замусолены ладонями, пальцами… А у него? Сказка! И я долго и со вздохом зависти смотрю на белоснежный лист с безукоризненной графикой. Я же пока только научился рисовать окоп, вид солдата со спины с гранатомётом в руках и выползающий на бруствер фашистский танк. Вслед за своим батей я всё воюю и воюю…
Нас привлекает на этот раз кисловато-сладкий запах, наполняющий комнату. Уже через полминуты мы обнаруживаем под круглым столом, покрытым бархатной скатертью, бачок с неопределенной жидкостью.
Серёга сует в неё палец, обсасывает его и зажмуривает глаза:
– М-м-м… сладенько, вкусненько! Попробуй.
Я несколько раз повторяю его походы в бачок. Серёжка выпархивает из-под стола и скоро приносит эмалированную кружку.
Мы погружаем её в «сладкое» и начинаем чудодействовать.
Скоро нам становится странно весело. Хохочет он, ржу и бьюсь о ножки стола я…
Нас будит нечеловечески страшный ор дяди Васи:
– Вы чего там, сволочи, ползаете?!
Серёжка выдёргивается мощной десницей из пьяного подстольного забвения, я же, весь, до последней молекулы, пронизанный ужасом содеянного, вылетаю в прихожую, пока дядя Вася мутузит пасынка. У двери останавливаюсь. Просто страшно за дружка. Не жалко – именно страшно! Он – в этих ручищах! Пищит и барахтается беспомощным кутёнком?! Слышу тупые, жёсткие удары.
В темноте прихожей нащупываю какие-то башмаки. И когда в светлом проёме комнаты появляется профиль «громилы» с трепещущим в его руках голубком, я начинаю метать в голову садиста всё, что попадается под руку.
– Ах ты, сучонок! – гремит в комнате, Серёжка падает на пол, а дядя Вася начинает жуткий хромой путь в мою сторону.
Я ору и хлопаю входной дверью.
Кричу и перемахиваю лестничные пролёты.
Дрожу и мчусь по плитам дорожки.
Плачу и вбегаю в свою квартиру.