У трона мрачного угрюмый заседатель,
Трудов неопытных безумный толкователь,
Пером ругательным, строптивою рукой,
Ты мнишь руководить парнасскою толпой!
Ах, если бы тебя, трусливый гражданин,
Презритель песенок, рассказов и былин,
Постигло мрачное судьбы предназначенье,
Раскаянья удел иль страшное гоненье,
Когда бы вечного символа расточитель,
Фемиды каменной зловещий покровитель,
Не зная более унынье гробовое,
Задумал осквернить поместье роковое,
Поверь же мне: не знали б мы доселе
Стыдливых дум и брани в самом деле!
Писателя томит цензуры хладный взор,
Раздумий тягостных унылый приговор.
На скудном поприще незримый наблюдатель,
Ты всюду тяжкий льстец иль кривды подражатель,
На все подъят усталый твой резец:
Ни друг пиров, ни сладостный певец
Тебя не веселит трагедией угрюмой,
Ни бодрой песнею, ни стародавней думой.
Поведаю тебе, доколь твой ум печальный:
Овидий не тиран и не ярем опальный.
Но вскоре внемлю я ответу твоему:
"Увянул жребий мой"! Я знаю, почему -
От сердца же прими нехитрое сказанье,
Певца гонимого, быть может, предсказанье;
Предчувствую: под кровом темноты,
С главой поникшею, угрюмый, скажешь ты:
"Давно не видел я на сем унылом свете
Ни в милых песенках, ни в славном триолете
Былых кудесников святой, блаженной лиры,
Давно пустынные утратились кумиры:
Кто тихо спит, кто в гробе сиротеет,
Чей дальный ум на поприще хладеет;
Иной, без прихоти стараяся блеснуть,
От черни и молвы пытаясь ускользнуть,
Навек покинувши пустынный уголок,
Оставил праздных дум затейливый порок.
Мне дела нет; уж хладно я взираю...".
Но это ,право, труд; тебя я понимаю.
Друг автору, цензуру должно чтить,
Но все таки, нельзя ль тебе почтить
Писателей, которых вдохновенье
Баюкает в священном сновиденье,
Когда бесплодные тревоги усыпляют,
Баллады, песенки, куплеты сочиняют?
О строгий судия, трепещущий невежда,
Скажи-ка, бич певцов, имеется ль надежда,
Что всякий льстец, покорный стихотворец,
Парнаса вещего смиренный однодомец,
Гоненья покорив и злобную управу,
Сумеет убежать кровавую расправу,
Когда подымешь ты винительную чашу,
И ею напоишь стыдливу гордость нашу?
Скажи-ка, подлый льстец, в объятьях седины,
Под сонной леностью мятежной старины,
По что же ты искусству угрожаешь,
И Летой тягостной писателя пугаешь?
Невежество твоей покорною душою,
Со злом в очах, холодною рукою
Тщеславит автора и волю пышных муз,
Но все глумишься ты, спесивый толстопуз!
Скажи еще, давно ли дар свободный,
Ликующий венец иль голос благородный,
В тени наследственной, в парнасской ли тиши
Твоей бесчувственной дотронулся души?
Давно ль и ты, невежда громогласный,
С Темирой, Бахусом и тернами согласный,
По воле грустного вельможи-подлеца
Стремился восхвалить страдального певца?
Когда нахмуренные горе-мудрецы
Свои любезные баюкают венцы,
Когда хранитель муз всевышнего Зевеса,
Питомец нег, блистательный повеса
Близ тайных мест задумчиво блуждает,
Ничто в душе твоей пустой не выражает
Восторгов бытия. Средь умственных трудов,
Поклонник вольности старинных знатоков,
Ты знатной мудрости меж их не замечаешь,
И гусли славные презрением мараешь!
С немою глупостью, ругательным надзором,
Хулой безбожною, язвительным позором,
Как смеешь ты злорадствовать над нами,
И нравы усыплять терновыми венками?
Гроза пустынная поэзии российской,
Присяжный баловень элегии тиисской,
Скорей опомнися, зажги главы светильник,
Незримый мученик, затерянный пустынник!
Вот мой тебе совет: ступай, перебесися,
И с нашей волею ты боле не бранися;
Наш ум кипит для книжек и журналов,
Для звучных лир и пестрых альманахов.
Не сетуй, друг, уж ныне таковы
Певцы свободные восторгов и хвалы.
Внимая сладостно прощальный арфы звук,
Гони незнания стыдливый недосуг.
Под сенью счастия и легкой простоты,
Забудь тщеславие, забудь и суеты;
И с нашей рукописью бодро примирись,
Закрой на все глаза и вскоре подпишись.